Если бы стены умели петь

х х х

Если бы стены умели петь

Тишина студии не была полной. Она была скорее полой. В ней плескались такие звуки, как скоротечная жизнь пузырьков в открытой жестянке пепси, едва ощутимый шелест кондиционера за дверью. Собственное дыхание. Собственный пульс.

Собственный звук сглатывания слюны. Всё это заставляло нервничать. Вернее, казалось, что именно это заставляло нервничать и доводило напряжение до своего пика, только вот выхода онo всё равно не имело.

Ван Ибо удерживал его крепко.

Со стороны не казалось, что происходит нечто настолько невыносимое. Ван Ибо просто стоял перед подставкой с листками текста. На нём были наушники, перед ним — экран микрофона. Его глаза проходились по словам, что уже давно заучены. Больше всего хотелось тишины. Действительной тишины. Пальцы проходятся по бумаге, Ибо ставит листок на место. Он просто говорит «заново». Это уже одиннадцатое «заново».

И никто не понимает — почему.

Ван Ибо ловит себя на мысли, что большую часть жизни он прожил сдерживаясь. Даже те, кто знают его, вряд ли могут разделить такую точку зрения. Наоборот всем кажется, что он постоянно делает лишь то, что хочет, как хочет и с кем хочет. Добивается того, чего желает. И все двери перед ним рано или поздно открываются. Даже если с ноги.

Это лишь полуправда. Не имеющая ничего общего с реальностью. Ван Ибо сдерживает очень многое. Когда вовне просачивается хоть капля, это имеет эффект разорвавшейся бомбы. В том смысле, что задевает не только его жизнь.

Он научился создавать шлюзы, чтобы всё это если уж и вытекало, то в полезное русло. Хороши в этом плане роли. Персонаж, у которого есть заданные параметры, имеет право чувствовать многим больше, чем он сам. Персонаж может рыдать во весь голос, может бить морды, может смотреть с нежностью и обожанием, персонаж может совершать ошибки, на этом и построена большая часть сценариев.

Персонаж может то, чего не может он. Поэтому Ван Ибо так любит актерское ремесло. Например, он может выразить абсолютно все те чувства, что имеет, и не понести за это ответственность. Персонажа, как бы, не существует. А вот Ван Ибо — он есть.

Плоть и кровь. И даже кров для своей семьи.

«Заново». Двенадцать. Эта студия звукозаписи видела и похлеще, но ещё никогда это не говорилось так ровно и спокойно из раза в раз. Будто бы Ван Ибо заело. Он поднимает взгляд от текста, смотрит через толстое стекло на звукорежиссера. Ван Ибо кивает, переводит взгляд на надпись, которая всё никак не загорается.

Голос в наушниках не стесняется своей усталости:

— Господин Ван… конечно студия арендована у вас до конца суток, но не мой рабочий день. Чёрт с ним, я бы согласился, если бы в этом была необходимость. Но… чем вам не нравится последний раз? Или предпоследний? Вы вытянули все ноты, вы исполнили всё точно и чётко. Даже если есть какие-то шероховатости, которые не слышны сейчас, я…

— Вы можете идти. Только дайте мне разрешение вести запись самому. Я в принципе понимаю, что и где, но было бы неплохо понять что-то новое, если есть нюансы.

Звукорежиссер смотрит на Ибо тяжело и долго. Целую минуту. Тот слышит в наушниках вздох и очередное «черт с ним». Следующие двадцать минут Ибо слушает, повторяет, благодарит и кивает. За звукорежиссером Мо закрывается плотная дверь. Ван Ибо дает себе две минуты, чтобы написать Сюин о своем желании остаться в студии на ночь и сделать пару глотков воды. Он смотрит на затихший пульт звукозаписи, на мониторы, где застыла музыкальная дорожка его трека. Ван Ибо смотрит на кусок интро, записанный клавишными, в самом начале. Ярко-зеленые столбики и линии на фоне черного.

Сюин в голосовом вздыхает. Ибо часто заставляет людей поступать так. Вздыхать.

Она говорит: «Завтра тяжелый день, ты уверен, что это хорошая идея? Меня вытащили из Кореи для тебя исключительно потому что ты снова себя загоняешь в плачевное состояние. Ты забыл, как блевал пару дней назад? Это была, кстати, моя сумка».

Ван Ибо усмехается. По правде говоря — он плохо помнит. Это его привычка с глубокого детства, которую закалила та самая Корея — не придавать значение недугу, если только тот не сбивает с ног. Ибо подставляет телефон ко рту, записывает: «Я подарю тебе новую, я же сказал, мне жаль, но ты сама подсунула мне её под лицо. Так бы я просто блеванул на асфальт, что это за губительные рефлексы, менеджер Пак? Да, я уверен. Мне не нравится то, что я слышу».

