— Да пошёл ты! Катись в свою Москву, писака недоделанный!
— Да с удовольствием! Лишь бы от тебя, психа, подальше!
Роман Тимошевский зашвырнул в бывшего любовника и коллегу тяжеленной папкой с подшивками его неопубликованного романа.
Тимур не поймал, хотя старался, и даже в резком рывке ударился об угол тумбочки. Зловредный предмет интерьера со скрипом сдвинулся с места, но наверняка наградил своего обидчика гематомой на добрую неделю.
Исписанные листы формата А4 разлетелись почти по всему полу. Рукопись, по старинке написанная, а не набранная на компьютере, главный черновик и главный носитель идеи, состояла из двух почерков и цветов. Чёрным убористым шрифтом шёл текст самого автора, красными, размашистыми буквами, перечёркивая почти всё чёрное, летели надписи Тимошевского.
Роман с безжалостным профессионализмом отслеживал каждый оборот речи, каждую фразу. Правил и правил, и правил точно так же, как в редакции, когда вычитывал другие, журналистские тексты Тимура Гузкого — начинающего журналиста с неплохим слогом.
Тимур собирал листы дрожащими руками. Ползал по полу, чуть морщась, когда приходилось опираться на левую ногу, — видно, встреча с тумбочкой уже сейчас давала о себе знать. Морщился и собирал аккуратной стопкой, прижимая рукопись к груди.
Роман смотрел на свою Главную Ошибку сверху вниз. Он почти испепелял любовника взглядом, а когда тот дополз к окну за последним листком, мстительно встал на лист босой ногой и с трением отшвырнул так, что тот порвался, а Тимуру досталось по пальцам. Тот поднял свои невозможные синющие глаза с немым вопросом и мягким упрёком. Кроме этих глаз ничего и не было в лице двадцатичетырёхлетнего журналиста. Обычное простоватое лицо, нос картошкой да брови всегда чуть приподняты, словно в вечном лёгком удивлении. А вот глазюки да — тёмные, въедливые и пронизывающие, что рентгеновские лучи.
Тимур отвернулся. Конечно, куда ему в дуэли взглядов против сорокалетнего Романа, да ещё с его-то редакторским стажем. Профессиональный «полицейский» взгляд выходит совершенно на автомате, чуть что не так, а сейчас не так было всё.
Рукопись сложена обратно в папку и упакована в спортивную сумку. По итогам сборов только эта сумка у Тимура и была. Туда поместились все вещи и вся техника в виде ноутбука и планшета, а казалось, что Гузков нагло занимает не то что половину квартиры, но всё рабочее пространство и почти весь шкаф.
В дверях Тимур неловко влезает в туфли со сбитыми задниками. Он никогда не пользуется ложечкой для обуви. Это всегда раздражало аккуратиста-Романа, но конкретно сейчас, когда эмоции на максимуме, а нервы на пределе, это бесит и срывает последние тормоза.
— Господи, ты не только криворукий и безмозглый, но ещё и кривоногий! Как додумался свою нетленку нашкрябать — непонятно!
Синий взгляд исподлобья, как у побитой собаки. Да, они поссорились и да, оба наговорили друг другу гадостей, но Тимур не хотел прощаться вот так… с концами. Да, у него билет в Москву, да, купил, не спросив своего редактора и своё счастье с хмурым взглядом. Но он всего на неделю улетает, и есть обратный билет… и сумка, оттягивающая плечо, должна была быть в три раза меньше и легче.
— Я позвоню, когда ты чуть остынешь, и мы…
Роман собирался отвесить пощечину, но в какой-то момент кисть сложилась в кулак.
Удар вышел оглушающий. Тимур от него пошатнулся и дополнительно приложился виском о шкаф в коридоре, благо что плашмя и что не об угол. Выровнялся, шатаясь и держась за голову. Роман потянул было руки, хотел что-то сказать, но юное дарование достало из кармана обратный билет.
Тимур разорвал несчастный кусочек бумаги дважды, глядя прямо в глаза редактора, и, больше ничего не сделав и не сказав, вышел, хлопнув дверью.
— Вали! Чтобы я в жизни тебя больше не видел!
Орать на дверь было глупо, но редактор никак не мог успокоиться. Чудесное утро воскресенья. Просто зашибись!
Роман пошёл на кухню варить кофе. Первой жертвой его дурного настроения стала кружка Тимура. Несчастное произведение их городского фарфорового предприятия полетело в стену. Это разозлило мужчину ещё больше — теперь нужно было убирать осколки. Пока ходил за веником и тряпкой — напоролся босой стопой на осколок, поэтому до ванны пришлось прыгать на одной ноге и с матом.
Холодная вода и боль от антисептика наконец остудили и разгрузили голову, так что в квартире редактор прибирался уже спокойно. Дурацкая привычка ходить и зимой и летом босым, но зато всегда чистый пол, по липкому или грязному чёрта с два так походишь.
Мужчина открыл окно настежь, доварил несчастный кофе и взгромоздился на подоконник, прихватив пепельницу и пачку сигарет. Кофе был сладким, сигаретный дым горьким, ситуация поганой.
Вот же чёртов эгоист… «Тимочка, Тимурчик, Тима…» Тьфу, мерзость. Скотина, мразь продажная…
Почему именно продажная — Роман и сам понять не мог. Если начистоту, то никому Тимур не продавался. И его, Романа, не продавал. Хотел написать роман и написал, законом не запрещено. А в Москву сорвался… Неужели в издательстве приняли? Странно, он не говорил…
Мужчина досадливо саданул кулаком по подоконнику. Два дня подряд они орали друг на друга не переставая, но так и не узнали первопричины ссоры. Шикарно.
Впрочем, теперь это неважно. Никакого Тимы в его жизни больше нет. Есть только неблагодарная свинья Тимур Гузков, не сдавший ему репортаж.
***
— Петренко не хочет…
— Что значит не хочет?
С утра пораньше, сразу же после планёрки приходится лютовать. Роман почти прожигает дыру в своём заместителе, Любочке Кандрашовой, но та не теряется, отстаивая разгильдяя Петренко.
— То есть не не хочет. Не может. Парушкин не хочет давать информацию, вы же его знаете…
Удар раскрытой ладонью по столу заставляет девушку вздрогнуть.
— Что значит не хочет, не может, не даёт?! Вы журналисты или кучка школьников?! «Дядя чиновник нам информацию не даёт», — редактор передразнил по интонации очень похоже на Любочку, и оттого лишь обиднее. — Достаньте! Плешь проешьте, а достаньте, иначе поувольняю к чертям!
