Фантазёр

В комнате атмосфера такая, что можно легко повесить топор: пот, перегар, омерзительный запах спермы забили собой каждый угол, каждую щель до самого потолка, как вода в аквариуме в кабинете директора школы.

Вопли и стоны, хриплые выкрики и причитания режут слух — все они принадлежат мужикам.

Ромка себе каждый раз обещает, что больше сюда ни ногой, но всё равно возвращается.

Потому что не может.

Потому что он хочет.

Хочет не просто так, как хотят сосиску с картошкой, когда желудок урчит от голода, и даже не так, как хотят затянуться, а сигарет не осталось — хочет невыносимо, неистово, несовместимо с жизнью.

Днём, при других, желание это легко затолкать себе в задницу и не отсвечивать. Оно почти что неощутимо — щекочет немного под рёбрами, когда предмет его улыбается (даже если не Ромке) и поправляет очки, когда отвечает учителю у доски, заливаясь румянцем смущения, когда рисует и увлекается этим так сильно, что на лице появляется странное непередаваемое выражение, когда говорит непосредственно с ним…

Хотя вот в такие моменты бывает потяжелее. Тогда желание может подняться выше, а иногда начинает опасно крутиться на языке. Но Пятифан всегда знает, что с этим делать — он просто грубит. Грубит и отваживает от себя, потому что нечего этому мальчику-зайчику рядом с таким ебанутым делать. Ромка не педик. Он просто с катушек слетел. Ему не нужны другие. Ему нужен он, только Тоха, и больше никто.

Поэтому он приходит сюда. Он знает один секрет.

В школе Антон не такой, он заигрывает с Полинкой, даже однажды решился её проводить с музыки прямо до дома и скрипку ей нёс. Правда, Ромка тогда припугнул его и больше их вместе вне школы не видел, но в классе во время урока они иногда переглядываются, а на переменах болтают о чём-то в сторонке. Ромке на это по большому счёту насрать, он давно на Полину хуй забил. Но вот Тоха… Как же он может, двуличная дрянь? В школе такой приличный, а тут… Видела бы его сейчас Морозова, ух и перекосило бы её, бедняжку!

Антон проститутка. Он ходит сюда продавать своё тело за деньги. Должно быть, конкретные деньги, потому что недавно «отец ему подарил» мопед. Но Ромка же знает, откуда такие богатства, его не обманешь. Он не понимает только одного — если Антохе так нравится трахаться в зад, чего он себе постоянного папика не найдёт? Какая маза рисковать каждый раз здоровьем? Ведь его здесь натягивают все, кому не лень — и молодые и старые, и здоровые и больные. Один мудила однажды так кашлял, что Пятифан думал бóшку ему открутит.

Или его от этого прёт — чтобы его сотня рук перещупала, чтобы пихали и рот, и в жопу, кончая куда попало, чтобы он после лежал совершенно без сил на столе, скользкий и отупевший, как новорождённый тело́к?..

Он тут не одна такая давалка, их много на этой хате — стонут и корчатся от экстаза на креслах и на диване, на узкой кровати и на полу. Тоха вот предпочитает стол…

Ромка давно бы спалил эту халупу к хуям, только Антона бы вытащил, а остальные пусть полыхают, но он понимает, что Тохе с ним вместе не быть. Нет у них будущего. Да и Ромка не педик же. Ему просто надо время от времени видеть как пялят именно эту дырку, слыша в ответ именно этот голос…

Тоху ебут размашисто, мощно, стол звонко скрипит. Оргазм прогибает тело, но кончать уже нечем — живот весь измазан, блестит в тусклом свете пыльного абажура. Антон слабым голосом просит себе передышку, и тогда бугай с рёвом выдёргивает из растраханной дырки свой огромный хуище и сдрачивает на него, матерясь и грозясь ему не заплатить. Антон посылает его с улыбкой и зовёт следующего.

Как в винном отделе, ей-богу!

Невозможно.

Ромка не знает, зачем он приходит смотреть на это. Ведь он только смотрит, ни разу ещё к нему не подходил, сколько бы не хотелось. Стоит в своём тёмном углу и глазеет, впитывая, словно губка, любое слово, любой горько-сладкий звук. Чтобы потом от души подрочить, сидя в ванной. А Тоха его как будто не замечает. Или просто делает вид… Но иногда Ромке кажется… Кажется… Что Антон о нём тоже всё знает. И в такие моменты игра становится особенно интересной.

