Рома заходит в лифт, нажимает на кнопку и, прислонившись к стене, хрустит шеей. Он очень устал. Ещё немного, и будет дома, а там его Тоша и вкусный ужин, душ и постель. Но даже это особо не успокаивает.
У Ромки мать загремела в больницу, на новой работе опять не клеится — всё это очень нервирует и выбивает из колеи. Но больше всего раздражает не это. А то что он вот уже две недели хочет Антона. И хочет не в самом привычном для них обоих значении. Только сказать о своём желании вслух ему каждый раз, как серпом по яйцам.
Они вместе вот уже десять лет, шесть из них — под одной крышей. Живут, конечно, не в том посёлке, где познакомились и провели юность — они переехали в город. Антон отучился на художника, работает декоратором в театре и потихоньку рисует комиксы, а вот у Ромки дела обстоят похуже.
После путяги и армии он почему-то нигде надолго не приживался: то на работе случалось какое-то сокращение, то ему вдруг сообщали, что он не прошёл испытательный срок, то Пятифан встревал в драку, однажды даже подрался с начальником — дал ему в морду, когда тот решил за жопу его ущипнуть, и каждый подобный случай что-то из сердца его воровал — то веру в людей, то надежду на будущее.
Тридцатник не за горами, и Рому корёжит от мысли, что Тоха уже состоялся, как личность и профессионал, а он так и болтается говном в проруби. Но это не злость и не зависть, а бесконечно глубокая, как бездонная пропасть, тоска. Всё чаще и чаще его посещают мысли, что он Антону мешает, всё чаще и чаще тянет вернуться в посёлок и сгнить там в тупом одиночестве.
Тоха его поддерживает, как умеет. Пару раз намекал, он что вовсе не против, если Ромка какое-то время не будет ходить на работу, но Пятифан дал ему понять, что в содержанцах жить не намерен. Тоха и так получает больше него, и Роме от этого тошно. Ему мало собственного вклада. В идеале Рома хочет, чтобы было всё наоборот.
Он всегда мечтал быть в их семье условным добытчиком, мужиком, каменной стеной, за которой Антону захочется спрятаться, и на фоне этих желаний зуд под хвостом особенно бесит. Какой из него мужик, если мечтает, чтобы его натянули? (Но это не значит, что Тоша совсем не мужик, он просто творческий, это другое, а какое «другое», Ромка и сам себе объяснить не в силах, другое и всё тут.)
Антон утверждает, что Ромка застрял в условностях и стереотипах — никто не обязан быть «мужиком» или «бабой», они просто два человека, которые любят друг друга и живут вместе. Но Ромка то ли по жизни тупой, то ли ещё не созрел, чтобы это принять, и ситуация вся вкупе с желаниями его тяготит невозможно.
Двери лифта разъезжаются на седьмом этаже, за входной уже поджидает Антошка — приветливо улыбается, так, что не улыбнуться в ответ невозможно, целует в щёку и помогает снять куртку.
— Где дождь поймал?
Рома в недоумении смотрит на куртку и только сейчас замечает капли воды на плечах.
— Не знаю, — рассеянно отвечает и разувается.
— Есть хочешь?
— Не откажусь.
Антон оставляет куртку на вешалке, чтобы, когда просохнет, убрать в шкаф, а сам уходит на кухню.
Он очень сильно переживает за Рому, но вида не подаёт, не хватало ещё его этим нервировать, и так ему достаётся, бедняге, по самое не балуйся.
Поставив суп на плиту и сделав к нему парочку бутербродов, Антон садится на кухне и ждёт, когда Ромка переоденется и доползёт до него, надеясь, что тот хотя бы в родных стенах немного оттает. Но Рома приходит к нему с ещё более сложным лицом и с башней пустой посуды в руках.
— Ну зачем? — спохватывается Антон, стараясь не чавкать яблоком и смущённо улыбается. — Я бы и сам мог убрать.
— Так не убрал же, — холодно бросает Рома в ответ и сгружает посуду в раковину.