Из кабинета главреда Любочка выбежала почти в слезах.
Пётр Погребной с готовностью протянул ей пачку салфеток. Что ж поделать, если отдел верстальщиков близко к логову Великого и Ужасного Романа Викторовича Тимошевского, а в частности его, Петра, рабочее место.
— Промакиваем глаза, не разводим сырость, у нас много техники, её беречь нужно.
— А людей беречь не нужно? — тем не менее Любочка аккуратно промакивает уголки глаз, чтобы не размазать тушь, и говорит уже спокойнее. — В следующий раз пусть идёт и отчитывается сам Петренко.
— Ах, Люба, свет души моей, за что ты так не любишь Ваню? ВУР его сожрёт и не подавится, останемся мы без корреспондента — второго за неделю, между прочим. А на тебя он наорёт, но потом извинится, что ты, его не знаешь?
Люба поджала губы и, скомкав салфетку, бросила в корзину верстальщику под стол.
— Во-первых, Гузков виноват сам, а перепадает теперь мне, во-вторых, осточертела эта ваша аббревиатура! Роман Викторович — Роман Викторович и есть, а не это ваше ВУР.
Погребной только саркастично хмыкнул.
— Ну всё, порядок. Ты защищаешь доброе имя Великого и Ужасного, значит, уже не сердишься.
Любочка чисто для проформы стукнула верстальщика папкой с документами и пошла к своим коллегам по перу. Ей ещё Петренко стращать.
***
Первая неделя без Тимура вышла ужасной. Пришлось импровизировать с несданными и неизданными работами и ругаться, ругаться, ругаться… Любочке он теперь должен премию за терпение и то, что она стоически выносила все его вспышки гнева.
…посуды в доме почти не осталось. Он перебил всё, что хоть как-то напоминало о молодом любовнике, да и то, что не напоминало, тоже. Соседи наверняка были в ужасе. Обычно тихий и благопристойный сожитель разбушевался. В своё время он, конечно, не поскупился на ремонт, сделав хорошую звукоизоляцию стен и окон, но ведь всему есть предел.
На самом деле, удивительно, как никто из соседей ещё не понял, что он гей, и не набил морду. Городок-то маленький. Даже слишком.
Мужчина открыл окно и раскурил десятую за день сигарету. Плохо, очень. Он стал курить вдвое больше, срываться по любому поводу, и дрянная часть характера никак не желала засыпать. Наверное, все главреды хоть немного сволочи по натуре, но он последнее время просто страх и ужас.
Дымок тихонько вился вверх к лёгким облакам в ясное весеннее время. Погода-то какая хорошая, пойти бы в лес или велосипед вытащить из подвала, да только железный конь не виноват, что ему наверняка перепадёт по шинам из-за того, кто на нём раньше ездил.
А квартира-то какая большая и пустая, господи…
Он и забыл, что в ней порой слышно эхо.
***
Ни через неделю, ни через две, ни даже спустя месяц Тимур так и не позвонил. Роман думал, его нерадивый подчинённый перебесится и всё же что-то да предпримет. Видимо, не перебесился.
Зато он сам точно стал остывать и разбирать ситуацию детально. Виноватым редактор себя не считал. По крайней мере, виноватым единолично.
У них был трудный период. Районную и городскую прессу перестало поддерживать субсидиями государство, а значит, финансирование нужно было искать самостоятельно и как-то выкручиваться. О, сколько крови ему попортил собственник газеты! Как приходилось бегать за рекламодателями, как менять структуру… Были, конечно, и позитивные стороны. Наконец появилась инфографика, он почти насильственно заставил учиться её делать всех и каждого. Не просто появился, но заработал сайт. Он всерьёз подумывал о том, чтобы поставить туда за главного Тимура. Молодой специалист, с высокой лабильностью, учится быстро… Милое дело. Как замредактора за ним наблюдала бы Люба, давала бы советы, а не жёсткую критику, как он сам.
А кроме внешних факторов были внутренние, касающиеся только их двоих.
Тимур пришёл работать в девятнадцать, ещё будучи студентом местного вуза. Кафедра журфака была сильной, даже Роман со своими московскими замашками оценил. Впрочем, на тот момент уже никто и не помнил, что главный редактор когда-то бежал из столицы и в провинции был неродным.
На следующий год, в двадцать, это чудо полезло целоваться прямо «на ковре».
Благо они были одни, и Роман Викторович просто орал на юное дарование. Возможно, даже не совсем по делу, он просто забыл, почему, собственно, кричал. Этот мальчишка, юнец на фоне его, тридцатишестилетнего, был ужасно неопытным и напуганным.
— Ты соображаешь, что делаешь?
Вышло злое шипение. Тимур, наверное, подумал, что он злится, а он просто испугался. Вот тебе и взрослый, и серьёзный дядя.
— Я… извините, я подумал…
— Ах, ты думать умеешь?!
Шипение стало надрывным. Ругаться шёпотом — до чего только в состоянии мандражки не дойдёшь. Тимур же подобрался, видя, что бить его не спешат.
— Вы мне нравитесь. Очень.
— Я с коллегами не сплю, — какой он был идиот, думал, его агрессия и видимое недовольство остановят этого упрямца. — А кроме того, я старше тебя вдвое. Неуставные отношения на работ…
— Я уволюсь, — эта синеглазка шагнула вперёд, хватая его за руки. Двадцатилетнее чучело ростом почти с него, зрелого мужика, и напора столько же. — Я вообще непонятно кто: то ли внештатник, то ли лицо на полставки. И разница у нас не такая большая.
— Так, — редактор вырвал свою руку и, не оборачиваясь, схватил со стола лист статьи с исправлениями и впечатал его в грудь Тимура. — Марш отсюда со своими несчастными ирисами, маргаритками и прочей дребеденью из сбитого цветочного ларька. И советую забыть всё, что ты мне тут наговорил. Ясно?
Тимур-то вышел, да ненадолго. Буквально на следующий же субботний день припёрся под окна его квартиры с букетом ирисов. Стоял и клацал зубами два часа на морозе.
— Юноша, вы дурак или дебил?
В окно с неизменной сигаретой Роман высунулся только потому, что терпеть никотиновый голод дальше было нельзя, а все открывающиеся окна, как назло, в его квартире выходили в сторону двора. Ну и ещё ему совсем чуть-чуть было жаль этого вьюношу.
