Вдалеке действительно слышны грохот и крики.

— Чего? — не верит своим ушам Антон. — Кого восстание? Людей? Анар?

— Всех, — коротко отвечает Серёжа, пытаясь закрыть дверь кузни и не выронить ничего из рук. — Кто-то отказался идти со стражей, остальные заступились, отбили своих и пошло-поехало…

— И что теперь… что теперь будет? — растерянно тянет Шастун.

— Я ебу? — философски пожимает плечами Серёжа. — Сейчас и узнаем. Двигайся, я тороплюсь.

Не заинтересованный в продолжении разговора кузнец отталкивает Антона с пути и скрывается за углом, деловито потряхивая пучком на голове. Шастун всё так же остаётся стоять на месте, ошарашенный последними новостями. Он оглядывается по сторонам и только теперь понимает, что в поведении горожан его сбило с толку это странное, почти мистическое единение — все направляются в одну сторону с одним настроем, с одной целью…

Но Антон направляется в другую.

Снова приходится менять маршрут, потому что часть улиц оказывается заблокирована. Где-то завалы уже начали разбирать, но зато в непредсказуемых местах выросли рукотворные баррикады, из-за которых приходится поворачивать назад и до бесконечности петлять, растягивая знакомый путь до неузнаваемости.

Всё, что сейчас важно — это добраться до мамы. С Ирой он попрощался, Стасу высказал всё, Димка… Димка поймёт.

Но эта простая и понятная задача неожиданно становится почти неподъёмной из-за внешних обстоятельств. Антон карабкается на завалы и скатывается с них, протискивается через обломки, подворачивает ноги на вздыбившихся камнях мостовых. Торопящиеся попасть в гущу событий горожане несколько раз сбивают его с ног, и пару раз даже кажется, что намеренно, из-за мундира. Но Шастун предпочитает не вступать в перепалки, а просто молча поднимается на ноги и упорно продолжает идти к маминому дому.

Огней на улицах становится больше, но, в отличие от дней праздников, вместо пёстрых фонариков у прохожих в руках факелы. Последние несколько кварталов Антон старается держаться в тенях, не попадаясь лишний раз на глаза разъярённой толпе. И думает о том, что снимет этот чёртов мундир, как только доберётся до дома.

Когда красная черепичная крыша маминого дома уже маячит в поле зрения, Антон чувствует, как кто-то хватает его за плечо. Остановившись на месте, он оборачивается, чтобы увидеть за своей спиной двух стражников с непривычно испуганными лицами.

— Друг, они стекаются к дворцу, нужны все, кто может стоять в оцеплении, — сообщает тот, что держит Антона за плечо.

— Я не… — начинает Шастун, но тут его перебивает второй стражник:

— Ваши все уже там.

— У меня, э… У меня дела, — блеет Антон в ответ, кидая полный отчаянья взгляд на знакомую крышу.

— Дела важнее, чем защита короны от мятежников? — хмурится первый, сжимая руку на плече крепче.

Вот оно как, либо Антон согласится пойти с ними и вынужден будет стать тем, кто защищает короля от требующей правосудия толпы, либо откажется, и тогда эти двое решат, что он дезертир, которого стоит задержать и бросить в одну из переполненных камер. Вот так выбор.

— Ну пойдёмте, — хмуро соглашается Антон, послушно позволяя увлечь себя в сторону.

Такой родной дом с красной крышей снова пропадает из поля зрения.

Как так постоянно выходит, что все за Антона решают, где ему быть, что ему думать, что ему делать? Мама решает, что он будет думать о смерти отца; Стас решает, что он будет делать в Ордене; король решает, что он будет делать во время восстания.

А когда уже наступит очередь Антона решать, что делать Антону?

Почувствовав изначальную нерешительность, охранник так и не выпускает плечо Антона, тянет его за собой, словно ребёнка, которого боится потерять в толпе. И Антон следует за ним, идёт послушно обратно, через все разрушенные кварталы, обгоняя людей с факелами, торопливо переступая через остатки чужих жизней.