Очередной престарелый бугай, с виду бывший зэк, всё ещё пыхтит над ним, а Тоха уже зовёт к себе следующего и подставляет рот. Ромка невольно тянется к паху, где давно жарко и тесно. Он смотрит внимательно, ревностно, как у Антона во рту скрывается чей-то огрызок и самому себе ногти готов зубами повырывать, чтобы не было так противно, больно и хорошо одновременно.

Ну почему ему так хорошо?

Почему ему так хорошо?

Почему он не может трахать девчонку с таким же оттягом? Почему он мечтает об именно этих губах, чтобы приняли его внутрь, ответили поцелуем, сказали ему что-то кроме стандартного «отвали, Пятифан»?

Он сходит с ума.

Особенно, когда сперма незнакомого человека, булькая, заливает стёкла очков. Он за такое готов мудиле всю рожу разбить. А Антоха смеётся и выгибается, дрочит себе и стонет — дешёвая порнозвезда.

От злости глаза застилает алым. Пятифан подходит, отталкивает престарелого зэка, благо тот уже сам собирался отваливать, и смотрит на Тоху вблизи.

Он, как поруганный ангел, лежит на столе: руки раскинул в разные стороны, голова набок, ноги почти сведены. На приоткрытых алых губах остался белёсый потёк. Глаза под очками прикрыты. Рёбра с ключицами колют глаза на вдохе — вздымаются и опадают. Шея с лицом раскраснелись, но остальная кожа кажется мертвенно бледной и сплошь влажно блестит. Член безвольно свисает, как мятая тряпка.

Ромка проходится пальцами от колен вдоль по бёдрам, и ноги призывно расходятся в стороны. Губы растягиваются в улыбке.

— Я тебя ждал…

Ладони ложатся на косточки, тянут к себе. Мысли мутнеют от одного движения. Тоха в его руках — наконец-то! — теперь он его никому не отдаст. Хочется гладить беззащитное бледное тело, хочется сделать приятно, показать, как ещё оно может быть, чтобы Тоха не смел больше думать о том, чтобы спать с другими, но ещё сильнее хочется наказать и присвоить. А ещё Пятифану противно касаться чужой кончи.

Но когда пальцы трогают мягкую и податливую горячую дырку, а из неё вырывается вязкий жемчужно-белый фонтанчик, ему на хуй крышу срывает с петель. Ромка толкается сразу до самых яиц в желании заполнить его целиком, чтобы кроме него самого в Антоне уже ничего не осталось, и из груди вырывается громкий восторженный крик. Внутри так гладко, влажно и горячо, что хочется там остаться навеки. Он с силой толкается и понимает, что больше ни с кем не захочет так сильно, как с сукой Петровым. Желание подчинить и присвоить становится абсолютным.

Поэтому он шлёт всё на хуй, ловит Антона за руки и поднимает к себе. Ноги и руки его оплетают, как путы, и от пылающего желания кожа его начинает гореть огнём.

— Рома, возьми меня, забери… — просит Антон и через слово стонет, так, как ни разу ещё ни с кем не стонал.

— Сука! — хрипит Пятифан и долбится в ставшую узкой, но всё ещё гостеприимную дырку. Член в ней скользит, как по маслу, хлюпает, ноет. Ромка сжимает Антона в руках, вжимает в себя и рычит.

Мир разрывается на ошмётки.

Он падает в воду и сразу ныряет в неё с головой: вкус хлорки в носу — лучшее средство для отрезвления от ебучих фантазий.

Нет никакого притона, нет никаких мужиков, и мопеда у Тохи нет.

Он просто сходит с ума по своему однокласснику.

Стоит Антону встать рядом, у Ромки мозги раздуваются, словно воздушный шар, и все извилины сглаживаются, кроме одной — ебательной. И это, наверное, было очень смешно, если бы не было так тоскливо, больно и невыносимо…

Он с силой выныривает из воды, дёргает за цепочку и вылезает из ванной. Вода постепенно спускается, унося с собой призраки влажных фантазий, а он вытирается и одевается.

Время — почти шесть вечера. Скоро припрётся Петров. Так они договорились. Ведь Пятифан не ищет лёгких путей.

