В подземелье сыро и пахнет плесенью, несмотря на все попытки облагородить это место и привести его в удобоваримое состояние. Спускаясь по лестнице, Антон бухтит себе под нос:

— Могли бы и сказать, если он тут с ночи сидит.

Стас не остаётся в долгу:

— Я тебе должен был сказать до или после того, как ты меня на хуй послал?

Остаток пути до допросной они проделывают в мрачном молчании. Антон старается не поднимать голову, чтобы не смотреть на камеры, в которые заключённые уже набиты, как селёдки в бочки. Атмосфера боли и безнадёги ощущается почти физически.

Уже у допросной Шеминов достаёт тяжёлую связку ключей и, кряхтя, отпирает дверь. Но когда он тянется взяться за ручку, Антон его останавливает, решительно положив ладонь на его руку.

— Я один пойду.

— Схуяли? — бесхитростно интересуется Стас.

— У вас уже был шанс его допросить. Всё, что он собирался сказать при вас, он уже сказал, — отрезает Антон. — Если я буду один, он может сказать больше.

— Ага, а ты нам прям всё так и перескажешь, — язвительно тянет командир.

Тут он, конечно, прав, пересказывать всё у Антона намерения нет. Он уверен, что Гудков расскажет ему больше, чем Ордену, но вместе с тем он расскажет и о самом Антоне больше, чем Ордену нужно знать.

— Эх, Шаст, — тяжело вздыхает Шеминов и смотрит на Антона с тоской в глазах. — Что мне с тобой делать, ума не приложу.

Он с какой-то обречённостью хлопает Антона по плечу и поправляет мятый воротник мундира. В этом весь Стас — постоянно заботится о том, как вещи выглядят снаружи, и совершенно не важно, что происходит внутри. Главное держать лицо, ведь так?

Забрав ключи, Антон мягко отстраняет его от двери и заходит внутрь сам. Показательно запирается изнутри на щеколду, чтобы их не побеспокоили, и только после этого находит в себе силы посмотреть на заключённого.

Гудков выглядит неважно — бледный, весь в царапинах и кровоподтёках, круги под глазами такие глубокие, что лицо больше похоже на череп с тёмными впадинами глазниц. Его руки покоятся на столе, прикованные кандалами к металлической петле, запястья уже стёрты до крови.

— О, Антон, привет-привет, — дружелюбно улыбается шут растрескавшимися губами. — Как дела, как жизнь?

Если сам вопрос сложно назвать кощунственным, то любой ответ на него точно будет, поэтому Шастун в ответ хмуро молчит, осматривая комнату.

— У меня вот как-то не задался денёк, — продолжает Гудков, не дожидаясь ответа. — Пошёл погулять в лесочек, а там ваши ребята грибочки собирают… и меня заодно собрали, как видишь.

Есть в его жизнерадостности что-то раздражающее и вместе с тем искреннее, как будто он не корчит из себя клоуна, а вполне честно предлагает Антону поговорить про то, как прошёл их день.

Но вот у Антона сил на поддержание фасада нет, поэтому он прислоняется спиной к стене напротив и цедит сквозь зубы:

— Где они?

Нужно отдать Гудкову должное, он не ломает комедию и не притворяется, что не понимает суть вопроса, и за это Шастун ему почти что благодарен:

— Кто, девочки? Ой, Антон, забудь про них, всё. Там всё уже.

— Что «всё»? — рычит Шастун. — Что «всё», блядь? Они мертвы? Принесены в жертву? Использованы для ритуала? Что «всё»?!

Но в ответ Александр лишь беззаботно отмахивается:

— Да неважно, неважно уже, там поздно что-то делать. Ты мне лучше вот что скажи: про папочку узнал, а?

В его глазах горит искренний интерес, как будто он ждал момента, когда сможет насладиться плодами своих трудов. А в голосе Антона пробивается какое-то истерическое веселье.

— Узна-ал, познакомился с ним так близко, как никогда не мечтал! Тебе только что в этом?

Шастун тянет на себя свободный стул и резко опускается на него. Он кладёт локти на холодную поверхность стола и наклоняется вперёд, словно надеется в лице Гудкова разглядеть ответы на вопросы, на которые тот явно отвечать не намерен.

— Тебе какая разница? — повторяет Антон и слышит, как собственный голос рокочет озлобленным рычанием загнанного зверя. — Чего ты хотел этим добиться? Чтобы я переметнулся на вашу сторону? Резко пошёл по его стопам? Бросил Орден?