Толпа становится тем всё плотнее, чем ближе они подходят к Дворцовому кварталу. Предсказуемо, король отдал приказ не подпускать мятежников к дворцу даже близко, поэтому оцепление перекрыло арки и лестницы, ведущие в самый богатый район города. Площадь у ратуши полна недовольными, но пока что их сдерживает оружие в руках стражи и Охотников, и недовольство ограничивается редкими выкриками и парой толчков, которые Антон получает, пока его новые товарищи тащат его через толпу к оцеплению.

Люди кричат: «Верните наших родных!».

И «Хватит пить нашу кровь!».

И «Долой душегуба!».

На виселице пусто — должно быть, недавно повешенных сняли. Сейчас эшафот используют те, кто хочет сидеть повыше и видеть происходящее получше. Антон бы тоже не отказался от того, чтобы быть там, в стороне, но водоворот истории затягивает его в самый центр.

И всё же ему не страшно. Впервые за долгое время неопределённость не рождает в нём паники. Он знает — всё будет хорошо. Даже если сейчас что-то пойдёт не так, даже если они с Арсением не смогут встретиться сегодня — они выживут, они оба выживут и будут счастливы, и у них будет свой дом, и он будет пахнуть солодкой, когда они будут варить там микстуру от кашля. Всё это будет. Пласибелла, оказывается, кроме противовоспалительного обладает ещё и неплохим успокоительным эффектом.

Поэтому Антон спокоен, когда стражники практически вручают его в руки Ордена, когда цепочка раскрывается на секунду, чтобы принять его в оцепление, ровнёхонько между Стасом и Димой, когда он оказывается лицом к лицу с многотысячной вооружённой толпой.

Позов торопливо хлопает его по спине, видимо, выражая так радость от того факта, что Антон жив. А Шеминов на секунду крепко сжимает ладонь Шастуна в своей руке, бросая на него быстрый взгляд, и Антон понимает — командир благодарен за то, что он сделал правильный выбор, вернулся в лоно Ордена в трудный час. Только вот Антон никакого выбора не делал.

Он стоит, обнажив кортик в унисон с остальными Охотниками, плечом к плечу с соратниками, готовыми защищать корону от посягательств бунтовщиков… и не чувствует ничего.

Взгляд бегает по толпе и выхватывает знакомые лица, и их там как будто не меньше, чем в оцеплении. Там, в толпе с факелами, он видит Макара с сестрой, он видит Оксану, и крысиный профиль вернувшегося в город Зохана тоже где-то мелькает. Он видит тех, кто был на ночном рынке, он видит тех, кто был с ним на свадьбе, тех, у кого покупал яблоки и у кого чинил сапоги. Он видит Иессарион — живой, настоящий, полный боли, требующий справедливости. Кто он, чтобы отказать в ней? Кто он, чтобы решать?

Если его близкие оказались бы в темнице, не совершив никакого преступления, разве он не стоял бы на этой площади, требуя их вернуть? Разве он не хотел бы справедливости и правосудия? Как тогда он может стоять здесь и защищать того, кого сам считает монстром?

И тогда Антон отказывается.

Отказывается в первую очередь сам перед собой продолжать отвечать насилием на насилие на насилие на насилие. Лучшее, что случилось с ним в жизни, случилось потому, что он ослушался приказа, потому что его палец отказался нажимать на спусковой крючок.

Если история так упорно хочет поместить его в глаз бури, он останется в глазу бури. Но он. Не будет. Драться.

Антон вытягивает вперёд руку, которая прижимала кортик к телу, заставляя ближний ряд восставших отшатнуться. Рука дрожит, лезвие ходит ходуном, но это мало кто успевает заметить, потому что в следующую секунду Антон разжимает кулак и позволяет оружию с металлическим звоном упасть на землю. Шастун делает шаг назад, разрывая оцепление, и чувствует, как будто его напряжённые плечи только сейчас могут расслабиться.

Все смотрят на него напряжённо. Горожане — недоверчиво, подозревая ловушку. Соратники — изумлённо, не понимая причин.