Нет чтобы к Тохе прийти готовить задание по лит-ре, где мать и сестра всегда дома — действительно, нахуя? Он лучше заманит его в берлогу, где матери до утра не будет, чтобы общение их прошло максимально неловко. Если Петров про него узнает — всему конец.

Сиги цепляют за горло, выдавливая слезу. Снег за окном охуенно красиво падает.

А всё эта старая блядь Лиль-Пална с её ебанутым конкурсом! Присралось ей, видите ли, поучаствовать! А они теперь в добровольно-принудительном порядке, разбившись на пары, должны приготовить рассказы размером от четырёх страниц!

У Ромки мозги в эту сторону никогда не работали. Ну, не творческий он человек! Что теперь? Да и ладно бы с Бяшей их в пару поставили, Ромка на Бяше ловко бы выехал, чай не впервой, так вместо Бяши Лиль-Пална втиснула Ромке Петрова. Мол, с другом своим вы такого напишите, что заранее страшно читать, а Петров на тебя положительно повлияет.

Положительно, блядь, повлияет, на хуй. Угу.

Он докуривает, набирает воды в чайник, ставит на газ, и в этот момент у двери раздаётся звонок. Первое, что Пятифан проверяет — свой хер — стоит или нет. Пока не стоит, а если и встанет — футболкой прикрыто, и не заметно.

Сжав напоследок ладони в кулак, он выдыхает и, шаркая тапочками, уходит в прихожую.

Тоха стоит на пороге, как снеговик. Ромка его пропускает, отходит на безопасное расстояние и наблюдает. Вежливый, складный, тапочки взял. Щёки краснеют, пока разувается, а на очках появляется белый налёт. Где-то свистит, и Пятифан не сразу врубается, что это чайник, а не он сам.

Тоха приносит с собой тетрадь и альбом, говорит, что придумывал много разного, рисовал, можно использовать наработки, чтобы из них скомстролить хотя бы четыре страницы. Ромка охотно с ним соглашается, даже не слушая толком, ему хватает того, что он видит.

А видит он, как Петров у него на кухне касается кромки чашки губами и недовольно цокает на кипяток, как откусывает бутерброд, и противный мазик свисает соплёй до подбородка.

Ромка готов сам себе уебать за всё это: за то, что не может спокойно смотреть на Антона, за то, что каждое слово его и каждый вздох с его стороны вызывает в нём лютый восторг. Дай ему волю — он бы Петрова с рук не спускал, как в фильмах показывают, стелил бы на лужу куртку, чтобы тому по сухому ходить да по мягкому.

— Я понимаю, зачем ты со мной согласился объединиться, — вдруг произносит Антон, и Пятифан обливается жарким потом.

— Ха! Будто у меня выбор был! — усмехается он и тут же отходит к форточке — покурить.

— Да вообще-то был у всех. Вон Катя с Верой хотела вместе, и их поставили.

— Катя ваще-то Лиль-Палны дочь!

— Толика с Яной.

— Они встречаются.

— Для Лилии Павловны это имеет значение? — Антон улыбается, смотрит пытливо. — Ты просто хотел, чтобы я за тебя всё придумал, правда?

Ой, да, пусть он лучше будет ленивой жопой, чем ёбнутым педиком!

— Да! Ты меня раскусил, — кивает он даже слишком охотно. — Мне ваще это творчество в хуй не впилось. Поэтому ты и здесь. А будешь выделываться — ещё и на счетчик поставлю. Будешь мне делать домашку по физике.

— Ну, хотя бы честно, — Тоха вздыхает и поправляет очки, глядя в тетрадь.

Неужели, обиделся?

— Если бы ты хоть немного напряг фантазию, думаю, у нас всё получилось бы, но раз так, — он встаёт с табуретки и начинает складывать вещи в рюкзак. — Я могу и один дома всё написать, а ты потом просто впишешь свою фамилию.

Ромка глядит на него, и внутри, как пожар, разгорается паника. Снова он всё испортил, мудила. И так у них не дружба, а непонятно что.

— Тох, погоди, — произносит он раньше, чем успевает сообразить.

А что «погоди»? Что он ему предложит? Оплату? Чтобы ещё сильнее обидеть? Тоха ведь не такой в самом деле, это всё Ромкино больное воображение.