Как же они друг от друга понахватались с тех пор, как начали вместе жить! Антону смешно вспомнить, что сам он когда-то был аккуратистом, а Ромыча невозможно было заставить помыть посуду. А теперь он за Тохой тарелки перемывает, ругая его очки или невнимательность. Но в общем-то Рома к нему относится хорошо, живут они мирно, скандалят редко. Бывают, правда, моменты, когда Пятифан становится дёрганным и несдержанным, но Тоха знает причину таких его метаморфоз.
Обычно в их паре Антон принимающая сторона — так повелось с самого начала и было несколько лет. В общем-то, всех всё устраивало, пока Антон не заметил, как Ромка за ним наблюдает во время близости. А наблюдал он так, будто ему интересно было, что Антон чувствует, как у него наступает оргазм, сильнее его ощущения или нет, и на что вообще это похоже. Тоха не стал дожидаться, когда Пятифан созреет, и начал ему обо всём рассказывать сам, иногда даже прямо во время секса, чем возмущал Ромку до глубины души, сбивая настрой и вгоняя в краску. Однажды тот даже сбежал от него в туалет в процессе и просидел там какое-то время, после чего наотрез отказался рассказывать, чем занимался один и что происходит.
А где-то чуть больше, чем через полгода Ромка, напившись, предложил Тохе трахнуть его. Прямо вот так и сказал: «Трахни меня», и отрубился до утреннего будильника. Антон его после этого долго подначивал, называя «Алисиным пирожком»Здесь многослойная шутка, состоящая из отсылки к игре и лисе Алисе и «Алисе в стране чудес» Льюиса Кэрролла, в котором у героини был пирожок с надписью «Съешь меня», но просьбу его всё же выполнил. Правда, когда Пятифан протрезвел. Тем более, что самому Антону к тому моменту уже не терпелось лишить его девственности второй раз.
Иногда Тохе кажется, он и в маразме, не сможет забыть, как смущался Рома в тот вечер: он чуть не сгорел от стыда, заставил его зашторить окно, а из света согласился только на ночник, и тот накрыл своей кофтой, чтобы совсем ничего видно не было. Но Тоха и в сумраке всё равно увидел, почувствовал, как Ромке понравилось, особенно, когда тот, обычно сосредоточенный и молчаливый, расслабился и отпустил себя. Голос его застрял у Антона в ушах навечно.
С тех пор он достаточно много узнал о Ромкиных предпочтениях, только вот натыкался на них Антон совершенно случайно. Ромка каким был по жизни тихоней касательно пожеланий, таким и остался. Но одно желание Антон научился идентифицировать по его поведению. И теперь, глядя, как Пятифан намывает посуду, Антон сверлит взглядом его загривок, уже представляя, как вместо яблока зубы вопьются в кожу…
Суп закипает. Рома выключает газ и оглядывается.
— Нальёшь?
Антон смотрит прямо в глаза, жуёт.
— Угу, — кивает он заторможено, проглотив, и встаёт с места.
На сервировку стола уходит минута, но этой минуты хватает, чтобы Рома открыл дверь под раковиной и, недовольно сопя, начал дёргать мешок, переполненный мусором, из ведра.
— Дома весь день сидел, неужели времени не нашлось ёбаный мусор вынести?
Антон так и застывает, стоя спиной к нему, с ложкой в руке. Он себя чувствует мерзко: потому что забыл о такой элементарщине, потому что заставил Ромку вызлиться лишний раз, потому что решил, что Ромка соскучился, а он, наверное, просто устал. Антон поджимает губу, кладёт ложку на стол, вставляет в ведро новый пакет, убирает его под мойку, моет руки и молча уходит в комнату, чтобы закончить работу. Ему надо дорисовать главу к понедельнику, а это уже послезавтра.
Он слышит, как Рома, вернувшись в квартиру, садится обедать и не зовёт его, ест в тишине. Наверное, что-то стряслось на работе, а, может быть, матери стало хуже, но Пятифан не такой человек, чтобы жаловаться с порога, и Тоха уже усвоил, что наседать на него бесполезно и, может быть, даже опасно.
