Лань Хуань проводит кончиками пальцев по маховому перу, жесткое, прекрасное, такое, чтобы эти сильные крылья могли поднять его любимого демона высоко-высоко вверх.
Когда-то эти крылья сияли белизной и могли осветить путь во мраке. Лань Хуань никогда не перестанет сожалеть о потере самого справедливого и неподкупного, неприступного ангела. Впрочем, потускнение крыльев — небольшая плата за падение, пусть и случайное. Сейчас эти крылья, такие же сильные, как в былые времена, когда Цзян Чэн был одним из самых искусных летунов на небесах, будто запылились, хотелось хорошенько отряхнуть их, но смысла в этом не было.
Цзян Чэн ведет плечами, чуть шевеля крылом — он редко летает. Не любит давить на не столь удачливых коллег, которые никогда не смирятся с потерей самого драгоценного, или провоцировать тех, кто мог бы позавидовать и как-то попытаться навредить ему или его сестре. Он летает теперь только с Лань Хуанем, позволяет ему аккуратно гладить перья, позволяет лечить крылья, когда другие ангелы, считающие личным оскорблением демона с крыльями почти как у них, пытаются их уничтожить.
А Лань Хуань любит ласкать эти крылья, ерошить маховые перья так, чтобы Цзян Чэн не знал, неприятно ему и стоит ли отстраниться или просить больше, потому что все-таки хорошо. Зарываться пальцами в мягчайший пух, а потом осторожно приглаживать каждое перышко, чтобы ровно лежало, и крыло выглядело опрятно.
Они не могли долго встречаться, и каждый раз Цзян Чэн покидал его без лишних слов и прощаний, лишь сероватое, будто запылившееся, редкое перышко на крыше напоминало о том, что гость был. У Лань Хуаня за все годы вот такой жизни скопилось огромное количество этих перьев.
Хватило бы на оперение новых крыльев.
Лань Хуань любил ласкать эти крылья. Доверить свои крылья кому-то — высший акт близости. И в том, что самый осторожный из ангелов (сейчас — демонов) вот так лежал перед ним, и позволял делать все, что угодно, было свое особое чудо. Лучшее из чудес.
Лань Хуань ласково гладит самое основание крыла, совсем крохотные маховые перышки, такие милые, а потом касается раскаленной кожи спины, тонкой и чувствительной кожи.
Цзян Чэн в ответ на прикосновение низко вибрирующе стонет. Лань Хуань любит его голос, любил тогда, когда они вдвоем пели гимны свету, любил и после, когда поглощенный домашними заботами Цзян Чэн напевал что-то из репертуара смертных за готовкой — глупая человеческая блажь, которую демоны подхватили из чувства противоречия, но до чего приятная — или в их не такие уж частые совместные ночи, что жарче всех огней ада, этот голос едва мог связать звуки в слова, выстанывая удовольствие из тела, или лихорадочно шептал признания в любви, когда принимать желал Лань Хуань. Они часто баловались с человеческими телами, то мужскими, то женскими, то какими-то странными, ни теми, ни другими, противоестественными. Это было приятно и греховно.
Лань Хуань не понимал, отчего их любовь, с какой стороны ни взгляни — порочная, не вредила светлой сущности Лань Хуаня и не толкала Цзян Чэна пасть еще больше. Но ему нравилось думать, что все оттого, что чувство между ними светлейшее. Искреннее. Та самая любовь.
Лань Хуань выпускает собственные крылья, накрывает их обоих сияющим покровом. О, если бы он мог разделить этот свет с Цзян Чэном, и тот мог бы вернуться назад, или Лань Хуань мог бы остаться с ним!
Временами он злился на этот план, над которым тряслись и небеса, и бездна.
Зачем этому плану понадобилось их разлучать? Цзян Чэн даже не участвовал в восстании, а просто пытался вытащить своего брата из пекла, да покрыл свои крылья пеплом и пылью и не смог вернуться назад.
А за своими братьями пала и Яньли.
Они так и стояли особняком среди демонического сообщества. Не до конца павшие, и не совсем наказанные, как остальные. Перед лицом конца нейтралитета нет, и Лань Хуаню придется поднять оружие против них, когда все дойдет до апокалипсиса.
О, он пытался что-нибудь сделать с собой, чтобы обмануть судьбу, но, как с тем бедолагой, которого новичок-ангел назначил святым по ошибке, все, что бы он ни делал, оборачивалось лишь большим благом.
Цзян Чэн, узнав о его попытках, кричал так, что стены дрожали.
Лань Хуань укрывает их своими крыльями, будто хочет спрятать от всего мира, заявить: «Мы в домике». Смешно.
— Хватит думать о конце. Всадники столько раз уже выходили, а человечество все выживало, приспосабливалось, — говорит Цзян Чэн полусонно.
— Я не могу. Мне страшно. Вдруг нам придется идти друг против друга?
— Тогда и решим, все хорошо, — вздыхает Цзян Чэн. — Ты так их все время перебираешь, будто надеешься отряхнуть с них грязь.
Это он о перьях.
