в пелёнках и пустоте

Небольшой дворик едва ли освещается жёлтым светом фонаря. Он ограждён забором железным, с которого краска уже сползает зеленоватыми лохмотьями. Крупные хлопья снега мерцают в слабом свету, мелькают перед мужчиной и уносятся прочь, гонимые диким ветром.

Юнги переминается с ноги на ногу от промозглого ветра, кутается плотнее в пушистый шарф. Пуховик его уже укрыт слоем тонким снега от долгого ожидания.

Обычно он ждёт Чимина после работы здесь, на этом самом месте, каждый божий день, вот уже на протяжении года — в жару и в слякоть. Он никогда прежде не заходил в здание, сторонился его, предпочитал держаться подальше от места, полного детских голосов.

Юнги и своих неустанно плачущих, смеющихся, голосящих, чего-то требующих двойнят хватает с головой. Вечера — это прекрасное время, когда мужчина может спихнуть уставших порядком за день дочерей на бабушку и провести несколько чудесных часов со своим партнёром. С Чимином они познакомились относительно недавно, через друзей знакомых. Холостой, надёжный альфа оказался очень даже кстати в миновой неполноценной ячейке общества. Заменить настоящего отца девочкам пока не смог, рано, пусть Юнги на это сильно и не рассчитывал. Просто он постепенно, ненастойчиво знакомил дочерей со своим новым избранником. Радовало даже то, что Санхи и Мунхи принимают папиного гостя по выходным вполне приветливо, с порога налетают на мужчину с радостными визгами и, кажется, относятся к нему чуть теплее, чем к родному отцу. Неудивительно, ведь тот не изъявлял страстных желаний часто видеться с детьми, если раз в несколько месяцев и заявлялся в обговоренный заранее час с парочкой подарков уже хорошо. Юнги с бывшим мужем разошёлся четыре года назад, по-тихому. Так же, как тихо испарились их чувства. Не было криков и скандалов — бракоразводный процесс, несколько подписанных документов, переезд с девочками к маме, чтобы не так затратно и одиноко было дальше жить. И вот уже алименты от испарившегося супруга падают каждый месяц на карту.

На телефон приходит уведомление. Чимин предупреждает, что должен ещё чуть-чуть задержаться, поэтому просит омегу не мёрзнуть на улице и зайти внутрь.

Дом малютки «Лучик» единственный в их маленьком городке. Единственный и вовсе не пустующий. Странно, но количество оставленных здесь детей не сильно разнится с количеством в подобных учреждениях больших городов.

Юнги, скрипя снегом, шагает к главным дверям ветхого на вид здания. Над ними возвышается выцветший плакат с надписью цвета гаснущих детских судеб. Это дом отказников. Как человек, Мин может понять причины, по которым этот дом полон детей, может понять тех, кто не смог взять на себя ответственность, но как состоявшийся родитель… нет, он не способен принять подобный выбор. Сердце сжимается, стоит только представить блестящий от слёз брошенный детский взгляд.

Тепло помещения встречает мужчину жжением на красных щеках. Снежинки, застрявшие в волосах, пушке капюшона одна за другой превращаются в прозрачные капельки, падают на пол после каждого малейшего движения. Юнги по сторонам осматривается, его сдавливает унылость сказочных рисунков на стенах. Улыбки персонажей кажутся неяркими вовсе, скорее безнадёжно измученными.

Посторонняя метушня пробуждает дремавшего шумно на вахте сторожа. Старик храпеть перестаёт и заходится в скрипучем кашле.

Омега пуховик лёгкий снимает и сворачивает его влажной стороной внутрь. Он осторожно подходит к вахте и нагибается к маленькому окошку.

— Добрый вечер, — голос после долгого молчания и холода чуть хрипит, но Юнги старательно улыбается. — Я к доктору Паку! — но на мужчину сторож даже не смотрит, лишь бурчит невнятно номер необходимого кабинета и удобнее устраивается на своём посту.

Тусклый свет словно в спящем здании нагоняет тоску. Странная атмосфера окружает омегу на пути, что-то настораживает его старательно. Бесконечные лестничные пролёты сливаются в один, со стен глядят на Юнги угрюмо жуткие зверюшки. Краска местами облезла, где-то поблёкла от старости, в глазах рисованных фигурок пустота, ни блеска, ни объёма. За ремонт этого место явно никто не брался, да и вряд ли возьмётся.

Ноги дрожат от очередного десятка преодолённых ступеней. Мужчина наконец достигает нужного этажа. Пошарпанная табличка на двери указывает, что медицинский кабинет находится в левом крыле.

Здесь тоже тихо. Это и смущает Юнги. Почему в доме, полном детей, так тихо? Обеденный сон давно минул, до вечернего ещё часа два будет, где шум, гам, младенческие крики, детский смех, где суета, где бегающие воспитатели и медсёстры?

Мужчина ступает по коридору, настороженно вслушивается в каждый шорох, издаваемый им же самим. Когда большая часть строго нумерованных дверей, ведущих в неизвестность, заканчивается, он по левой стороне замечает огромное окно в стене. Увиденное вынуждает замереть.