— Я влюблён.
Роман преспокойно докурил сигарету и затушил о дно пепельницы.
— Поднимайся, пока не околел. Свою даму сердца потом дождёшься.
Это луковое горе поднялось, даже квартиру нашло с первой попытки и неловко протянуло хозяину жилплощади ирисы.
— И на черта?..
— Вам. Просто вам.
Тимур вручил букет и пошёл мыть руки. Удивительно самонадеянный, но воспитанный гость. Роман закатил глаза и оставил букет на тумбочке в прихожей, мельком глянув в зеркало. Ну, не урод, конечно, хотя явно обладатель нерусских корней — больно черён волос, темны глаза и скулы острые. Не то татары в роду были, не то кто из тюркских народов, хотя ни по матери, ни по отцу не было заметно. Ну, и обладатель прескверного характера. И что только эта синеглазка в нём нашла, кроме одинаковой голубой породы?..
— Пою тебя чаем, ты отогреваешься и валишь подобру-поздорову.
— Я совсем тебе не нравлюсь?
Ужас! Это бесцеремонное создание сидит на его табуретке (!), в его кухне (!), имеет наглость говорить ему «ты» и смотрит этим своими чёртовыми глазюками.
Тогда мужчина даже оторопел от наглости и возмущения. Вообще он, конечно, сам был виноват. Он первый начал смотреть на появившегося в редакции мальчика так… как смотреть не надо было. Но потом перестал и проморгал момент, когда сам стал объектом наблюдения.
— Дитё, я тебе в отцы гожусь.
— Только если в безалаберные, женившиеся по залёту, да ещё и до совершеннолетия.
— Острим?
— Ну я ж журналист.
Фразочка была сказана с характерной интонацией истинного журфаковца. Такая бородатая корпоративная шутейка и ответ на все вопросы.
— Ну и чего ты, журналист, от меня хочешь? В лоб или по лбу?
— Хотя бы поцелуй.
— А ты лягушка или спящая красавица?
— Я тебя люблю. И я уйду, если поцелуешь.
— Насовсем?
— До завтра.
— Уволю к чёртовой бабушке за профнепригодность. И за то, что не даёшь мне отдыхать.
— Я очень даже пригодный. К чему угодно. И отдыхать я не мешаю.
— А наличие у меня постоянного партнёра тебя не смущает?
— Нет у тебя никого, — почему-то именно на этой фразе щёки Тимура заливает багрянцем, сам он начинает смущаться, а взгляд его бегает. — Эти полгода точно не было…
Ситуация что хоть плачь, хоть смейся. Это чудо ещё и следило — то-то так хорошо знает квартиру…
— Тима, ну ты дурак, я понять не могу? У нас на весь город что, больше геев не осталось? В жизни не поверю. Нет, таких ущербных, конечно, априори немного…
— Я не хочу с другими.
Тимур резко поднялся и, похоже, сам боясь своей смелости, встряхнул редактора за плечи, заглядывая в глаза.
— Да сделай же ты уже что-нибудь! А то ни «да», ни «нет», только общие пустые фразы. Ну если я противен, ну выгони, уволь, сделай же что-нибудь!
— А если нет, не сделаю, то что?
Роман издевательски чуть склонил голову и сузил глаза. На сколько хватит смелости у этого юнца? Он хоть сам понимает, чего хочет и о чём толкует?
Смелости у Тимура хватило. А может, хватило отчаяния, но только жадным бестолковым поцелуем он не ограничился.
Уже многим позже редактор лениво анализировал, что это «смелое» чудо в любой момент готовилось к удару, к тому, что его отвергнут и посмеются. Это Тимошевский из них двоих дурак, позволил сначала поцелуй, потом минет и уж на сладкое в воскресенье полноценный секс. Думал, что мальчик получит желаемое и тут же остынет. А сам он урвёт кусочек маленького физического удовлетворения, у него ведь чёрт знает сколько никого не было. Куда там. Тимур и не подумал остывать и отваливать, он просто заявился во вторник со своей сумкой, чем вызвал у редактора приступ истерического хохота.
— Это что, рейдерский захват? Следующим шагом будет требование тебя прописать?
— Не надо меня прописывать, — набычившийся студент был очаровательно серьёзен. — Не хочешь — могу уйти обратно в общагу, но мне неудобно к тебе кататься. Но я буду. Полгода катался и дальше буду.
— Где такие серьёзные только рождаются? А к слову, ты же местный, что же в общаге живёшь?
— А сам как думаешь?
Тимур бросил сумку на пол и пошёл мыть руки. Роман ничего не думал, он прекрасно помнил, как в двадцать пять сам бежал из Москвы, лишившись всей родни одной неловкой фразой. Нехорошо так говорить, но это было чудесно, что дед умер, когда ему было только семнадцать, и завещал все сбережения «непутёвому» внуку. Да если бы он знал, насколько внук непутёв, то чёрта с два у начинающего журналиста была бы хоть копейка, чтобы так безрассудно драпать из дома.
Ничего, вырвался, нашёл место и город, осел. Уже давно что коренной житель. Да, это дорогого стоило, да, тогда потрепало, но это всё прошлое… всё прошло.
— Отец знает? — это уже вопрос к русому недоразумению, возникшему в кухне. Недоразумение всё такое же набычившееся.
— Мать знает. Отцу не говорит, убьёт.
— Не обязательно. Вполне могут принять…
— Не. Он точно не примет, — Тимур подвинул к себе излюбленную уже табуретку и не сел, рухнул на неё. — У меня был знакомый… есть, знакомый, друг детства. Он тоже… В общем, он своим признался. Отец с их семьёй больше не разговаривает. Даже руку не жмёт. Я слышал, что он о таких, как я, говорит. Так что нет.
— А как ты хочешь это всю жизнь скрывать, если сейчас весь такой явился с вещами? — Роман скрестил на груди руки, а потом подумал и закрыл окно. И холодно, и разговор у них не для посторонних, хоть беседу из окна третьего этажа ещё нужно умудриться подслушать. — Окружающие ладно, но родные наверняка заинтересуются, почему у тебя нет девушки и ты никак не женишься.
— У меня есть девушка, — редактор поперхнулся возмущением, но Тимур заулыбался солнечно и искренне. — Лика. И она лесбиянка.
— Что-о-о-о?!