А потом звук повторяется, только теперь это не звон металла об камень, это лязг кортика, возвращаемого в ножны — Позов, его друг детства Димка Позов убирает оружие и тоже выходит из строя, увеличивая разрыв.

За ним движение повторяют Шевелев и Заяц, только они не отходят назад, а вливаются в толпу. А после них Антон уже не успевает считать.

Один за другим Охотники разрывают оцепление и, почувствовав превосходство, толпа устремляется вперёд, сметая с ног оставшихся.

На долю секунды в этой кутерьме между факелами и дубинами мелькает взгляд Стаса, полный обиды и вместе с тем какого-то горького смирения. Антон не видит, убирает ли Шеминов оружие, но это и не важно. Он больше ничего не решает.

Толпа обтекает Шастуна, как воды бурной горной реки, и многих Охотников эти воды уносят с собой, сложно сказать, насколько добровольно. Антон с ними идти не намерен — он свою роль уже выполнил.

Он дожидается, пока толпа становится менее плотной, и выскальзывает из неё, направляясь в противоположную сторону. Кортик остаётся лежать на земле, жалобно бряцая под ногами наступающих на него людей. Антон за ним не возвращается.

Разрезая толпу, словно нос лодки воду, Антон выплывает обратно на улицы и у края площади оборачивается, чтобы в последний раз взглянуть на то, как горожане штурмуют лестницы, ведущие в дворцовый квартал.

Интересно, люди, требовавшие милосердия и справедливости, будут ли сами милосердны и справедливы?

Антон еле заставляет себя переставлять уставшие ноги — опять приходится петлять по разрушенным улицам, чтобы добраться до маминого дома. Внутри горит свет.

Увидев его на пороге, мама подскакивает на месте и бросается к Антону. Он чувствует её тёплые руки на своём лице, мокрые от слёз поцелуи на щеках.

— Думала, не увижу тебя уже живым! — причитает она.

— Я потому и пришёл, на глаза тебе показаться, — кивает Антон.

Мама торопливо осматривает его и успокаивается, не найдя свежих ранений:

— Ну хорошо, хоть крови на тебе нет.

— С ног до головы, мам, — выдыхает Антон. — Просто не видно.

Его старые вещи оказываются убраны в сундук на чердаке, и, зарывшись в него, Антон с трудом перебарывает желание рассматривать старые игрушки и читать детские дневники. Всё равно всю эту память он забрать с собой не может, приходится брать только самое необходимое — пару рубашек, бельё, бурдюк для воды. Из маминой аптечки удаётся утащить банку с заживляющей мазью и бинты. Мама суёт с собой пирожки, которые только что напекла. Без риса. Как знала.

Затянув шнурок на заплечном мешке, Антон долго сидит на лавке, не решаясь встать, потому что знает, что, как только он встанет, пути назад не будет, и прежней жизни тоже не будет. Не то чтобы его сидение на лавочке как-то могло её спасти.

— Я должен тебе кое-что сказать, — наконец набирается смелости он, и мама замирает, тревожно прижав к себе полотенце.

Кто знает, когда они увидятся в следующий раз, и увидятся ли? Лучше все нерешённые вопросы оставить позади.

— Я бы, наверное, так никогда и не женился на Ире, — признаётся Антон. — Мне… мне не очень женщины нравятся.

Надо же, он даже себе в этом признаваться не особо хотел, а сейчас говорит маме, и слова вытекают так легко, словно давно ждали своего часа прорваться наружу.

Мама поджимает губы:

— Я знаю, Антош.

Конечно, она знает. Она же не слепая. Она знала, наверное, раньше, чем Антон сам себе в этом признался.

— А ещё, я встретил кое-кого, — продолжает Шастун. — Это не человек.

— Это я тоже знаю, — отмахивается мама. — Мне соседи рассказали.

Да уж, глупо было целоваться на главной площади и думать, что до родных слухи об этом не донесут.

— В общем… Я бы хотел вас познакомить когда-нибудь. Я думаю, он бы тебе понравился. Но уже… в другой раз, видимо, — вздыхает Антон.

— В другой раз, — подтверждает мама.