Он старается сосредоточиться на рисунке, но получается скверно. Желание, которое он растравил своей же фантазией, больно скребётся внутри, печалит и злит. Спустя пятнадцать минут Тоха уже готов сам пойти к Ромке устроить разборку, но он продолжает сидеть на месте и терпеливо ждёт. И ему воздаётся сторицей. Ромка приходит ещё через четверть часа, садится на угол кровати, почти рядом с ним, какое-то время молча за ним наблюдает, а потом обнимает его со спины и начинает ластиться, ни слова не говоря.
Антон замирает, сам не в силах проронить и звука, эмоции давят на горло, глаза покалывает. Ромка целует его с макушки до шеи, и в каждом его поцелуе звенит «прости», в каждом таится невысказанное желание. Пятифан о таком просит редко и только когда совсем уже невмоготу терпеть. А Тохе нравится потянуть время, нравится с ним играть, распаляя до исступления, он упивается ощущением власти, разливающимся по венам, и видом такого смущённого, хмурого, нежного Пятифана, который ждёт его ласки и внимания.
Он окончательно убеждается в этом, когда гладит Ромку по волосам, а тот льнёт к руке, как бездомный кошак, и целует запястье.
— Хочешь? — коротко спрашивает Антон.
Ромка хмурится ещё сильнее, явно смущаясь, и отводит глаза.
Они до сих пор не нашли подходящую формулировку, не вызывающую у него неприятных ассоциаций, но Тоха уверен, однажды найдут обязательно. Он заглядывает Ромке в лицо, примирительно улыбаясь, и накрывает крепко сжатый кулак.
Ромка уже не уверен в том, что ему так уж хочется, смотрит куда-то в сторону, на дне его взгляда тревога. Антон не выдерживает, осторожно берёт его за подбородок, легко разворачивает к себе и, вплетаясь пальцами в волосы, нежно целует. Кулак под ладонью слегка расслабляется. Антон целует напористее, и его самого ведёт от того, какой Рома становится мягкий, податливый и отзывчивый.
Руки ложатся на бёдра и тянут к себе. Антон залезает сверху, седлает его и переходит губами на шею. Ромка весь плавится и дрожит. Его дыхание срывается, глаза закрыты, он весь в ощущениях. И тогда Антон больно кусает его за плечо, вырывая первый неконтролируемый звук. Ромка сам его пугается, но Антону ни слова не говорит, стискивает зубы и терпит.
Он терпит своё удовольствие, когда Антон больно кусает его за плечи, загривок и шею, терпит, когда его раздевают, как стыдливую малолетку, когда ставят раком и заставляют прогнуться, чтобы как следует смазать (на самом деле Антону просто ужас как нравится смотреть на его оттопыренный зад с ныряющей вниз поясницей, но вслух он такого не скажет — не хочет, чтобы ему зарядили в нос пяткой), и очень старается продолжать терпеть, не подавая звука, когда Тоха медленно вводит в него первый палец.
С губ срывается краткий вздох, но это ещё не стон. Тоха медленно двигает пальцем, нанизывая на него Пятифана снова и снова и предвкушая великое пиршество для голодного зверя, коим он стал по собственной воле. Потому что с Ромкой рядом невозможно быть другим. Пятифан всегда был диким маленьким зверёнышем, вот и Антону пришлось озвереть, чтобы однажды схватить его за шкирдос зубами.
К первому пальцу он прибавляет второй и третий, а Ромка всё терпит, не выдавая ни звуком своё отношение к происходящему. Тоху его молчание начинает нервировать и бесить. Он не может что-то делать без отдачи — это неправильно, несправедливо. Вынув три пальца он приставляет ко входу уже подтекающий смазкой член и, взяв Пятифана за руку, тянет к себе.
— Встань, — произносит он, и эта просьба звучит, как приказ. Ромка такого не любит, всегда артачится.
— Зачем?
Но при этом, что удивительно, не грубит и, поднимаясь, встаёт на коленях.
— Ещё покусаю, — с улыбкой ему обещает Антон и прижимает спиной к груди, правой рукой обхватывая за плечи.