— Ты не волнуйся! У нас никогда ничего не было! Да и не могло. Мы просто вместе учимся, и у неё любимая девушка есть. Мы просто друг друга прикрываем. Может, даже поженимся, будем друг к другу на массовые мероприятия ходить. Мы это уже обговаривали.
Роману постыдно захотелось приложить к голове кувшин, совсем как Людмиле Прокофьевне Калугиной, и воссоздать сценку из «Служебного романа». Тем более ситуация похожая, и он ни черта не понимает в происходящем.
— У тебя, как я понимаю, абсолютного гея, есть девушка-лесбиянка, и вы договорились о прикрытии? Ты это серьёзно?
— А чем плохо? Мы друг другу никто и ничто, а окружающие не волнуются.
— П-потряс-с-сающая схема! — Тимошевский даже не знал, восхищается он сейчас или тихонько сходит с ума. — В моей молодости такой развод окружающих был принципиально невозможен.
— Ну почему же? Просто ты целью не задавался. И, вообще, сейчас интернет есть и…
Редактор всё же не выдержал. Нет, графин не взял, просто сел за стол и уронил голову на руки. Дурдом! А всё потому, что один наглый студент влез в его жизнь и не собирается из неё вылезать.
— Рома, тебе плохо?
— Угу. Кризис среднего возраста резко накрыл.
— Ну, хочешь, я не буду с Ликой общаться? Просто неудобно, она попросила к её родителям прийти, но если тебе неприятно…
Окончание гениального плана потонуло в истерическом хохоте одного конкретного редактора.
Тимур оказался не только тактиком, но и оккупантом. Мало того что просто взял и появился в жизни и в квартире, так он ещё и стал целенаправленно обустраиваться в чужом сердце.
Первые полгода Роман всё ждал подвоха, хотя молодой любовник вёл себя не просто порядочно, а почти идеально. Он подстраивался под редактора, убирался в квартире, готовил и хотя бы раз в день говорил, что любит. Тимошевский тихонечко офигевал от такого поведения и всё ждал прокола. Себя никак не оправдывал — бес в ребро ударил и на молоденьких потянуло. Ничего, он перебесится, это просто недостаток физической близости сказался, вот он и дуркует. Но этот мальчик-то чего? Чего он не отвязывается, физиологию-то успешно утолил. А это его «люблю» от нечего делать. Тоже любитель нашёлся, дитё институтское…
«Дитё» очень по-мужски отвечало за свои поступки и решения и доучивалось последний год. С работы не гнали, хотя на самой работе трепали только так, но так-то у его радости должность такая, ему по ней орать и лютовать положено. Зато какие хорошие тексты потом! И, вообще, их газету боятся и уважают потому, что редактор такой ненормальный. И сам идеалист, и с других требует. Великий и Ужасный Роман Викторович, хотя у Тимура получалось Великий и Ужасный Ромочка. Не дай боже Ромочка узнает, что он Ромочка… В лучшем случае побьёт, он же не терпит сантиментов…
А кроме того, ну откуда он может знать, как сладко у Гузкого замирает сердце, когда карие, почти чёрные глаза прожигают его, как кислота, насквозь? Роман Викторович, в отличие от него, мужчина красивый и видный, вся женская половина отчаянно пытается его, неприступного, покорить, а толку чуть, разве что, наорав на девушек, Великий и Ужасный потом извиняется. Мужчинам такой роскоши не достаётся — или делай всё хорошо, чтобы тебя похвалили, или не серчай, если получишь нагоняй за халтуру.
И глупость эта про возраст… Он, Тимур, обязательно дотянется в моральном плане, вырастет и заматереет. Главное, чтобы не прогнали.
Что решил, то и делал. Тимур неустанно боролся с чужим скептицизмом и застарелым цинизмом годами загоняющего себя в рамки человека. Ничего, тридцать шесть — не так уж и много и не страшно, они ещё пободаются. И Рома поймёт (да куда он денется), что его любят. Просто любят. За то, что он вообще есть.
В общем-то, Тимошевскому действительно пришлось понять и принять, что его любят.
А потом Тимура сбила легковушка.
Отделался переломом левой руки — считай, повезло.
В больницу пришли чуть ли не всей редакцией. Роман разом и боялся, что вот ровно сейчас, когда он на взводе и с этими дурацкими ирисами, пусть и выбранными Любой, его спалит вся больница, весь рабочий коллектив, и город… и при этом ему было чихать. Спалят и спалят, зато его синеглазое счастье здорово, а ведь у него почти выпрыгнуло сердце, когда в редакцию позвонила мама Тимура.
С того момента пришлось смириться с тем, что его любят, и с тем, что, похоже, он сам тоже любит…
Сигарета догорела до бычка.
Тимошевский закрыл окно и подёрнул плечами. Холодно, пусто, мерзко, хоть за окном солнце. Да, он не должен был срываться на любовника из-за проблем на работе. Но Тимур мог бы и убавить своё эго неожиданно признанного автора.
Идиоты, оба. Оправданий не было, радости в жизни тоже.
***
— Рома… Ром?..
— М-м-м?
— Ты спишь?
Тимошевский недовольно открыл глаза и перекатился с бока на спину. Он не спал, только пытался. В субботний вечер да после бурной недели и ещё более бурного секса он имел на это полное право. Но Тимур, которому теперь уже шёл двадцать первый год, бодал его лбом в плечо. Смотрел при этом и игриво, и грустно, и как-то озабоченно. Этот взгляд подстегнул и заставил собраться. Редактор встревоженно провёл кончиками пальцев по любимому лицу, пытаясь через прикосновения понять, что случилось.
— Нет-нет, ничего страшного! — Тимур как-то приловчился понимать почти без слов и благодарно поцеловал ласкающую руку в центр ладони. — Просто… я хотел бы написать одну вещь. У меня есть начало, не мог бы ты его посмотреть?
— Сейчас?
— Ты сильно устал?
— Да нет… давай.
Роман сел прямо на кровати, натянув одеяло и припечатав спиной подушку, но вместо ноутбука ему дали рукопись.
— Тима, ты серьёзно? Рукопись?
Молодой журналист только улыбнулся немного смущённо.
— У меня есть электронный вариант. Но ты же всё равно будешь править, разве так не удобнее? Только, пожалуйста, честно. Если будет совсем гадко…
— Пф… Хуже, чем Джойс своего «Улисса», ты написать априори не можешь.
— Ты необъективен. Джойс гениален, тебе просто не нравится роман.