— Бесполезно, Лань Хуань. Они такие, есть и будут. Поверь мне. Даже если выдернуть перо, новое будет таким же.
Тот вздрагивает. Отчего-то это простое замечание, брошенное вскользь равнодушным тоном, показалась Лань Хуаню страшным, ужасным. Перед глазами вспыхивает возможное прошлое, где Цзян Чэн, напуганный и незнающий, куда ему теперь податься, с хрустом выламывает маховые перья, вцепляется в пух и с силой выдирает целыми горстями, причиняя себе невыносимую боль в надежде, что эта боль станет искуплением и новые перья вернут былой цвет. Но этого не случилось. Сколько раз в отчаянии он это повторял?
Даже думать больно.
Даже думать больно, что с ним было, пока он один скитался по еще малозаселенной земле, потерянный, его бедный ангел, которому отказали в возвращении домой, хотя он ничего плохого не сделал. Насколько сильна была его ненависть к себе, в чем-то провинившемся, ведь, как он тогда думал, небеса ошибаться не могут.
Сколько унижения он перенес, когда, с трудом вырвавшись из пекла, он пришел домой, и узнал, что это больше не его дом.
Почему Лань Хуаня никто не пустил к нему тогда, он бы добился, Цзян Чэн вернулся бы, может, тогда еще не все было потеряно, и трансформация не завершилась бы, и никто бы сейчас и не вспомнил о том, что его ангел нырял в бездну за братом.
Но нет, Лань Хуаня там тогда не было, его отвлекли. Скорее всего, специально.
И он долгое время сначала сходил с ума от беспокойства на небесах, а потом сошел на землю, чтобы найти и вернуть.
Но вернуть не получилось. Тот, кого он нашел, уже не был тем ангелом, которого он знал. Хоть и был похож. Он был сломлен и разбит. Едва увидев Лань Хуаня, он попытался убежать. А потом рассказал все без утайки. Лань Хуань не помнил, сколько слез пролил, обнимая своего бедного ангела. Как долго умолял показать крылья, чтобы удостовериться, что он цел и невредим. Перебирал потрепанные перья, утратившие белизну.
Как шептал лихорадочно, что они все еще красивы, как те грозовые облака, средь которых так любил летать Цзян Чэн. Они не грязные. Как запоминал новые черты на знакомом лице. Прежде нежно-голубые его глаза теперь светились инфернально-фиолетовым. И эту новую радужку делил пополам узкий зрачок. Запоминал неестественную, болезненную, бледность и пугающие клыки.
Учился не бояться.
Их обоих учил.
И ведь ничего не изменилось.
Цзян Чэн был все еще его ангелом. Пусть даже его непростой характер стал чуть более скверным от обиды на небеса и неуемного брата, которого что-то понесло на это восстание.
Цзян Чэн мог быть самым устрашающим демоном бездны, но он все еще лежал, свернувшись, как котенок, под боком Лань Хуаня, все еще улыбался так светло, так прекрасно. Все еще любил летать в нелетную погоду, и требовал от всех честности и справедливости.
— Ты, что, там, снова меня оплакиваешь? — интересуется Цзян Чэн. — Я думал, мы это уже проходили, и я даже не был развоплощен, так что…
— Просто, — тяжело роняет слова Лань Хуань, утирая невольно пролившиеся слезы пальцами, — мне так больно каждый раз думать о том, на что они тебя обрекли, как они вообще посмели прогнать невиновного. Мне больно из-за твоей боли, мой ангел.
Цзян Чэн слегка приподнимается, белый отсвет крыльев падает на его лицо, на котором по-прежнему горят фиолетовым глаза, по-прежнему незлые, а сейчас — еще и ласковые. Он улыбается уголками губ. Он почти такой же, каким был на небесах, и Лань Хуань иногда забывает, что суть немного изменилась. А вспоминает, только когда его добрый уже-не-ангел рычит на своих соплеменников, напавших на Лань Хуаня: «Этот — мой!» — обнажая острые клыки. Но даже тогда Лань Хуань понимает, что не боится. Потому что этот демон — его. У них, так сказать, взаимная собственность друг на друга.
— Сострадательный, — тянет Цзян Чэн тихо и безнадежно влюбленно. — Надо вот тебе жалеть каждого?
— Ты — не каждый. Ты — мой, — Лань Хуань улыбается. Недостойное ангела собственничество. В течение многих веков он собирал на себя все возможные пороки, ревновал, жадно претендовал на все внимание Цзян Чэна, предавался с ним плотским утехам, и некоторые из их забав даже демонам показались бы слишком вопиющими, пренебрегал обязанностями, саботировал пришествие конца, мешая исполнению плана, да толку-то. Их роли так и остались неизменными.
Цзян Чэн — демон, который никогда не станет в бездне своим, потому что слишком сильно в нем ангельское, Лань Хуань — один из светлейших ангелов, и он больше не верит небесам.
— Я тебя люблю, — говорит Лань Хуань, целуя его в макушку. — Мой ангел.
— Я тебя люблю, — вторит ему Цзян Чэн. — Мой настоящий ангел.