Чума

В тот год, может, и похолодало, но в Валенсии летом задыхались от жары так же, как и всяким другим. По утрам и вечерам улицы наполнялись столбами пыли и весёлым говором, запахами свежих булок и тухлой рыбы, но в середине дня горожане волей-неволей чтили сиесту и прятались по домам. Разве что полчища мух досаждали тем летом валенсийцам особенно сильно, но были у них заботы и поважнее, и уж тем паче никто не связал эти жужжащие чёрные тучи с щуплой фигуркой, пристроившейся на главной площади.

Она сидела, сгорбившись, прямо на земле, поджав ноги, наглухо укутанная в рубище. Из лохмотьев торчала лишь протянутая рука с деревянной чашей для подаяний да склонённая голова. Чёрные свалявшиеся лохмы почти совсем закрывали лицо, но мокнущие язвы с белёсыми волдырями можно было разглядеть безо всякого труда.

Этот человек не уходил на сиесту в тень и не просил милостыню на ступенях местной церкви, как делали все сирые и убогие, чем вызывал всеобщее неудовольствие: прокажённая образина – не то, что хочешь увидеть на главной городской площади по дороге на рынок.

– Не чтишь ты Бога, дочка, вот он и осерчал на тебя, немочью покарал, – проскрипела сердобольная старушка, отламывая краюху свежего хлеба. – Иди-тко лучше в церковь, дитятко, покайся. Всевышний всех прощает, и тебя простит.

Вельзевул приняла хлеб из её рук молча. Скоро эта женщина будет мертва: непрощённая почуяла, как принесённая ею зараза пустила в человеке корни.

В её чашу летели медяки и плевки, в неё саму – насмешки и увещевания. Вельзевул никогда ничего не отвечала и не поднимала головы: меньше всего ей было нужно, чтобы её лицо запомнили.

Однажды перед ней на корточки присела девочка, светловолосая и чумазая, насколько Вельзевул могла видеть исподлобья. Девочка долго восхищённо рассматривала её, словно диковинную зверюшку, и сколько-то времени спустя Вельзевул невольно приподняла голову, чтобы посмотреть в ответ.

И застыла. У девочки были её, Вельзевул, глаза – в точности. Те самые, которые она видела в отражении Эдемских вод давным-давно, до Падения – такие же лучисто-голубые бездонные колодцы. Пока не выцвели, не потускнели, словно выжженные солнцем васильки. Сколько же лет назад это было?

По хребту пробежал липкий холодок. Вельзевул оцепенело смотрела на ребёнка, пока внутри что-то больно крутилось и сжималось, и пульсировало, и заставляло вспоминать всё то, о чём она не хотела бы помнить вовсе.

Девочка между тем смогла лучше рассмотреть лицо Вельзевул – и осталась в полном восторге.

– А дай потрогать!

И ладонью потянулась к лицу повелительницы мух.

Вельзевул сама не знает, как так вышло, что она грубо оттолкнула чужую руку. В её же интересах, чтобы девочка пропиталась болезнью, чтобы принесла её в пухлых детских ладошках в свой дом, растрясла по всей улице, по всему, к чему прикоснётся. Разве не для этого здесь она? Разве нет?

– Пошла вон, – выдавила наконец из себя Вельзевул.

Девочка убежала, сверкая голыми пятками, но на следующий день пришла снова. И через день, и через два, и снова. Она приносила Вельзевул медные мереведи, и хлебные корки, и рассказы об окотившейся соседской кошке. Деньги и еду Вельзевул с наступлением темноты выбрасывала, а вот девочкины истории – слушала. Не без интереса, но главным было не это. Главным было не смотреть в её глаза, потому что это было бы уже слишком.

Вельзевул смотрела. Иногда. А потом в ночи подбирала камни поувесистее и швыряла в витражи местной церкви.

– Больше не приходи, – сказала Вельзевул однажды. Здесь её работа была выполнена, пришла пора идти дальше.

– Уходишь? – догадалась девочка. – Далеко?

– Очень.

– Вернёшься?

– Возможно, – туманно ответила Вельзевул.

– Принеси мне тогда из тех мест подарок! – умоляющие синие глаза побитого щенка напротив. – Я ведь нигде никогда не бываю, только дома, и в гостях у Агаты, и у булочника в лавке, и на соседней улице, и…

– Зззаткнись. Принесу. Иди домой.

Девочка ушла. И Вельзевул тоже.

* * *

Она вернулась в Валенсию несколько месяцев спустя, чтобы убедиться в результате. В городе стало тише, но вовсе не из-за жары. Огромная часть города вымерла, а ещё часть мучительно доживала последние дни. Чёрная смерть, что принесла Вельзевул на чёрных мушиных лапках и на крысиных хвостах, превзошла все её ожидания: болезнь трясла людей лихорадкой, лишала рассудка, покрывала фурункулами, одно прикосновение к которым заставляло хрипеть от боли. Люди боролись с бедой по-человечески (читай: странно): прижигали вскрытые бубоны раскалённой кочергой, прикладывали к ним высушенные шкурки жаб и ящериц. Кое-где сгоняли в лепрозории, сеньоры побогаче могли позволить чумных докторов, однако грязная и опасная работа стоила больших денег. Роскошь быть здоровыми или хотя бы живыми испокон веков могли позволить себе далеко не все.

Наверняка наверху уже забили тревогу и послали кого-то из белокрылых разбираться в причинах произошедшего на месте. Задерживаться было нельзя. Вельзевул постояла несколько секунд у развилки, втягивая носом смрадный воздух, и нырнула в узкие улицы.

Девочку она нашла по запаху, который запомнила за их недолгие встречи. Та лежала на грубо сколоченной кровати в бедняцком бараке, в котором больше не было ни души. Вельзевул отодвинула грязную тряпку, служившую ширмой.

– Мама? – просипела девочка, не открывая глаз.

– Нет.

Вельзевул подошла ближе. От истощённого, покрытого карбункулами ребёнка тяжело разило болезнью, потом и скорой смертью. Пряди волос налипли на лоб, на растрескавшихся губах запеклась кровавая пена, опухшие веки разомкнулись насилу. В уставших, измученных глазах мелькнула тень узнавания. Небесная лазурь в них была всё той же.

Повелительница мух положила ладони по обе стороны от маленькой головы с непривычной для себя самой мягкостью и склонилась, словно собираясь поцеловать.

– Больно, – прошептала девочка, и из уголка глаза выкатилась мутная слеза. – Так больно. Ты принесла мне подарок?

Вельзевул осторожно огладила подушечкой большого пальца горячую щёку с воронкой свища.

– Принесла.

И резко крутанула голову вбок, заставив позвонки переломиться.

Она метнулась к выходу сразу после: и без того уже провела в Валенсии много больше, чем того требовал здравый смысл. В спину ей смотрели долгим удивлённым взглядом.

Скорее всего, Вельзевул видела бы в своих снах эти глаза ещё долгие столетия, если бы любила вздремнуть.

К счастью, привычки забываться сном повелительница мух не имела.