— Мне не нравится белиберда, которую пытаются выдать за искусство. Так что если у тебя тут поток сознания, ты лучше заблаговременно забери, пока я не стал плеваться.
— Плюйся…
Последнее было сказано с такой умильной улыбкой, словно её обладатель не понял, что ему сказали. Тимур всё понял. Понял и обнял своего муза за талию, уткнулся лицом в живот и вообще как можно комфортнее устроился у него на коленях в ожидании вердикта.
…Роман читал долго. Не потому, что текст был плох, и не потому, что он был хорош, просто накрывали эмоции. Попутно он с безжалостным редакторским чутьём вносил правки. Переписывать журналистский текст под себя — дурно и неправильно, должен оставаться хоть какой-то авторский стиль. Но выправлять художественный, в котором журналистская лаконичность, едкость и правильность… Почему нет?
— И как?
— Хорошо. Но я бы поправил выделенные моменты. Ты будешь дописывать?
— А это возможно читать?
— Да. И мне хочется знать, что было дальше.
Вместо ответа Тимур полез целоваться. Рукопись благополучно сбросили с кровати, в конечном итоге там было слишком тесно и беспокойно. А то ведь порвётся или сомнётся в порыве страсти, или подвернётся Роману под руку, когда тот будет стискивать кулаки, вцепившись в простынь и больше отбиваясь, чем подмахивая любовнику. Что этому лосю сделается, он молодой до безобразия и голодный до плотских утех, и радикулита у него нет…
Роман проснулся со стоном.
За окном было темно, а на часах два ночи. Пришлось вставать, брать пачку сигарет и идти на кухню, иначе всё равно не заснёт.
Спустя четыре месяца после разрыва работать приходится как лошади, а курить как паровозу. Теперь уходит по пачке в день.
Редактор резко открыл окно нараспашку и высунулся на улицу почти полностью. Он бы понял месяц, понял два… Но четыре, а его прижало по всем фронтам. Кто знал, что любить окажется так больно и морально, и физически.
…Он сам позвонил ещё в первый месяц. Позвонил, чтобы ничего не услышать. Номер был отключён.
Как было искать? Через кого? Сорокалетнему мужику идти на поклон к «девушке Лике»? Хотя он бы пошёл, всё не на встречу с родными своего ненаглядного, а всего-то с одногруппницей, да только ни адреса, ни номера… Вуз Тимур давным-давно закончил…
На работе что ни день, то бой. Только Люба его и терпит. Пока ещё.
***
Роман продвигался неспешно, обрастая «мясом» и удивительно глубоким сюжетом. В свои двадцать три Тимур уже успешно опубликовал ряд маленьких рассказов. Их вроде бы хвалили, а Тимошевскому они льстили своей отточенностью и лаконичностью. Как же, его школа. Ну, и ещё Соколова-Митрича.*
— Как ты вообще учился?! На кого, на дворника?!
Это тоже был непростой год. От нервного срыва спасал только Тимур. Он даже во время ссор сносил все ужасные слова, что выговаривал ему любовник. Никому ранее не удавалось выносить «обострения» Тимошевского с такой самоотверженностью. Гузков смог. Поэтому Гузкова любили, нежили и в «благоприятные» периоды всячески доказывали свою любовь и привязанность.
— Что это?! Это не текст, это промокашка! Репортаж должен брать читателя за грудки! — на этой сакраментальной фразе за грудки взяли Тимура. Вернее, за майку, почти оную сдёрнув, и встряхнули так, что несчастный печатник только зубами клацнул. — Если текст не бьёт читателя по морде, не вышибает дух и не провоцирует — дрянь это, а не текст!
В итоге текстом по лицу досталось всё тому же Тимуру. И кулаками тоже.
Через полчаса Тимошевский почти блаженно залипал в потолок, распластавшись на кровати. Бока болели. На левой скуле медленно наливался синяк, но при этом на душе было наконец легко и спокойно.
— Тима… Тим-м-м…
Редактор свесил руку с кровати, лениво шевеля пальцами. Через минуту почувствовал мягкие русые волосы, а значит, Тимур чуть приподнялся со сброшенного на пол одеяла. Пальцы легко скользнули по мягким прядям. С губ сорвался тяжёлый вздох.
— Извини, Тим. Сильно болит?
— Нормально.
Журналист вернул одеяло обратно на кровать, а сам рухнул под бок своего переменчивого любовника. Разбитые губы всё ещё немного кровили, но обиженным Тимур действительно не выглядел.
— Ты меня больше морально задел. Хотя и по делу.
— Да нормальный у тебя репортаж. Это я стал злой как собака.
— Нет, не нормальный. Я перепишу. И главу тоже.
Тимур повторил вздох своего наваждения и примостил голову у Романа на груди.
— Нам надо как-то помягче друг к другу. А то грызёмся — и всё без толку. «Стрижа» опубликовали…
— Да, я видел. Поздравляю.
— Да было бы с чем… Я в понедельник уйду с работы пораньше?
— Вау, ты у меня интересуешься? Всё это время чудесно сбегал просто так.
Чужую злость и недовольство Тимур пропустил мимо ушей. Просто поцеловал своё мучение в центр груди и тут же получил тяжёлый вздох сожаления.
— Извини.
— Ром, так нельзя. Может, ты на себя много берёшь или слишком загоняешься? Нужно сходить к врачу.
— Наверное, ты прав… Зачем ты хочешь уйти?
— В нашем местном издательстве попросили. Может, они и с романом что посоветуют.
Ещё один вздох и ленивое поглаживание русых волос. Они это уже проходили. Осеннее нервное обострение. Каждая разборка заканчивалась дракой или жёстким сексом. Слишком жёстким для нормальных отношений. Тимур всё-таки был мягок, ему не доставляло радости причинять боль, а Тимошевский всегда доводил до той степени, что было не остановиться, пока не проступала кровь и не срывался голос, чередующий проклятия и стоны. Ещё хуже было то, что потом начинался откат и становилось стыдно за свою натуру и природу, за потребность кому-то подчиняться, но только таким вот извращённым способом — через противление и почти ненависть. Это уже клиника и явные проблемы с головой, да только кто будет разбираться с загонами взрослого мужчины нетрадиционной ориентации? Никто никогда и не разбирался. Да и сам Роман просто привык тянуть всё на себе ещё с четырнадцати, когда проблема встала в прямом и переносном смысле.