— Ничего не хотел, — качает головой Гудков. — Просто хотел, чтобы ты узнал правду. Чтобы ты знал, как он умер. Чтобы знал, какой мрази ты служишь, чьи приказы выполняешь. Что делать с этим знанием, сам решишь, но знать-то… Знать-то надо, а?

— Ну вот я знаю, — Антон ударяет ладонью по столу. — И что от этого? Что? Ты от меня какого-то понимания ждёшь? Думаешь, я проникнусь? «Ай-ай-ай, какие у нас нелюди бедные, угнетённые, наверное, надо закрыть глаза на то, что они людей похищают, раз им так надо» — ты этого от меня ждёшь?

— Да послушай меня, — вздыхает Гудков. — Я тебя не прошу закрыть глаза, я и сам не смог на это закрыть глаза, просто, ну понимаешь… Есть такие вещи, которые кто-то должен сделать.

— Что, блядь, сделать?! — вспыхивает Антон. — Людей похищать?

— Ну похищать это же не самоцель, — возмущается Александр таким тоном, будто это должно быть очевидно. — Это необходимое зло, такая, ну… жертва в своём роде.

Антон трёт лицо, чтобы занять чем-то руки и не втащить этому шуту, с такой уверенностью рассуждающему о том, что там необходимо, а что нет.

— Для чего?

— М?

— Необходимая жертва для чего? — шипит Шастун.

И получает обезоруживающе бесхитростный ответ:

— Для того, чтобы всё изменить.

Антону приходится несколько раз вдохнуть и выдохнуть, медленно сжимая и разжимая кулаки, чтобы убедить себя не ломать подозреваемому нос. Судя по ссадинам и синякам, ему и так уже досталось от Охотников, а Антон вроде как обещал себе быть выше этого.

Даже когда речь идёт о спасении пропавших. Даже когда речь идёт об Ире.

Гудков тем временем придвигается ближе, словно собирается поведать какую-то тайну Вселенной.

— Слушай, Антон, для меня это всё тоже чересчур. Я пытался его остановить, пытался как-то, ну, это… найти варианты. Но правда в том, что мы живём в отвратительном, несправедливом, безумном мире. И, наверное, чтобы поставить с ног на голову безумный мир, нужен кто-то ещё более безумный, сечёшь?

— Я тебе щас всеку, — вдыхает Антон, откидываясь на спинку стула, чтобы не привести угрозу в исполнение.

— Ну всеки, — пожимает плечами Гудков. — Всеки, всеки, если тебе от этого легче станет.

Говорит это так спокойно и так понимающе, что только тошно становится. От всего сейчас тошно становится — от звука капающей воды, от запаха плесени, от раздражающе колющего воротника мундира, от осознания того, что мир больше не будет прежним.

— Мне станет легче, — старается оставаться спокойным Шастун, — только если ты мне расскажешь, что с похищенными.

Но Гудков обречённо качает головой в ответ:

— Я тебе говорю, это уже не важно. Поздно уже, поздно, понимаешь? Уже ничего не остановить. Вы ничего не сделаете.

— Да что не остановить-то, — не выдерживает Антон и лупит руками по столу. — Что не остановить? Что ты натворил? Кто твои подельники?

Но вместо ответа он получает только печальный вдох, и Александр откидывается на стуле назад настолько, насколько позволяют кандалы:

— Ты когда-нибудь любил кого-нибудь настолько, что доверял, даже когда не должен был? А? Верил в кого-то настолько, что закрывал глаза на все красные флаги?

Антон мотает головой. Не хватало ещё душу изливать перед задержанным.

— Слушай, — вздыхает Гудков. — Всё, что я знаю — что я годами пытался кого-то спасать, быть хорошим, быть примерным, быть таким, каким меня хотят видеть. Но это никаких плодов мне не принесло. Шут, он и есть шут, и я для них всегда буду шутом, нелюдем, мусором под ногами, ну не изменится это. Если бы можно было что-то изменить дружбой и любовью, мы бы давно всё изменили. Поэтому, как мне ни больно, для меня настало время поверить, что нужны какие-то более решительные действия, чем просто сидеть, молчать и ждать, когда харийн примут нас за своих. Они нас никогда не примут.

— Поэтому надо мстить? — тихо предполагает Антон.

Гудков хмурится:

— Не мстить, нет, просто… должно же быть какое-то воздаяние? Сколько можно подставлять вторую щёку.

— Ну конечно, — ворчит Шастун, скрещивая руки на груди, — лучше же продолжать цикл насилия, подкармливая идеи о том, что нелюди — кровожадные монстры.