Ромка опять собирается и напрягается, как комок нервов, плечи налиты, в задницу не пробиться. Ему неуютно, когда Антон играется с ним, пытается привнести в их интимную жизнь что-то новое — игрушки, верёвки, прищепки. Рома всего этого боится, не доверяет. В первую очередь не доверяет себе. А вдруг ему это понравится, что тогда? Ромка не хочет быть извращенцем. На то, чтобы чувства к Антону принять, у него ушло несколько лет. И потом ещё несколько, чтобы решиться на секс в пассиве. А Тоха порою безжалостный, разворачивает его, как найденного на поляне ежа, и хочется снова свернуться и убежать в лес подальше. Но из-за ласковых прикосновений и невысказанного обещания быть нежнее и не смеяться, он всё это терпит. Терпит, желая большего, ни с чем не сравнимого. Такого, что может дать ему только Антон.
— Ну чего ты там? — хмуро интересуется Рома.
Свет, приглушённый шторами, ровно падает на его тело. В такие моменты он себя чувствует особенно голым. Хорошо хоть Антон его к зеркалу не потащил. Ромка этого на дух не переносит.
Кончики пальцев легко пробегают от локтя и обратно, в задницу упирается член. Пятифану пиздец, как хочется вильнуть задом, чтобы горячий чуть липкий от смазки ствол угодил в расселину, но такого он точно делать не будет. Зубы смыкаются на основании шеи резко и неожиданно, у Пятифана дыхание застревает в груди.
«Ещё!» — вспыхивает в его мыслях красным неоном и крутится на языке, но он, стиснув зубы, стоически продолжает молчать. И всё же дыхание срывается — довольный Антон усмехается тихо ему в загривок и снова кусает, теперь сильнее.
Дрожь пробегает по телу. Ромка не в силах её удержать, а Тоха с жадностью ловит щекой, животом и руками, и предвкушение густым теплом разливается по нутру. Как сладко, когда его Ромка такой, когда он вот так приходит к нему и просит, весь изнывающий от желания и стыда. И Тоха над ним не будет смеяться ни в коем случае, сделает всё, как надо, как они оба хотят.
Он кусает шею и напряжённые плечи, чутко прислушиваясь к его хриплому, сдержанному дыханию, и понимает в какой-то момент, что добился цели — Ромка почти расслабился, стал податливее и мягче. Он уже не стоит истуканом, а жмётся к нему, запрокинув голову, трётся затылком и наслаждается каждым мгновением, забыв обо всём.
В этот момент Антон незаметно надавливает на дозатор флакона, одним движением наносит смазку по всей длине и, приставив ко входу член, толкается внутрь. Ромка хрипит и сжимается с непривычки. Он позволяет трахать себя так редко, что у Антона искры из глаз летят каждый раз, когда он пытается втиснуться в узкую дырку.
Ромка хочет соскочить, дёргается в сторону, но давление правой руки на плечи усиливается, левая больно вцепляется прямо в подвздошную кость, а зубы снова смыкаются на загривке, и он понимает, что не в состоянии вырваться. Тем более потому, что внизу живота уже разливается нечто отдалённо похожее на удовольствие, крепко приправленное острой болью.
Проникнув до основания, Тоха его разжимает и гладит именно те места, в которые только что больно впивался пальцами, а укус на загривке зализывает и ласково трётся носом о кожу. Он не торопится двигаться снова, давая привыкнуть, и Ромка ему благодарен за это, и без того ощущения, будто ему в жопу вставили целую телевышку.