На работе они оба извращённо врали. Тимошевский лютовал, Гузков играл за разгильдяя. Разгильдяя, который всегда вовремя сдаёт материалы, чтобы иметь возможность раньше уйти с работы и что-то приготовить дома. Говорил, что убегает к своей девушке, и Лика, на радость, никогда не подводила. Пару раз появившись в редакции, всех и вся заверила, что да, безумно любит этого журналюгу, а после со смешком высказала Тимуру, что у них на редкость красивые девушки в редакции, и если бы она не была занята…
…Приступ судорожного кашля вывел Романа из воспоминаний.
Кашель почти душил. Продолжительный, какой-то харкающий, словно в лёгких что-то булькает, и изматывающий.
— Роман Викторович, вам плохо?
Люба нарушает всякую субординацию и чуть приобнимает за плечи начальника, которого трясёт и сгибает в три погибели прямо в кресле в его кабинете.
— Да у вас жар! Я вызову «скорую»!
— Не надо никого вызывать…
Перед глазами всё резко поплыло, а звон в ушах вдруг сменился на абсолютную глухоту, словно бы кто накрыл ему пуховым одеялом голову.
В следующий миг Роман Викторович Тимошевский потерял сознание.
***
— Батенька, ну что ж вы так наплевательски относитесь к своему здоровью?
Роман чуть поморщился и потёр раскалывающуюся голову. Ну, обморок, ну, переутомление… хроническое…
— Между прочим, для вашего возраста совсем неплохие анализы. Будете жить долго и счастливо, если сами себя в могилу не загоните, а ведь очень стараетесь.
— Николай Степанович, скажите выписать меня Христа ради, — редактор приподнялся, придерживая больную голову. — Мне домой надо, у меня планёрка завтра…
— Переживёт ваша планёрка без вас. Ваш заместитель чудесно справится, и наша городская газета без вас не рухнет. По крайней мере, сразу. А чтобы не рухнула наверняка, вы с сегодняшнего дня начнёте лечиться и бросите курить. Ясно вам, Роман Викторович?
Роман набычился и сжал челюсть. Он бы непременно возмутился, но Николай Степанович Бурков был лечащим врачом Тимура, когда тот попал в аварию. Это он его наблюдал и точно так же ворчал на молодёжь, которая сначала попадает в травматологию, а потом спешит из неё убежать, потому что у них, видите ли, работа и статья не сдана. Так что явление Буркова сейчас и его менторский тон — личная инициатива врача, у самого Романа ведь никак не сотрясение и не травма.
— У вас, Роман Викторович, чудесный лечащий врач, Анна Степановна, но у хрупкой женщины сил бодаться с вами не будет, а я ваш последний визит прекрасно помню. И как вы меня замучили с вашим Гузковым тоже, такое ощущение, что это единственный ваш корреспондент был. Так что теперь мучить вас будем мы. Не заставляйте Анну Степановну на вас жаловаться и занимать меня душеспасительными беседами, чай вы не маленький и ваше здоровье — это прежде всего ваш интерес. И нужно оно вам, а не медицинскому персоналу.
— Именно поэтому вы меня отчитываете, как школьника?
— Взрослые люди себя так не ведут. Всего доброго. Поправляйтесь.
Медик уходит, а Роман с тоской откидывается на подушку.
Глубокий обморок. Очень глубокий, в себя пришёл только в больнице, и никакие манипуляции не помогали, пока организм сам не решил «включиться».
Знак? Предостережение? Какая чушь…
Но курить действительно нужно бросать, это уже ни в какие рамки. В конечном итоге высовываться в окно и смотреть на облака можно и без сигареты в руках.
***
Снег мелкий, но, на удивление, не противный. Наконец-то по-человечески похолодало, но без сырости, так что стало возможно жить.
Светофоры засыпало, как, впрочем, и тротуары. Машин удивительно мало, так что на красный Роман стоит чисто по привычке, дорога пуста.
Под мышкой в бумажном пакете роман. Обложка очень лаконичная, чёрная, и только на задней её стороне портрет автора. Всё-таки издал.
В книжном новинки появлялись довольно регулярно. Роман ловил себя на том, что годами обзывает город провинцией, а так ли это? Он всё же большой (это по меркам столицы маленький, но ведь всё относительно), просто тихий и размеренный, в отличие от Москвы, которая двадцать четыре часа в сутки несётся впереди планеты всей, словно не в себе. Совсем другой темп жизни. Тимуру он мог понравиться. Молодым всегда нравится стремительность.
Облачко пара, срывающееся с губ, совсем как сигаретный дымок. Первый месяц был просто невыносим, Роман очень боялся сорваться. Не сорвался. А теперь было легче, намного легче… На душе и на сердце в том числе. Всё-таки полгода — это срок… Боль из острой стала ноющей, а значит, жить можно.
Дома первым делом сварил кофе. Вот уж от чего отказаться никак не мог — и, слава богу, никто не требовал.
Кружку поставил рядом, сел на свой обожаемый подоконник и стал читать.
…кофе безнадёжно остыл. Книга была закрыта после того, как остались только содержание да форзац.
Всего четырнадцать писем, собранных в книгу. Переписка двух влюблённых с разницей в возрасте и статусе. Почему-то все критики решили, что отвечает на письма главного героя девушка, хотя Тимур деликатно убрал из текста все намёки на пол ответчика. И даже в обращениях универсальные Вам и Вас… В каждом письме любовь и искренность, в каждом — намёк на грядущую драму. Красиво. Очень по-книжному. Их личная драма была куда проще и пошлее. Может, она и не была драмой, так, один старик решил, что любит и любим молоденьким юношей…
Роман облазил все сайты с критикой и рецензией. Книгу приняли, автора хвалили. Ещё не бестселлер, но если продолжит такими темпами, то почему нет? Тем более что так ведь никто сейчас не пишет. Он сам сказал об этом Тимуру…
— Писатель! Да ты журналист-то хроморукий, что ни текст — так море моих правок. Да твоё домашнее писание только в кругу друзей и читать! Ты видел современную прозу?! Ты в руках её держал?! Где ты видел такую пошлость из девятнадцатого века?! «Я вам пишу», Онегин хренов…
— Да, пишу! Пишу! А ты не можешь! Никогда не мог, поэтому злишься! Это не я бездарность, а ты! Да, журналист из меня не очень, но ты в жизни писал хоть что-то, кроме своих заметок?! А я тебе скажу — ни хрена ты не написал!
