Лань Хуань спал в беседке, где они уговорились встретиться, уложив голову на столешницу.
А Цзян Чэн ведь ему говорил, что может задержаться, и поэтому ожидать его не имеет смысла. Но речь шла о человеке, чей клан, не найдись для него более благородная символика, мог бы изображаться бараном. Или потомки чего-то не поняли в воле Лань Аня, и там было все-таки не облако, но весьма похожее на него существо.
Это уже тайны из разряда, почему Вэнь Мао был неплохим парнем, но его последователи — те еще сволочи, или почему для главы орден Юньмэн Цзян правильно быть спокойным и миролюбивым, когда по всем летописям, кроме тех, что в вышеупомянутом ордене, все-таки сохранились байки о том, как разъяренный Цзян Чи швырялся в собеседников вазами? И так далее.
В общем, Лань Хуань спал, уткнувшись лбом в сложенные на столе руки. Упрямый.
Цзян Чэн вздыхает. Вот какая к чертям разница, где он спит, если он спит. Мог бы уйти к себе или к Цзян Чэну и спать в комфорте на кровати. Но нет, куда лучше кормить собой комаров на озере в порыве какой-то самоубийственной упертости.
Цзян Чэн снова раздраженно вздыхает. Где это хваленое ланьское благоразумие, когда оно так нужно?
Лань Сичэнь выглядит таким умиротворенным, что недовольство Цзян Чэна почти тает, как сахар в теплой воде, оставляя за собой почти такой же привкус.
Очень сложно испытывать раздражение в присутствии Лань Хуаня, даже, когда его провоцирует он сам.
Надо бы отнести его в дом, пока мошкара не обглодала вконец.
Лань Хуань почти не просыпается, только сонно что-то бормочет, очень невнятно, и Цзян Чэн ничего не понимает.
Его трудно разбудить, когда он уже заснул, а даже если и кажется, что получилось… нет, не получилось.
Так думает Цзян Чэн с какой-то странной безнадежной нежностью.
Немного страшно чувствовать такое, но безумно… Все безумно.
Родная спальня встречает тишиной и дрожащим светом огней.
— Ваньинь… — тихо говорит Лань Хуань в полусне, протягивая руку к щеке Цзян Чэна.
— Ты мог бы ждать меня хотя бы здесь. Не обязательно было…
— Но ты же нашел меня именно там, а раз ты туда пришел, я должен был ждать тебя там.
— Скажешь мне это утром, когда мне придется всего тебя обмазывать заживляющей мазью и бить по рукам при попытке расчесать комариные укусы.
Лань Хуань лениво фыркает, явно не впечатленный перспективами. Ничего, утром запоет по-другому. Сидеть прямо он отказывался, очень аутентично изображая нечто бескостное, заваливающееся в любую из сторон без поддержки. Помогать Цзян Чэну себя раздевать он тоже не хотел, улыбался сонно и что-то невнятно, но ласково бормотал. Цзян Чэн смотрел на это спящее безобразие и тонул в раздраженной нежности, когда вроде бы «ну и что он тут вытворяет, безнадежное чудище», а, вроде как, и все неплохо, пусть продлится дольше.
Безумно прекрасное чудище, да.
Цзян Чэн усмехается своим противоречивым мыслям, поправляя ворот нижних одежд. Хоть бы чудить не начал, сонное бедствие. Но, похоже, ему благоволила удача, и Лань Хуань хоть и не помогал, но и не мешал, ластился к рукам, как огромный кот. Едва не замурчал, когда Цзян Чэн снял с волос заколку.
Лобная лента всегда была для него чем-то запретным, на прикосновение к которой нужно было каждый раз решаться, как перед прыжком в ледяную воду. Хоть эта лента и была однажды отдана, и даже бережно хранилась, все равно. Разве можно относиться к ней без должного трепета и внимания? Можно было быть неосторожным с тем, что было так важно для Лань Хуаня? Вернее, тот бы с радостью навсегда с нею расстался, но это не отменяло, что его личность, то кем он был, имело прочную связь с полосой расшитого шелка. И вместе с жестоким девизом «Будь праведен», напоминала о человечности, слабости, с которой нужно было сражаться, отрешаясь от соблазнов и мирского. И оттого Лань Хуань ее так не любил.
Цзян Чэн разгладил ткань на чужом лбу, едва касаясь самыми кончиками пальцев. Проследил облачный узор.
Подцепил узел на затылке.
Едва слышный шорох падающей ткани в воцарившейся тишине казался оглушительным.
Так просто и вместе с тем сложно.
Ничем более не удерживаемые волосы не слишком опрятно упали на лицо. Цзян Чэна всегда забавляло, что годами собираемые в одну и ту же прическу волосы никогда не ложились правильно, оказавшись на свободе, падали, заставляли Лань Хуаня дергать головой, отфыркиваться, пытаться сгрести их назад, где их ничто не держало больше. Каждый раз, когда Цзян Чэн усмехался, тот самую малость недовольно хмурился, походя больше на обиженного ребенка, чем на действительно серьезного человека.
Цзян Чэн заправляет тяжелые пряди за уши. Достает из шкатулки гребень. И под невнятное мурчание крайне довольного лаской Лань Сичэня, расчесывает ему волосы, а после сплетает в аккуратную, но не тугую косу: обычная мера предосторожности в постели, где спят люди с длинными волосами. Придавить что-нибудь, ворочаясь, было бы не очень приятно.
Лань Хуань сквозь сон хмурится, когда Цзян Чэн отстраняется, завязав на конце косы ленту, пытается вернуть его, поймать, но сонное оцепенение сильнее.
Цзян Чэн торопливо готовит ко сну и себя, пока Лань Хуань дремлет, зарывшись лицом в одну из подушек: ну, что поделать, Цзян Чэн хоть и заклинатель, но любил и мог себе позволить комфортное спальное место с несколькими мягкими подушками. Пусть это и было похоже на проявление слабости. Лань Хуань, например, так не думал, и его мнение Цзян Чэн считал самым авторитетным в этом вопросе.
Спал он до того сладко, что еще недавно готового горы сворачивать Цзян Чэна так и тянет в кровать.
Лань Хуань довольно выдохнул, когда его втянули в объятия, незамедлительно на них отвечая.
О, он любил обниматься, особенно во сне, когда уйти из кольца его рук можно было только на тот свет.
А утром он будет точно также тормошить Цзян Чэна, так и норовящего урвать еще хоть минуту сна, пока его одевают, умывают и причесывают. Разве что на руках в трапезную не тащат, и уже там не кормят с палочек.
Хотя Лань Хуань однажды провернул подобное. И не сказать, что безуспешно.
Вообще их режимы дня совпадали: их просто не было. Главы орденов не имеют такой роскоши как стабильный сон, но предпочтения имелись у всех, например, Лань Хуань, как кот, был готов спать сутками, если бы ему позволялось, а Цзян Чэн поздно ложился и поздно вставал.
Цзян Чэн смотрит на умиротворенное лицо своего… Лань Хуаня. Целует в чистый открытый лоб.
— Спокойной ночи, — желает. — Сладких снов.
Вообще, он надеялся на несколько иное развитие событий, но, если подумать, так было даже лучше.