Почему-то от этих слов где-то в груди теплеет — хочется верить, что этот другой раз будет, что они вернутся в Иессарион, новый, отстроенный, цветущий. Безопасный. И Антон познакомит Арсения с мамой и даже с отчимом, и они все вместе будут пить травяной чай и есть пироги с грибами, и смеяться над историями из их путешествий…

Но сейчас ему пора.

Антон поднимается с лавки и целует маму в лоб на прощание, пытаясь как можно больше запомнить её тепло, её запах и то, как она обнимает.

Уже выйдя за порог, он понимает, что так и не снял с себя этот чёртов мундир, но сейчас это, наверное, уже ничего не значит.

У ворот снова пусто, видимо, вся стража сосредоточена на спасении короля от разъярённой толпы. Поэтому человек, который эту разъярённую толпу к королю пропустил, спокойно выходит из города и прогулочным шагом направляется в сторону леса. Его никто не останавливает.

Солнце садится. На Иессарион и окрестности окончательно опускается вечер. Антон мало что видит, но идёт вперёд уверенно — его тянет без карты и без компаса туда, где сейчас Арсений.

Главное — дойти. Как только они встретятся, сразу же наступит «долго и счастливо», даже если на начальных этапах оно будет включать в себя необходимость спать в пещерах, есть сомнительные грибы и браться за любую работу, чтобы выжить. Это неважно, важно то, что у Антона есть чёткая цель и его больше ничего на пути к ней не отвлечёт.

Когда ноги начинают характерно чавкать, на небо выползает круглая и яркая луна, заливающая болота своим холодным светом. Одинокие голые деревья торчат тут и там, как последние кривые зубы в челюсти старика. Где-то глухо ухает сова.

Умиротворение этого пейзажа нарушает лишь один элемент — маленькая несуразная фигурка, тёмный силуэт, который неуклюже бежит через болото, высоко поднимая ноги.

Несмотря на решение не вмешиваться, Антон вздыхает и направляется к фигурке, хотя всё тело тянет его в противоположную сторону, туда, где они условились встретиться с Арсением. Но мало ли кто это — вдруг ребёнок потерялся? Или кому-то помощь нужна? Если Антон отклонится от курса немного, это ведь ни на что не повлияет? Пласибелла же не врёт?

Поэтому Шастун, проклиная собственную неспособность остаться в стороне, направляется наискосок через болота к человеку, который, кажется, бежит в самые топи.

Когда таинственный болотный путешественник выходит в круг лунного света, Антон, наконец, видит, что никакой это не ребёнок, а невысокий сгорбленный старик, тревожно оглядывающийся и явно очень смутно представляющий себе, куда он идёт.

Старик Антона тоже замечает, на секунду замирает на месте, а затем принимается махать руками, привлекая внимание:

— Эй! Эй ты! Охотник! Защищай своего короля!

Антон делает пару шагов и замирает на месте. Это и правда он. Страшный и могучий властитель Иессариона король Влад I — растерянный, запыхавшийся, жалкий. Без короны это морщинистое лицо может принадлежать кому угодно — хоть сапожнику, хоть свинопасу. Обычный старик, растерявший всю свою власть.

— Моя стража была ранена и осталась задерживать мятежников! — продолжает тараторить Влад. — Ты должен мне помочь добраться до укрытия! Если они узнают, где я, они меня убьют! Ты меня слышишь вообще?

Антон слышит.

Рука сама ложится на ракетницу, и это ощущается так естественно и так правильно. Сжав рукоятку ракетницы, Антон медленно, не отводя взгляда от полных ужаса глаз короля, поднимает руку с ракетницей вверх. Он почему-то уверен, что, когда ракета прочертит свою алую полосу по тёмному небу, его соратники поймут, что это значит. Поймут и те, кто гнал короля от замка и отстал только под натиском стражи. Они все поймут.

Вся жизнь Антона, всё обучение, все тренировки, кажется, вели к этому моменту, потому что он, оказывается, прекрасно усвоил главный урок.

Он видит чудовище. А потому нажимает на спусковой крючок.