Господи, потом они, кажется, по полу катались, рычали и дрались. Чуть не убили друг друга, а из-за чего? Несколько листов бумаги да мегабайт в памяти ноутбука… Ссора — пустяк, глупость. Всего-то надо было разойтись по разным углам и переждать. Нет же. Наорали, разорвали отношения, и вот теперь он сидит в своей пустой квартире и хочет выть. Нужно хотя бы кота завести. И живая душа, и антистресс, а то ведь он совсем свихнётся…
***
Утро началось не с кофе, а с шебуршания у двери. Роман встал и лениво потянулся. Соседи наверняка выпустили шпица на самостоятельную прогулку, а тот просился домой. Так уже бывало. Беспечные люди, им так лень встать с утра, а собаку могут сбить или украсть.
Щелчок замком и резкий рывок.
— Ай!
Ирисы посыпались на пол лестничной клетки, а Тимур схватился за лоб, встретившейся с дверью.
От одного взгляда на русую макушку в груди что-то оборвалось. Явился… Вернулся…
— Рома! — редактор не успел ничего сделать, прежде чем его схватили в объятия и лихорадочно сжали. Тимур дрожал всем телом не то от холода, не то от возбуждения, глаза распахнуты на максимум, а зрачок на всю радужку. — Рома, послушай меня! Просто послушай, а потом можешь бить и гнать в шею! Мне так нужно тебе сказать!
Пришлось втаскивать полоумного писателя в квартиру, разборки с соседями — сомнительная радость. И забирать ирисы, небрежно, впрочем, брошенные в ванную до времени, пока о них вспомнят.
— У тебя же ключ оставался.
— Какой ключ после такого…
Тимур выглядел побитой собакой, кое-как стянул куртку и опять полез обниматься. Роман хотел отцепить бывшего любовника, но того колотило, он судорожно стискивал и целовал куда ни попадя, а потом вдруг расплакался.
Редактор совершенно потерялся. Вот чего в их отношениях не было, так это слёз. Он сам как-то из себя никогда выдавить не мог, если расстраивался, то молча или с оттенком злости, а такое беспредельное отчаяние ему не доводилось видеть ещё ни разу.
— Ты чего? Я же ничего не говорю и не выгоняю…
— Я-й-а-а т-так п-п-перед то-о-обой винова-а-ат…
Тимур не просто рыдал, он почти выл и заикался. Пришлось вести на кухню, поить валерьянкой, заваривать чай с ромашкой, а в промежутках гладить по голове и плечам. Тимошевский и представить себе не мог, что будет так рад видеть это недоразумение. Через боль и обиду, но рад.
Тимур же чуть успокоился. Ровно настолько, чтобы начать целовать руки своему наваждению.
— Да с ума ты, что ли, сошёл?! Тимур, перестань сию же секунду! Что?! Не, а-а-а!
Гузков умудрился упасть на колени, обнять редактора за талию и уткнуться лицом в живот. Правда, ненадолго, почти сразу же задрав на любовнике домашнюю майку и приспустив штаны.
Припёртый к кухонным шкафам и очень настойчиво отвлекаемый чужими губами и языком, Роман добросовестно пытался думать. Не получалось ни черта. Выходило только хвататься за отросшие русые пряди и грубо толкаться в чужое горло, мало заботясь о комфорте принимающей стороны. Что ж у них все обстоятельные разговоры так не по-человечески начинаются-то?..
— Это такое «прости» или способ меня как-то приободрить перед словами «я тебя бросаю»?
— Идиот.
Тимур пошёл в ванную и пропал, так что редактор успел сварить свой ежедневный утренний кофе, когда это чудо опять возникло в кухне с ведром. В ведре были ирисы, целая клумба или заросли с небольшого озера.
— А собственно…
— За все годы наших отношений у тебя так и не появилось ни одной вазы. А мне их, чёрт возьми, жалко! И я тебя не бросаю, если сам не выгонишь, — ведро со стуком опустилось на пол, из него пролилась вода, и образовалось локальное озерцо. — Ром, я утопил телефон в Москве.
— Ты его что?..
Тимур покраснел, но глаз не отвёл.
— Я его утопил. Во второй же день, как приехал в столицу, вышел на пристань и зашвырнул его в реку, так я был на тебя зол. А потом волосы на себе рвал, прохожие наверняка были в ужасе. А у меня там всё: твой номер, мессенджер… всё. Я хотел связаться через почту и понял, что у меня только рабочая и есть. Писать извинения туда, зная, что первой всё всегда проверяет Люба… С горем пополам вспомнил мамин номер, пришлось покупать новую симку, восстанавливать родительские номера. Номер Лики я, конечно же, тоже утопил… Зато теперь завёл книжку с контактами и на ноутбуке резервную копию. В издательстве сдвинули сроки, и я не стал возвращаться. Думал остыть, и ты бы от меня отдохнул. Я не планировал всю эту акцию на полгода. Месяца на два — да, но не так вот…
— Когда ты приехал, горе?
Тимур неловко потёр шею и посмотрел исподлобья, но заранее виновато.
— Неделю назад. Вчера встретил Петра, нашего верстальщика. Он сказал, ты заработался…
— Уже нет. Твой Бурков меня отчитал и мозги вправил. Как он тебя только помнит спустя столько времени?..
— Я просто его достал в своё время… Я постоянно спрашивал, как можно тебе помочь и может ли он посоветовать какого-нибудь хорошего врача. Ты так нервничал, и, вообще, на тебя находит…
— Спасибо, я в курсе, что я истерик.
— Да нет же! Это всё психологическое и поправляется, ты просто не хотел никуда идти! Я даже в отпуск тебя вытащить не мог, ну разве не так?
Роман перекатился с пятки на носок и обратно, чуть поджимая пальцы ног и признавая чужую правоту. Тимур, в общем-то, был прав, а он за своё упрямство расплачивается теперь сединой на висках. С учётом его вороной шевелюры — это очень заметно, как ни стригись.
— Так. Весной поеду.
Тимур с облегчением вздохнул и замер, не зная, видимо, что ещё сказать. Поэтому продолжил редактор.
— Я прочёл твою книгу. Хорошая. И я был не прав, у тебя талант и тебе нужно писать дальше. И да, я бездарность и ни черта…
— Да нет же!
В Тимуре пропал великий балетмейстер. По крайней мере, когда он рывком устремился навстречу редактору, запнулся об ирисово ведро, то рухнул-повис на Романе органично и красиво.