Ибо откладывает телефон и садится в мягкое кресло звукорежиссера. Подтаскивает к себе наушники, прикладывает только правое ухо. Слушает. Да, ему не кажется. Он нагло врёт.

Телефон вибрирует по столу. Ибо снова берёт его. Сюин записала новую минуту слов и вздохов.

«Что тебе может не нравится? В последнее время ты себя гнобишь больше обычного, это потому что новый год всё ближе? Студия арендована до конца суток, не больше, не на всю ночь, понимаешь, это значит — ровно в полночь, как в той сказке, за тобой приедет карета. С Бинвэнем и Ли Бо, которые, если будет надо, заломят тебя и затащат в отель, ясно?».

Ибо не считает, что нужно отвечать словами, так что просто кидает менеджеру стикер с довольным тигром и большим ОК. Ему вовсе не стыдно.

Двадцать один раз. Ван Ибо записал этот трек уже двадцать один раз и в каждом из этих разов есть нечто, что ему не нравится. Нечто, что не описать словами. Нечто, что превращает весь звукоряд в фальш, слова — в глупую насмешку. Его голос как никогда хорош, но этот голос — не его. Часы показывают без пяти минут десять. Ван Ибо снова сидит в кресле звукорежиссера. Смотрит на мониторы. Потом смотрит на телефон. Ему не нужно листать ни чаты, ни список вызовов, чтобы добраться до нужного. Он может набрать номер по памяти или задержать цифру один на наборе.

Но что он скажет?

Ван Ибо не знает, но он откидывается на спинку кресла, берёт телефон в руки и зажимает цифру один. В конце концов, трубку могут и не взять.

х х х

— Ты пришёл.

— Ты позвал.

Сяо Чжань в своем классическом прикиде, о котором мало кто знает, ассоциируя его с чем угодно, кроме подобного. Ибо называет это «режим — жнец», потому что когда Сяо Чжань не знает, что на себя надеть, он выбирает только черное. Черные спортивные брюки, черные конверсы, черная оверсайз худи, черное бени и черная медицинская маска. Пальцы поддевают её петельки и снимают. Ван Ибо зависает взглядом на едва видной щетине, на том, как Чжань зажевал губу, пытаясь свернуть маску в подобие квадрата и зачем-то засунуть в узкий карман брюк. Только после этого Сяо Чжань смотрит в ответ и спрашивает:

— В чём твоя проблема?

Хочется ответить: «С чего бы начать». Но Ибо только пожимает плечами и кивает на соседнее кресло. Чжань смотрит на Ибо некоторое время. Этот взгляд можно прочесть как «ты заставил меня рискнуть и приехать на другой конец города, чтобы теперь ты так вальяжно сидел передо мной в кресле и был загадочным гандоном?».

Если коротко, то ответ — да. И это знают оба.

Чжань надевает наушники поверх шапки, поправляет очки привычным жестом и смотрит перед собой, вслушиваясь. Ибо знает, что сейчас Чжань слушает этот трек не сердцем, он слушает его как музыкант. Тот самый мальчик, который третировал пианино с детского сада, вставал на табуретки в смешных шортиках и воспевал бамбук, затем вытягивал высокие ноты в хоре, и однажды взяв микрофон в руки, не расставался с ним уже никогда. Это тот Чжань, который на самом деле знает, как писать музыку, знает разницу между анданте и андантино, и всерьез может дрочить на классику. Буквально. Не то чтобы Ван Ибо узнал это специально, просто однажды пиво развязало язык Сяо-гэ настолько, что тот зачем-то решил поделиться опытом пережитого экстаза. К сожалению (или к счастью) Ибо не помнит, кто из композиторов был тому виной. Он бы приревновал или подарил бы Сяо Чжаню виниловую пластинку. Тот переводит на него взгляд, стягивая наушники после окончания трека. Сяо Чжань смотрит ему в глаза и говорит:

— Это текст, от которого я отказался.

Ван Ибо кивает.

— Это музыка, которую я продал.

Ван Ибо кивает ещё раз.

Дело вот в чём. Когда-то давно Сяо Чжань копил деньги. И для того, чтобы это имело вес, он занимался разной работой, кроме методичного получения проблем со спиной в офисном болоте. У него было несколько псевдонимов. Чтобы в будущем, когда он добьется своего, всё это было невозможным связать воедино. Но если знать, куда смотреть, и если знать его достаточно хорошо, то нужное всегда можно найти. Опять же. Ван Ибо не делал ничего специально. Он всегда пользуется музыкальными библиотеками, он всегда включен в процесс написания. И это не он, а господин Сэйти выбрал эту музыку за основу композиции. Ибо лишь подметил, что автор этого музыкального куска в две минуты, которую развили до четырех с копейками, имел ник «маленький принц1005». Не самый оригинальный вариант, но видимо это был один из первых. Маленький принц — очень популярен. Несколько сотен тысяч людей минимум родилось в какое-то из пятых октября, которых за годы было множество. Какова вероятность?