— Ты не обижайся на меня, это я так. Пошутил. Я ж на самом деле в этом деле не мастак, — он опускает глаза и выдыхает в сторону дым. Пальцы подрагивают, на ногах так и вовсе окоченели. — Да и с тобой оно как-то… интереснее и веселее что ли. Ты только не подумай чего!.. — вскидывается он, сообразив, что слова его могли расценить, как признание, но замирает под строгим, решительным взглядом Антона.

Ровно четыре шага, и форточка с треском бьётся о раму.

— Хватит стоять после ванной на сквозняке — простудишься, — голос у Тохи острый, как бритва.

Ромка стоит, не шевелится, и в голове, словно эхом, гремит злая форточка и раздаются слова. Он вздрагивает лишь, когда его пальцев касается Тохины.

— И курить прекращай. Всю кухню уже провонял.

Вынув окурок, Антон безжалостно давит его в чугунной пепельнице в виде ёжика.

Странное чувство елеем мажет внутри. Что это: вредность или забота? Тоха ведёт себя и говорит, прямо как его мать или несостоявшаяся подружка. Ромка на мысли свои ухмылятся, тянет вперёд загребущие руки, тащит немного растерянного Антона к себе и в следующее мгновение отчётливо понимает, что он не один здесь такой ебанутый.

Дальше всё происходит со скоростью света. Ромка целует его, но Антон обнимает за шею и тянет к себе так сильно, что, оторвавшись задницей от плиты, он по инерции делает пару шагов вперёд и врезается холодильник.

— Не больно? – пугается Ромка.

— Нормально, — бормочет Антон, улыбаясь, почти что не размыкая губ — целуются и целуются, как заведённые.

Ромка сжимает его в объятьях, трётся о его тело своим и понимает, что умереть готов от радости и удовольствия. Реальность намного круче фантазий! В реальности Тоха только его — трепещет от жадных прикосновений, дышит так часто и громко, что волоски поднимаются дыбом на руках и загривке.

Ромка снимает с него очки, откладывает на холодильник, берёт лицо в ладони и целует до одури. Так он хотел это сделать всегда, так ему было стрёмно, что Тоха его не поймёт!

Зато теперь всё без слов понятно, и пряжка, чуть лязгнув, расходится пополам, и молния разъезжается, и джинсы сползают с бёдер, подгоняемые нетерпеливыми пальцами. Антон в до колена спущенных джинсах и строгой рубашке с жилеткой выглядит и ведёт себя скованно, но не в момент, когда Пятифан опускается на колени и принимает в рот.

Нервные пальцы, как змеи, вползают в волосы, тянут и гладят, надавливают на затылок. Антон тихо стонет, дрожит, упирается в холодильник затылком, возводит глаза к потолку.

— Хорошо…

Ромка и сам понимает, что делает хорошо, слюни едва успевает глотать — Тоха ему достаёт до глотки. Каждое прикосновение отдаётся новой волной тепла и волнующей дрожи, оседающей где-то внизу живота. Он и себя не забыл, дрочит, как остервенелый, а удовольствие копится, копится и в самый яркий момент пробивает плотину…

Антон придушено стонет в рукав, кончает и просыпается…

В комнате сумрачно, серо.

Из леса доносится птичий галдёж.

Антон, переполненный страхом, с бешено бьющимся сердцем, прислушивается к дому, но ничего не слышит — все спят, а он ещё некоторое время лежит и боится пошевелиться и скрипнуть кроватью. Но медленно остывающее пятно на белье раздражает. Приходится всё-таки встать, чтобы переодеться и поменять испачканный пододеяльник. А после к нему и сон уже не идёт.

В задумчивости он смотрит в окно на чёрную кромку леса.

Опять заснул пока дрочил, ну что за наказание? Столько уроков, что времени хоть на такую личную жизнь ни капли не остаётся! А потом снится всякая белиберда… Хотя и приятная.

Поёжившись, Тоха ныряет под одеяло, скручивается калачиком и улыбается, вспоминая и анализируя. Сложно сказать, когда именно фантазия его превратилась в сон, но получилось вполне себе органично. Только неправдоподобно ни капли. Но кого бы это волновало! Уж его-то точно нет! Он же не на Каннский фестиваль свой ночной показ отправлять собирается. Он про него вообще никому не скажет. Такое даже записывать стрёмно, вдруг Олька найдёт. Тоха запомнит и так события этого «фильма» во всех подробностях, чтобы крутить себе и дополнять по желанию.