Начинающий писатель уткнулся лицом в изгиб шеи своего наваждения, горячим дыханием опалял ключицы и, похоже, вновь готов был расплакаться. Как минимум одна слеза скользнула-таки по шее Романа, щекоча и охлаждая.
— Нет, Рома, нет… Ты самый талантливый журналист, которого я знаю. Ты тоже пишешь, просто ты пишешь жизнь, а я всего лишь фантазии. А если бы я был не прав и неискренен, твой портретный очерк не попал бы в золотой фонд прессы в прошлом году. Я говорил сгоряча, мне хотелось тебя побольнее уязвить. Мне казалось, ты не прав и ты завидуешь, а ты вложил в этот роман больше меня самого. Господи, я так по тебе скучал…
Гузков гладил и обнимал, чёрт-те знает куда попадал губами, а потом просто взял голову Романа в ладони, чуть откинув свою и всматриваясь в тёмную, почти чёрную бездну. Его мучение было прекрасно. Он, впрочем, всегда знал, что Тимошевский красив, и не поверил, когда ему назвали возраст будущего начальника. Но и сейчас на свои сорок он не выглядел. Да, зрелый, да, сильный и уверенный в себе, при этом очень динамичный и порывистый. Ртуть, запечатанная в человеческом теле. Но, кроме всего этого, его Рома, его Ромочка умел любить. Страстно, самозабвенно, так, что почти душил этой любовью, которая, как казалось поначалу, вообще никогда не разгорится.
— Я так скучал… Я ведь почти сдох в твоей чёртовой Москве. Ужасный город, ни за что не хотел бы там жить…
— Зачем же сдыхать? Ты же наверняка оценил особые клубы для продвинутой молодёжи, м-м-м?
В голосе прорезались ревность и грубость, но Тимур только головой замотал.
— Я ходил. Целых два раза, и оба чуть не подрался. Мне так хотелось доказать прежде всего себе, что хорошо без тебя справляюсь. Статьи всё так же могу писать, жить, любить… Ни черта я без тебя не могу. Если бы ты знал, как мне было противно, когда они пытались касаться. Просто касаться, без интима. Меня выворачивало от отвращения. У меня никого не было эти полгода. Совсем никого. И мне никого кроме тебя не надо. Это правда. Я так тебя люблю! Если бы не любил, не написал бы эту чёртову книгу и мы бы не поссорились! И в Москву бы я не полетел! Это я виноват…
Роман тяжело вздохнул и наконец отмер.
Он провёл по лицу своего писателя самыми кончиками пальцев. Не убегает, не истаивает, не исчезает. Стоит здесь и сейчас, дышит, говорит, такой горячий и родной. Свой.
— И я бы не бросил курить, и не сходил бы к врачу, и мне бы не промыли мозги… Брось. Ни в чём ты не виноват. Уж точно не только ты. Вы, вьюноша, такой же клинический идиот, как и я. Два сумасшедших на одну квартиру — многовато…
— Ты не сердишься?
— Немного. Но я тоже тебя люблю. Хотя наши отношения нездоровы. Я катастрофически старше тебя.
— Мы это уже обсуждали, — Роман хотел возразить, но Тимур быстро и мягко закрыл ему ладонью рот. — Тс-с-с-с… послушай. Ты был прав в своё время. Нас, таких ущербных, мало. Тем сложнее как-то искать друг друга, а тем более человека, который бы идеально подходил. Мы не идеальны, но я готов ради тебя меняться, а ты подстраивался под меня. Я это видел, я постоянно чувствовал твою заботу и расположение. Да, ты старше. Но жизнь не кончается с наступлением старости. И секс — это тоже не главное. А глупости про то, что мне станет неприятно тебя касаться или смотреть… Я ведь тоже не буду молодеть. Семьдесят и пятьдесят четыре — звучит не так уж и страшно.
— Двадцать лет, Тимур. Двадцать, — Роман убрал тёплую ладонь от лица, хотя хотелось её поцеловать. — Это слишком много.
— Шестнадцать. Не раскидывайся годами. Ты можешь меня сейчас выгнать, можешь делать это постоянно, но ты же знаешь, я упрямый. Кроме того… идти мне всё равно больше некуда. Я сказал своим.
В квартире как-то резко похолодало. Роман даже передёрнул плечами от неприятного чувства озноба между лопаток.
— И как?..
Надо же, как сел голос. А ведь он не забыл, как больно сам переживал этот разрыв. Только его поддержать было некому. Постоянно бежать, скрывать, осторожничать… стыдиться. Потому что неправильный, дефектный, ущербный… Потому что больше не надежда семьи, не сын и не брат.
— Не знаю, — Тимур пожал плечами с показным равнодушием, хотя явно его не чувствовал. — Я сказал с порога, с сумкой на плече. Сказал, извинился и ушёл. Что ещё я могу сделать? Я хочу общаться с ними, очень. Но теперь от меня ничего не зависит. А носить в себе постоянно, лгать напропалую, не иметь возможности никому сказать, что у меня есть самый дорогой и любимый человек… Что ж, не я первый, не я последний из дефективных особей человеческого рода. Ну-ну-ну-ну-ну… Расслабь плечи, не нужно никуда бежать и защищать меня. Я не маленький.
— Я в этом никогда и не сомневался. Ты всегда был взрослее, чем нужно.
Тимур невесело хмыкнул.
— Увы. Я вовремя распознал свой «дефект». Мне просто невероятно повезло с тобой.
Писатель, так и не отпустив редактора, уткнулся лбом в лоб и тихонько вздохнул.
— Пустишь блудного любовника обратно? Я больше не буду себя так вести. И писать тоже не буду.
— Пущу. И ты будешь писать, столько и как захочешь. А я буду вычитывать. Если, конечно, доверишь.
Тимур улыбнулся. Чуть криво и не очень весело, но уже без напряжения. Глаза его высохли, в их синеве остались только нежность и немного печаль.
— Разумеется. Тем более у меня есть свежая идея.
— Ещё один роман в письмах?
— Нет, вовсе нет. Это будет роман с прологом.
— Нравоучения для молодого поколения?
— Что ты, нет. Это будет очень счастливая история. Возможно, потреплет нервы и подёргает за верёвочки, но в целом… Это будет замечательный роман.
Дмитрий Соколов-Митрич* — признанный мастер репортажа. Роман не точно цитирует его дальше, а именно крылатую фразу "Хороший репортаж должен «бить морду» читателю".