Там, за стеклом, с десяток прозрачных кюветок. Вокруг дремлющей медицинской сестры лежат крохотные свёртки.

У самого стекла, под тонким одеялом, плотно укутанный в порядком застиранную пелёнку, лежит малыш. Ему на вид месяца два или три, не больше. Круглое розовое личико с пухлыми щёчками — единственный участок кожи, свободный от пеленания.

Ребёнок определённо точно не спит, но и не подаёт криком виду, что бодрствует. Он совершенно безэмоционально лежит в кюветке куколкой, а взгляд направлен в никуда.

Омега ощущает пробегающие по коже мурашки. Совсем другого он ожидал от этого места. Он вспоминает своих двойнят в том же возрасте и то, как они себя вели. Они учились взаимодействовать с большим миром и устанавливать контакт с окружающими людьми, старались привлечь к себе побольше внимания.

Позади скрипит, открываясь, дверь медицинского кабинета, до которого омега так и не дошёл.

— Привет, — кто-то очень знакомый подходит со спины и заключает в объятия. А Юнги взгляд от окна отвести не может. Он чувствует, как тепло окутывает его руками любимого человека, но в душе пугающий холод. — Прости, что задержался, у нас новенькие.

Прежде Чимин особо не распространялся о своей работе. Омега знал, что тот работает педиатром в доме малютки, казалось это шумное, утомительное занятие. Однако теперь оно кажется безмерно тяжёлым, теперь понятно становится, почему альфа на их вечерние встречи являлся таким эмоционально загруженным.

— Ничего, — шепчет омега, когда ему в шею утыкаются носом осторожно, вдыхают шумно нежный аромат.

— Ещё немного, последний осмотр и пойдём, — не выпускает Пак мужчину из рук, наслаждается мягкостью и податливостью.

— Ты не рассказывал… Что здесь так…

— Тихо? — догадывается Чимин без лишних подсказок, он понимает о чём речь.

— Почему они не плачут? — подрагивает омега от лёгких поглаживаний или от родительской тревоги. Плач — это ведь единственная возможность ребёнка сказать, что что-то не так, что ему страшно, больно, голодно или холодно.

— От них отказались, — задумчиво тянет доктор.

— Что же теперь они выглядят, как неживые? Будто понимают что-то…

— Нет, конечно, понимают мало, но всё чувствуют.

Малыш за стеклом лишь периодично моргает в полумраке.

— Они предоставлены самим себе, поэтому эмоционально пусты… — от слов партнёра, пропитанных безразличием, мужчина съёживается. — Они лишены родительской любви, заботы, внимания…

— Так трудно уделить им немного времени? — в возмущении Юнги отрывается всё же от душераздирающего вида, в руках Пака оборачивается, как волчок юркий.

— Ты привязан к своим детям сейчас? — снисходительно пытается объясниться Чимин.

— Глупый вопрос, конечно! — хмурится так вызывающе.

— А в день их первого рождения? В первые дни ты чувствовал такую же привязанность? — ответом служат поджатые в недовольстве губы. — Я тебя не упрекаю. Это нормально, что та хвалёная родительская любовь приходит со временем, когда уже натискался, наагукался немного, когда позаботился, свыкся. Но а теперь представь, что их вдруг не стало? Больно?

— Больно, — давит из себя омега.

— Больно привязываться к тому, от кого скоро придётся отказаться. И это не один и не два ребёнка, которых случайно полюбят, их тысячи, Юнги. Да и не хватило бы у нас персонала, банально, чтобы двадцать четыре часа в сутки лелеять каждого малыша. Их нельзя тискать, покусывать, целовать, и всё то другое, что делают обычные родители с этими детьми делать нельзя. Наши работники и так делают всё возможное. Но и о них нужно думать.

— А дети? Взрослый разлуку вытерпит, но что станет с детьми, кем они вырастут? — Пак теперь замолкает. Сегодня он и его смирение становятся теми, кого Юнги не суждено понять.

К кабинету уверенным шагом спешит медбрат, впереди он катит кюветку с «новеньким». Альфа выпускает мужчину из рук, он пропускает в кабинет омегу с ребёнком и бросает виноватое:

— Подожди меня здесь, ладно? — скрывается за дверью.

Прежде Юнги не понимал, как его партнёру удавалось целыми днями уделять внимание чужим детям, а потом нянчить миновых, пусть и не менее чужих. Теперь суть его занятия ясна и оттого становится не по себе. Неужели ничего нельзя сделать?

Метель на улице не успокаивается, застилает белым полотном округу, так что ничего ближе своего носа не видать. Юнги свою ладонь вкладывает в альфью мягкую, тёплую, хотя и воротится немного. Между уже немолодыми людьми нависает мерзкая тишина, то ли от неловкости, то ли от шумящего в ушах ветра.

— Такая работа, да? — уточняет омега, чтобы хоть немного успокоить свою паникующую родительскую душонку. Не так сильно нуждается в ответе, потому что для себя уже всё решил, но после угрюмого «угу» сильнее сжимает мужскую ладонь. Неспособен понять он это безразличие…

Двое покидают печальное, лгущее с порога учреждение под названием «Лучик». Это ложь, здесь никому и ничего не светит.