В ответ Александр улыбается, и его взгляд на мгновение теплеет:

— О-о-о, я смотрю, вы с Арсением нашли друг друга. Узнаю его риторику… Что? Что с лицом-то? Антон?

Антон и правда понимает, что не в силах контролировать лицо, при упоминании Арсения сморщившееся, как чернослив.

— Что? — продолжает давить Гудков.

— Как нашли, так и проебали, — отмахивается Антон, не желая вдаваться в подробности, но собеседник уже зацепился за свой вопрос и не собирается сдаваться:

— Что-то… что-то случилось, что ли?

— Угу, — бурчит Антон. — Я убил его. На Охоте.

— Кого?! Арса?! — Гудков от недоумения аж выпрямляется на стуле, гремя кандалами. — Хотел бы я послушать, как у тебя получилось!

Антон теряется от неожиданности и поднимает на него полный недоумения взгляд:

— Чего?

— Ну Арсения убить. Заклинание какое-то нашёл? Или ритуал? — в его голосе слышится искренний интерес.

— Какой… Чего? — теряется Антон. — Я ранил его кортиком, и он упал с обрыва.

Странно и тяжело говорить это вслух, но вес момента портит то, что Гудков на том конце стола откровенно смеётся над таким ответом.

— Что смешного? — не выдерживает Антон, когда веселье затягивается.

— Арсения? — прыскает Гудков. — Ножичком каким-то?! Да ну, не смеши. Его так не убить.

— П… очему? — Антон всё ещё растерян.

— Ты знаешь, кто он такой? — приподнимает бровь Александр. — Ты знаешь, что он такое?

Антон понимает, что вынужден отрицательно покачать головой. Почему-то этот ответ удовлетворяет его собеседника.

— Вот именно! — Гудков вскидывает палец вверх, но его останавливают цепи на кандалах. — За Арсения тебе надо волноваться в последнюю очередь, вот честно.

Хочется ему верить, конечно, хоть никакого повода верить себе он не давал. С другой стороны, если Арсений действительно старше города, вероятно, его и правда не так легко убить. И, вероятно, он прекрасно знал об этом, когда попросил Шастуна быть тем, кто нападёт первым.

Антон вздыхает и раздражённо трёт шею в том месте, где воротник начал ни с того ни с сего колоть кожу. Он почти начинает что-то говорить, но под пальцами внезапно ощущается что-то твёрдое. Поёжившись, Антон вытаскивает из-за воротника небольшую булавку с бусиной, раскрашенной под божью коровку — у него такой никогда не было. Зато он знает, у кого была — у Дарины, потому что они с Ирой как-то делали такие булавки вместе, и Ира хвасталась, что сделала из своей бусины ягоду, а вот Дарина… ну да, всё сходится.

— Что за… а ну, минутку, — Антон решительно поднимается со своего места и дёргает щеколду на двери.

В коридоре Стаса не обнаруживается — что странно, Антон готов был поклясться, что тот попытается подслушать допрос. Наскоро заперев дверь камеры, Шастун широкими шагами несётся по коридору мимо удивлённых охранников и стремительно взлетает вверх по лестнице. Когда он без стука влетает в кабинет командира, у него от ярости горят лицо и ладони.

Стас оказывается у себя за столом и удивлённо отшатывается, когда видит в своём кабинете незваного гостя.

— Шаст…

Антон вместо приветствия победоносно поднимает булавку в вытянутой руке перед собой:

— А ну, сука, а-арде!

Булавка тщетно пытается вспыхнуть, но вместо этого только раскаляется, обжигая пальцы, а на другом конце комнаты капитан Шеминов вскрикивает, вытряхивая из уха аналогичную раскалённую бусину, раскрашенную под безобидного жучка.

— Серьёзно, блядь? — голос Шастуна эхом отпрыгивает от голых стен. — Серьёзно? Ты подслушивал? Ещё и с помощью магии?

— Это в интересах расследования! — шипит Стас, потирая явно обожжённое выходкой подчинённого ухо.

Антон досадливо морщится, швыряя булавку ему на стол:

— Ой, да не пизди. Тебя хлебом не корми, дай сунуть нос в мою жизнь.

— Ну а что мне делать, если тебя хлебом не корми, дай проебаться? — идёт в наступление в ответ Стас. — Вот мне и приходится за тобой следить.

— Конечно, блядь! — язвительно фыркает Антон, начиная нарезать нервные круги по кабинету. — Следить, чтобы я был удобным, был правильным, говорил и делал только то, что тебе выгодно…

— Представь себе! — разводит руками Шеминов. — Работа командира — следить за порядком, вот это да, вот это открытие!