Вот ведь и вляпался он с Пятифаном… Одна надежда: что он никогда ни о чём не узнает, и всё это рассосётся само собой. По крайней мере сейчас они реже общаются, и так даже легче. Хотя и накатывает иногда.

С этими мыслями Тоха и засыпает. А просыпается, как всегда, по будильнику. О ночном происшествии решительно ничего не напоминает. Он завтракает, собирается в школу, приходит, а там…

Лилия Павловна, кажется, выжила из ума, потому что решает, как в Тохином сне-фантазии, класс поделить на пары и дать задание. Только теперь у них конкурс поэзии.

Тоха стихов никогда не писал, он только чужие учил, и песен знает с десяток. С Ромкой чуть хуже — этот матерных частушек знает целый вагон. Уж он такого напишет, мало никому не покажется. Должно быть, поэтому Лилия Павловна ставит их в пару.

Услышав об этом, Антон так краснеет, что из ушей чуть ли не пар валит. А Пятифанов ржёт-заливается, видимо, предвкушает, как будут вянуть Антохины уши от бесконечных цитат творчества Сектора газа и всякого блатняка.

На перемене Антон добегает до туалета и плещет в лицо ледяной водой, чтобы снова проснуться, но идиотская реальность порою бывает сюрреалистичнее, чем самый больной кошмар.

Тоха смиряется с положением и начинает продумывать всё до мельчайших подробностей: как, у кого, во сколько, кто будет дома. Чем лучше он подготовится к обстоятельствам, тем меньше будет нервничать, соответственно меньше будет тупых моментов. А в довершение ко всему Полина подходит к нему, чтобы пожаловаться на «пару» — ей вообще Катька досталась. Бедная Поля. Антон от души ей сочувствует и забывает на время о своей проблеме.

Он вспоминает о ней только после уроков, когда Бяша, выходя из кабинета кидает ему:

— Антоха! Ромыч просил передать, что ждёт тебя у ограды, на!

Его небрежный, насмешливый тон и то, что послание Пятифан решил передать через свою шестёрку, вместо того, чтоб сказать самостоятельно, выбешивает Тоху до глубины души.

Однако огонь его гнева быстро стихает и превращается в слабое тление мелкой мстительности, когда у ворот он действительно видит курящего Ромку, к огромному удивлению — одного.

Заметив его, Пятифан как-то странно прищуривается, отстреливает бычок и по-свойски виснет на шее сгибом руки. Смесь табака и одеколона привычно бьёт в нос, вызывая прилив ностальгической радости, но Антон не спешит её демонстрировать.

— Ну что, Тоха, к тебе или ко мне? — улыбается Ромка, подмигивая, должно быть, рассчитывает смутить, но Тоха ему отвечает с серьёзным видом:

— Мне в общем-то всё равно, только гандонами запасись.

Лицо Пятифана вытягивается, краснеет, и сам он отскакивает от Антона, как кипятком ошпаренный.

— Иди ты на хер! Я не пидор! — вопит он преувеличенно громко, как будто пытается доказать свою натуральность всему посёлку.

Антон подливает масла в огонь:

— Ну на хер, так на хер.

Ромка кипит, раздувает ноздри, пыжится что-то ему сказать, но, видимо, не находит слов и отворачивается, при этом так и шагая рядом, хотя насильно его никто не держал и не собирался.

В отчуждённом неловком молчании они идут минут десять, пока под ногой у Антона не оказывается блестящий кругляш — сплющенная банка из-под колы. Он с силой пинает её под ноги Пятифану, и тот моментально ему отвечает удачным пасом. Смеясь и дурачась, они пинают друг другу жестянку до самого леса, пока Ромка метким ударом не отправляет её в Ольшанку, а после стоят на мосту и смотрят, как по воде уплывают белые лепестки рано опавших вишен.

Ромка стоит совсем близко, касаясь его плечом, и никуда не дёргается, не орёт. Он даже красивый, когда не орёт и не пытается изображать из себя криминального авторитета. А Тоха поглядывает на него осторожно, любуется бликами речки на спокойном лице и думает, что реальность порою бывает приятнее самых горячих фантазий.