Но Ван Ибо понял это с первых нот. Потому что Чжань часто возился с одними и теми же темами. Потому что Чжань играл ему почти что тоже самое всего несколько месяцев назад.

А текст… что, текст. Если подумать, в узких кругах их история вдохновляет на широкие вещи. Ибо знал, что Чжань отказался от этого текста, на тот момент еще сырого и недописанного, а затем в целом пустил слух, что пока что не хочет заниматься музыкой.

По правде это звучало, как если бы сексоголик внезапно заявил, что потерял интерес к сексу. Или наркоман добровольно смыл дозу в унитаз. Или шопоголик… ну, вы поняли. Никто не поверил. Ван Ибо в первую очередь.

Чжань просто хотел писать своё и писал это своё в стол. Он выжидал лучший момент.

Ибо ожидает, что он будет злиться. Но вместо этого тот лишь возвращает наушники на свою голову, заставляя трек начаться заново. Ибо поворачивается в кресле к мониторам. Подпирает голову рукой, пока другая сжимает и разжимает пальцы на подлокотнике.

Четыре минуты с копейками снова позади. Сяо Чжань снова стягивает наушники с головы. Ибо не поворачивается к нему, смотрит на застывший трек, и слушает:

— У тебя нет раскрытия к кульминации, ты просто автоматически её вывозишь, но не чувствуешь.

— Это как прерванный оргазм или когда не смог чихнуть?

Ван Ибо рискует повернуться, уточняя это меланхоличным тоном. Сяо Чжань отвечает ему наигранной усмешкой, а затем показывает средний палец. Ибо хочет добавить что-нибудь еще. Что-нибудь слегка грубое, грязное и дерзкое. Это частое желание рядом с Сяо Чжанем. Он ничего не может с этим сделать. Тот кивает на рубку:

— Иди туда. И сделай, как надо.

— Тебя это совсем не тронуло?

— Пока что — нет. Ты не можешь собрать в одно текст с музыкой. Ты просто поешь, а не играешь, проживая.

Ван Ибо все ещё не встал с кресла. Он смотрит на Чжаня с легким непониманием на лице. Тот вскидывает брови. Ибо решается уточнить:

— Ты имеешь в виду… что?

— Я имею в виду, что чтобы спеть эту песню, ты должен представить, каким бы ты был и как бы жил, если бы я сказал тебе «нет». Как бы ты чувствовал и как бы ты пел, если бы я сказал тебе, что ты глупый ребёнок и ничего не может быть. Как если бы ты остался там. И я бы не вернулся. К тебе. Но ты бы всё равно верил, что это случится. И не убеждал, а утешал. И меня, и себя. Вспомни себя тогда и дай этому Ван Ибо петь. Это то состояние, что тебе нужно, при этом совсем не важно, какие ты поёшь слова.

Там — это аэропорт. Ван Ибо не понимает почему, но он уверен, что Чжань имеет в виду это. Аэропорт, в котором он видел Сяо Чжаня в последний раз, прежде чем тот улетел в Японию «на неопределенный срок, разобраться в себе и понять, что делать дальше». После этого было много дерьма, не только чего-то хорошего, но именно эта поездка послужила поворотным моментом для понимания, будут ли они… теми, кем они в итоге стали. Там Сяо Чжань сам принял решение. И с ним же вернулся. Небывалый пиздец для Ван Ибо — просто ждать, что решит другой, не имея права оспорить, что бы это ни было.

Что касается самого места… Ибо до этого момента был уверен, что Чжань не знает. Но как только его телефон переключился в авиарежим, Ван Ибо ушел в дьюти-фри, набрал алкоголя и сбежал от своей команды. Закончилось всё в номере отеля, где Ибо двое суток отходил от своей попытки в запой. Ему наивно казалось, что эта нелепая «трагическая» история канет в небытие вместе с ним. Но нет. Сяо Чжань так просто, годы спустя, вытащил её наружу и предложил как инструмент. Конечно, на тот момент текст песни был бы другим. Но то, как её петь…

Ван Ибо прочищает горло и встаёт с кресла. Проходит в рубку, берёт наушники. Не смотрит на листы с текстом. Он смотрит на Сяо Чжаня и кивает ему. Лампа записи из зелёной становится красной. Ибо слушает вступление. Он представляет, как пальцы Сяо Чжаня касались клавиш. Он представляет, как тот прерывал мелодию и делал свои пометки в музыкальной тетради. Ван Ибо находил такие у него дома.

Целый ящик и ещё два под кроватью. Черная ручка и простой карандаш. Ван Ибо прикрывает глаза и пытается представить то, чего боялся и боится больше всего на свете. Он впускает это в себя и позволяет этому быть. Ван Ибо поёт.