Антон резко останавливается и с грохотом опускает обе ладони на тяжёлую столешницу, нависая над капитаном:

— Ага. Хуй там! В твоём случае работа командира — закрывать глаза на неудобную правду, да? Ты знал, что все к этому идёт? Что служение во благо города перетечёт в геноцид? Ты же понимал, что этим всё кончится?

Лицо Стаса стремительно багровеет, пока он поднимается из–за стола.

— Ш-ш-ш-ш-ш. Думай, что говоришь. Нет никакого геноцида, что ты драматизируешь? Мы просто делаем свою работу, наводим порядок. Половина задержанных не была зарег…

— А, ну блядь, конечно, — озлобленно смеётся Антон, не дослушав до конца. — Нет никакого притеснения, нет никакой несправедливости, если на нее не смотреть. Если я буду это игнорировать, оно уйдёт, такая логика? У тебя во всем такая логика.

На удивление, Шеминов не выглядит взбешённым, он, скорее, больше похож на человека, раздосадованного тем, что никак не может объяснить свою точку зрения.

— Я не игнорирую! — цедит он сквозь зубы. — Веришь или нет, я делаю, что могу на той позиции, которая у меня есть.

Звучит, как нелепая отговорка.

— Что?! Что ты, блядь, делаешь? — скалится Шастун. — Людей в клетки ни за что пихаешь? Выполняешь приказы поехавшего людоеда?

Кажется, Стас начинает терять самообладание, потому что его ладони на столе сжимаются в кулаки:

— Знаешь, что? Ты, блядь, понятия не имеешь, что я делаю, Шаст, так что не пизди мне тут. Я тут между молотом и наковальней, и, если бы на этом месте был другой человек, уже давно была бы резня на улицах. Ты так смешно рассуждаешь — что ты хочешь, чтобы я делал? Махал флагом прогресса и призывал всех нелюдей принимать, обнимать и в дёсны целовать? Чтобы что, чтобы меня сняли с этой должности и на моё место пришёл кто-то, кто верит, что всех их нужно сжечь?

Ах ну да, в этом весь Стас — что бы он ни делал, это единственное верное решение, единственный достойный курс. Слушать других командиру с многолетним опытом не пристало, он и так прекрасно сам всё знает, сам всё понимает, сам со всем справится.

— Ничего я от тебя не хочу, — устало выдыхает Антон, выпрямляясь. — Я подаю…

— Куда? — скалится Стас. — Куда, блядь? В отставку? Я не принимаю твою отставку.

— Я информирую, а не спрашиваю, — пожимает плечами Шастун и почти отстраняется от стола, но цепкая рука Стаса хватает его за рукав:

— Я тоже информирую, а не спрашиваю. Шаст, я тебе последний раз говорю, иди отоспись, а когда ты проснёшься, мы выбьём из него информацию, где девочки, и пойдём спасать Иру. И всё снова будет хорошо.

Ха, как у него всё просто! Ну подумаешь, немного попытаем человечка. Ну подумаешь, поизбиваем чутка. Главное, что эта тактика точно увенчается успехом и мы найдём всех пропавших живыми и здоровыми и восстановим доброе имя Ордена любой ценой. И будем жить долго и счастливо!

— Да не будет уже ничего хорошо! — рычит Антон, вырывая рукав мундира из руки капитана. — Не вернётся как было! Ты тупой, что ли, действительно? Не понимаешь? Дальше только хуже будет, только раскол, только страх, только насилие, и всё это нашими, блядь, руками! Я отказываюсь принимать в этом участие! Я нанимался сюда убивать монстров, а не выполнять их приказы!

Шастун решительно делает шаг к распахнутой двери, но Стас быстро огибает стол, как Антону кажется, чтобы её закрыть и не выпустить взбунтовавшегося подчинённого из кабинета. Однако вместо этого Шеминов оказывается рядом, и Антон чувствует его руки на своих боках, а затем какой-то еле заметный укол где-то слева, а затем — тошноту и головокружение.

Комната вокруг начинает крутиться в угрожающем хороводе сама с собой, а Шастун чувствует, что теряет равновесие. Он растерянно чешет бок в том месте, где его что-то укусило или укололо, и с удивлением чувствует под пальцами смутно знакомый цилиндр, только вот где и в каких обстоятельствах он с этим цилиндром познакомился, он вспомнить не может.

Он вообще ничего уже вспомнить не может — ни где он, ни зачем он сюда пришёл, ни кто, собственно, он такой. Узорчатый каменный пол кажется дружелюбным и мягким.

А потом наступает тишина и темнота.