Тоха касается его кожи губами, прокладывая дорожку из невесомых поцелуев, поворачивает его лицо к себе и влажно целует в губы. Ромка изнемогает от удовольствия, опирается на него лопатками, закидывает за голову обе руки, гладит его затылок и шею, ласкается, доверчиво подставляясь рукам. Его накрывает плотным непроницаемым удовольствием. Шёпот Антона слышится словно сквозь вату, тело в его руках кажется чьим-то, но не своим. Антон его гладит, царапает, больно впивается в кожу коротко стриженными ногтями и снова гладит, вызывая мурашки аж на затылке под волосами. Он трогает горло, словно бы примеряясь схватить, сжать покрепче, и отпускает — они оба знают, ещё не время. Он дёргает сжавшиеся в малюсенькие чувствительные комочки соски, и Ромка чуть всхлипывает в поцелуй, не сдержавшись. Он медленно, очень медленно спускается пальцами по дрожащему животу и, нарочно минуя член, с нажимом оглаживает напряжённые бёдра.
— Привык?
Ромка молча ему кивает и, словно нехотя, опускает руки, чтобы на них опереться. Но не успевает — Антон, взяв его за плечо, резко толкается в первый раз.
Перед глазами всё вспыхивает.
— Сука! — возмущённо выдыхает Пятифан.
— Не ожидал? — усмехается Тоха, и сразу берёт достаточно быстрый темп.
У Ромки от непривычки больше болезненных ощущений, чем удовольствия, челюсти, веки и задница сжимаются в едином порыве.
— Я тебя, блядь… в баранку потом закручу! — шипит угрожающе он, едва справившись с болью.
— Доберись сначала! — нахально дразнит Антон и с силой надавливает на поясницу, чтобы открыть себе Рому ещё сильнее.
Член проезжается где-то не там и Пятифан скулит от болезненного прострела прямо в крестец. Но ощущение это быстро проходит, сменяясь на что-то приятное, обволакивающее.
Внутри, в одной точке, будто воронка закручивается, подхватывая, увлекая в себя всё больше от Пятифана, скоро его снаружи не остаётся совсем — он весь внутри.
Первый стон срывается с губ неожиданно резко и немного его пугает, но Тоха не останавливается, продолжая толкаться внутрь в ровном и чётком ритме, и Ромка совсем забывается в ощущениях.
Комната наполняется звуками удовольствия. В сбитом дыхании, ритмичных шлепках и нетерпеливых стонах, в жадных прикосновениях, шёпоте, неутолимом желании рождается их настоящая близость, та за которую Ромка любому глотку порвёт, а Тоха не пожалеет сил, пока не испустит духа. В этот момент они ближе друг другу чем когда бы то ни было, и они это чувствуют оба.
Пятифан, что смущался всего, как пацан, ещё полчаса назад, прогибается под тяжёлой ладонью, отставив зад, и принимает в себя, дурея от оплетающего каждый нерв удовольствия, а Антон его долбит, с такой точностью попадая в самое нежное, будто решил отплатить сладкой истомой за каждое гадкое слово, сказанное в его адрес. Он без ума от зрелища и ощущений, но от того, чтобы поиграться немного на свой манер, всё равно удержаться не может.
Резко покинув его, Антон наклоняется и с наслаждением мажет языком по основанию члена и мягкой, раздолбанной дырке. Ромка заходится стоном от непривычного удовольствия, но как только осознаёт, что в жопу ему пихают язык, начинает хрипеть в возмущении:
— Петров, ты совсем охуел? Прекрати!
— Не могу, ты слишком сладкий.
У Пятифана щёки горят от смущения и удовольствия.
— Ты, извращенец блядский! Будешь мне жопу лизать каждый раз, когда мусор не вынесешь!
— Чтоб я против был! — усмехается Тоха, и вибрация от его смеха и фразы катится по всему телу, пока не отстреливает прямо в мозг.
Ромку опять накрывает, причём конкретно. От удовольствия крутит суставы — терпеть невозможно. Он осторожно тянется к члену, в намерении быстро спустить, но Антон его опережает и, выпрямившись, вгоняет по самые яйца с размаху.
Ромка орёт и матерится, как дворник. Удовольствие слишком яркое, сильное, всеобъемлющее, оно уже больше самого Пятифана, он в нём барахтается, как в купели. Крепкая хватка сжимает запястья, заламывая за спину обе руки.
— Блядь, ты мне шею свернёшь?
Резким рывком Антон поднимает его к себе, одной рукой аккуратно хватает за яйца, а другой накрывает дрожащее горло. Он знает, как Ромке нравится ощущение.