Двадцать второй раз. Предыдущие файлы удаляются. Осталось только свести.

х х х

Автомат сначала брызгает эспрессо, словно из пульверизатора, только потом это превращается в обжигающую струю, которая заполняет собой стакан. В коридоре так тихо, что все эти звуки кажутся насилием над ночью. Свет льется с потолка приглушенно, вполсилы. Запах кофе резкий и густой. Чжань вытаскивает первый стаканчик и протягивает его Ибо. Кофе плотно накрыло молочной пеной. Чжань выбирает другую опцию. Его кофе будет черным и горьким. Ибо подпирает собой стену, пластмассовая палочка поддевает немного безвкусной белой массы, Ибо слизывает её и спрашивает, смотря всё в тот же стакан:

— Ты помнишь… как написал эту музыку?

Сяо Чжань чуть морщится, гипнотизируя окошко автомата. В нём довольно много опций, есть даже матча. И даже куча сиропов. Всё, чего только может пожелать душа извращенца. Он усмехается, не рискуя смотреть на Ибо. Он говорит:

— У меня было разбито сердце. И как обычно, я решил это использовать.

Ибо уже достаточно вырос для того, чтобы не реагировать. Ему даже не приходится сдерживаться так сильно, как бывало раньше. В конце концов, фора в шесть лет — это немало. Чжань часть любит это повторять и дразнить его. Пусть так. Ибо мог бы спросить «кем она была» или «кем был он». Ибо мог бы спросить, что случилось. Вместо этого он спрашивает:

— От этого остался шрам? Если да, можно отменить…

Сяо Чжань вытягивает стаканчик из автомата, подходит ближе и занимает место рядом. Он забыл взять палочку, и хоть она ему вовсе не нужна (сахара он не добавил), он все равно протягивает руку. Ибо делится. Пластмасса опускается в кофейный кипяток. Чжань ведёт её по кругу, дразня картонные стенки.

— Шрама не было. Ты сразу подумал, что сердце мне разбил кто-то, да? Лао Ван, так и не понимаешь, что это могу сделать только я сам.

Сяо Чжань облизывает горячую палочку и возвращает её Ван Ибо. Тот просто бросает её в свой стаканчик. И всё-таки.

— И зачем ты это сделал?

Сяо Чжань молчит. Делает мелкий глоток. Ожидаемо дерьмово. Ожидаемо бодрит именно по этой причине.

— Сделал это, чтобы написать эту музыку, зачем же ещё. Как и ты только что разбил его себе, чтобы записать песню. Голова не болит? Глаза уже не такие красные.

Ван Ибо чуть морщится и смотрит на Сяо Чжанем взглядом «ну спасибо, мог бы и не замечать дальше». Тот отвечает на это легкой улыбкой. Чжань встаёт к нему боком.

В коридоре нет камер. В коридоре нет ни души.

Сяо Чжань шепчет: «Поцелуй меня и успокойся, Ван Ибо».

В пальцах стаканчик с кофе. Горячий, что жжётся. Ибо оказывается ближе, Чжань слегка наклоняется. Ибо целует его горькие губы. И ему спокойно. Даже когда Чжань упускает чёртов кофе, это вызывает только короткие смешки и вздох. Кофе растекается по полу, пачкает кеды и пачкает кроссовки. Чжаню было необходимым обнять за шею и прижать ближе.

Ему нужно было убедить в сотый, тысячный раз, заменить страх нежностью.  

Это одно из того, что имеют в виду, когда говорят «люблю». А он любит сильно.

Так, что жжётся.

х х х

Работа уборщицей в студии звукозаписи — благо. Борешься только с пылью, пылесосишь ковры, которые забираются даже на стены. Привычная картина. Но первое, что встречает госпожу Ци Вэнь — засохшая лужа кофе у автомата. И все бы ничего, бывает, ничего необычного. Но кто-то умудрился оставить рядом с ней стикер. Где не самым понятным почерком было написано: «Простите, мы не нашли швабру или тряпку, нам очень стыдно, влажных салфеток не было тоже, а офисную бумагу показалось варварским так тратить. Простите. Хорошего дня!».

Ци Вэнь перечитывает эту записку еще раза два. Смотрит на засохшее, грязно-коричневое, застывшее в стыке плит. Ближе к середине — все ещё влажное. Но почему-то ей даже не хочется злиться. Она складывает бумажку и сует в карман, вздыхает, обходит лужу. Для начала она переоденется, соберется с духом, проверит пылесос с прошлой смены.

И только потом вернется к этому безобразию. А стикер, пожалуй, себе сохранит. Редко кому в голову придёт мысль за такое извиниться. Надо будет внуку показать.

Чтобы знал, как бывает. И стремился.