Когда тяжело вздохнуть.
Когда напрягается тело.
Когда каждая мышца и каждый нерв начинает гореть огнём.
Тоха слегка поворачивает его голову и жадно впивается в рот губами. Пальцы обхватывают крепкий член и в пару движений доводят Ромку до столь желанного им оргазма.
Он стонет в Антохины губы, почти что кричит, и эхо от этого стона — самая нежная музыка для ушей. Антона всего передёргивает, он отталкивает Рому на постель, вынимает и сдрачивает ему на спину под матюки и собственный смех, а после без сил падает рядом.
Реальность накатывает упругими волнами. Тоха пытается отодвинуть её от себя, но не выходит.
— Сволочь ты всё-таки, — тихо ему замечает Ромка, но в голосе нет ни тени волнения и досады, наоборот, он как будто гордится этим свершившимся фактом, а при таком раскладе Антону и сволочью стать не стыдно. — Наебал меня, как ссыкуна, обкончал и лежит довольный.
Антон начинает смеяться от глупости и бессмысленности претензий.
— Что-то я не заметил, чтобы тебе что-то не нравилось, — он поворачивается к Ромке и моментально считывает с лица все его потаённые страхи, сомнения, комплексы — в поджатой губе и сведённых бровях он научился и не такое видеть. — Ром, — осторожно зовёт он, когда Пятифан готов отвернуться. — Я же не ради смеха тут всё это делаю. Если тебе что-то нравится, я только рад. Я для тебя стараюсь. Мне ничего приятнее нет знать, что я сделал что-то тебе по кайфу. Но угадывать очень сложно. Поэтому, я прошу, не молчи. Делая что-то самостоятельно, я каждый раз боюсь получить от тебя по щам.
— И хорошо, что боишься, — хмуро бубнит Пятифан, но на лице всё равно проступает улыбка, и Тоха запеть от неё готов. — Значит, уважаешь.
— Дурак ты, — Антон легонько пихает его в плечо. — Я тебя не просто уважаю. Я тебя люблю.
Так забавно наблюдать даже через десять лет отношений, как у Пятифана от этой фразы краснеют щёки и начинают блестеть глаза. Антон к нему тянется и целует, давая понять, что принимает его со всеми его загонами целиком.
Уже стоя в ванной, Ромка опять начинает тревожится по ерунде:
— Орал опять, как макака резус. Соседи, небось, охуели.
— А не насрать ли? — с деланным равнодушием отвечает Антон и поворачивается спиной, через плечо протягивая мочалку. — Спинку потри.
Ему тоже не наплевать, если кто-то начнёт выговаривать им за шум, да только Ромка об этом думать не должен. У него своих забот полон рот. На следующей неделе мать забирать из больницы, какое-то время она поживёт у них, и тогда они точно так не поорут. Но до этого времени всё в их руках. Поэтому ещё раз они трахаются прямо в ванной, уже по привычному им сценарию, и выползают оттуда еле живые.
А после, на кухне, жуя бутерброд и хлебая чай из любимой кружки, больше похожей на маленькое ведро, Ромка Антону рассказывает о мелких проблемах на новой работе, о начальнике и коллегах, о том, что он любит там есть на обед, а Антон наблюдает за ним и с сытым удовлетворением подмечает, что тонкая морщинка между бровями исчезла, и сам Ромка выглядит и ведёт себя намного спокойнее и увереннее, чем когда он пришёл с работы.
— Тебе лучше? — спрашивает его Антон, прервав уютную тишину, когда Пятифан умолкает.
С такими вопросами он, пожалуй, тоже рискует. Рома не любит ни с кем откровенничать, с Тохой он делает это обычно только в постели.
Но что-то меняется.
— Лучше, — кивает ему Пятифан, улыбается, тянется и берёт его за руку. — Спасибо.
— Всегда пожалуйста, — отвечает Антон, глядя на то, как Ромкины пальцы мягко поглаживают запястье, и зверь у него в груди довольно урчит.