Небо в Гусу близкое, тяжёлое, давящее. Иногда кажется, что стоит лишь забраться на дерево повыше — и протянутая вверх рука утонет в сером клубящемся тумане, обещающем скорый и всегда внезапный дождь. Облака словно бы перетекают в тонкие горные ручейки, ниспадают на землю прозрачными ледяными водопадами, разбиваясь в серебристую пыль для того, чтобы затем вернуться обратно на небеса и продолжить вечный круговорот стихии. Что падает вниз, обязательно вернётся наверх; что разбилось о камень, вновь соберётся в единое эфемерное целое. Неизменный цикл жизни. Незыблемый закон природы.
Раньше Лань Сичэнь любил рисовать облака. Пейзажи, времена года, сюжеты картин могли меняться, однако одно в них присутствовало всегда: линия облаков, которой говорила сама его душа. Они тяжело клубились над мрачными горами, летели наперегонки с игривым ветром, замирали призрачной завесой под звон капели. Оставленные то лишь лёгкими штрихами полусухой кисти, то вдумчивой, проработанной до малейшего наклона линией, они жили вместе с художником.
Сейчас даже старательно выведенные облака были мертвы. Было в этом зрелище что-то скорбное и печальное — хуже, чем гроб, где были запечатаны два осколка его души, два куска его сердца, хуже, чем глубокие кровавые борозды на некогда безупречной, словно бы нефритовой спине, хуже, чем хрупкая детская фигурка с безукоризненно прямой спиной перед домом, где больше никогда не зазвучит ласковый смех. Они смотрели на Лань Сичэня своими провалами линий, и Лань Сичэнь смотрел на них в ответ — а затем дрожащими пальцами сминал бумагу и бросал её в жаровню, спасаясь от удушающих воспоминаний.
За стенами комнат на него давило живое небо, постоянное в своей изменчивости. В стенах комнат на него давило мёртвое небо, неизменное в своей пустоте. Это была ловушка, похожая на предательство: даже в пределах мест, приносивших ему уют и безопасность, теперь было не скрыться, не спрятаться, не укрыться.
Лань Сичэнь был брызгами, разбившимися о камень, — и он задыхался.
Где-то за пределами кипела жизнь. Приходил дядя, приходил брат, иногда даже слышалось шумное присутствие Вэй Усяня — вот кто никогда не рисковал пересекать невидимые границы, даже если их никто не устанавливал. Он ураганом проносился по всему, до чего мог дотянуться, но так уж вышло, что желал он дотягиваться далеко не до всех; Лань Сичэнь в это число не входил.
Смерч, пытающийся превратиться в ласковый ветерок. Наверняка он тоже задыхался, но по-своему, и он уже делал первые шаги по новому, пока ещё хлипкому мосту своего второго шанса. Лань Сичэнь пока ещё лежал под грудой обломков и не мог найти ни единого смысла строить что-то вновь, если не считать долга — перед братом, дядей, учениками, кланом. Даже перед названными братьями — вернее, тех отражений в ряби текущей воды, которые ему запомнились, которых он искренне любил.
Долг заставлял его двигаться, шевелил его руками, вылепливая первую в жизни маску. Маска эта выходила неуклюжей, вечно расползалась на его лице, обнажая всю неприглядность его усталости, но постепенно начало выходить всё лучше. Отточенная улыбка, отрепетированные интонации, воскрешающие в памяти времена глубокой любви и глубокой печали, стремление к безупречности, впервые ставшее опорной тростью, а не бесполезным грузом на плечах. Лань Сичэнь дал себе немного времени не для исцеления — настолько глубокие трещины лишь времени были не подвластны, как доказал пример его же собственных родителей и Ванцзи, конечно же, Ванцзи, — но для создания этой маски.
Улыбка оживала на его устах, а в глазах отражались мёртвые облака. Интересно, А-Яо тоже ощущал себя именно так? С грузом притворства, стянувшего кожу и душу.
Лань Сичэнь испытывал своё новое лицо понемногу, чтобы привыкнуть. Сначала перед теми, кто его почти не знал: слуги и подчинённые, приносившие ему еду, воду, одежду и череду писем и прошений, на которые следовало ответить главе клана Гусу Лань, а не уважаемому учителю. Затем перед теми, кто знал его издалека: учениками и Вэй Усянем, когда тот мелькал где-то на краю видимости, ожидая, когда Ванцзи вернётся к нему. После настал черёд самого Ванцзи, несколько оглушённого своим счастьем, а потому чуть более рассеянного, чем всегда. И завершающим испытанием стал дядя, чей разум не был затуманен ничем, кроме усталости.
— Сичэнь, — за окном шумел ливень, и голос Лань Цижэня потрескивал созвучно уголькам в жаровне. — Нет нужды торопиться. Дай себе столько времени, сколько нужно.
Те же слова он, должно быть, говорил своему старшему брату — а теперь был вынужден повторять их снова, но уже старшему племяннику. Последние месяцы оставили на его лице углубившуюся сеть морщин и скорбные складки в уголках рта. Его глаза, однако, не носили в себе ни следа саморазрушения: в них горели упрямая решимость и привязанность к ученикам, довлеющие над всем, что терзало его тело и душу.
Лань Сичэнь улыбнулся и опустил взгляд на свои пальцы, удерживающие чайную чашку.
— Этого времени было достаточно, дядя. Я готов вернуться к своим обязанностям. Совет Кланов должен пройти в Юньмэне, так?
Лань Цижэнь вздохнул — сколько раз ему приходилось иметь дело с чужим упрямством, ставшим прямым продолжением его собственного? — и дёрнул уголком губ, подняв свою чашку повыше.
— Да. Я полагал, что присутствия Ванцзи с его… — дядя скривился, но всё же не смог переступить через себя. — С Вэй Усянем будет достаточно, но если ты готов полететь туда сам, то так будет даже лучше.
Лань Сичэнь представил, что было бы, появись Вэй Усянь в Пристани Лотоса. Конечно, он не знал, изменилось ли что-то за прошедшие месяцы, однако сомневался, что их встреча прошла бы спокойно. Если бы Вэй Усянь отказался сопровождать Ванцзи, Ванцзи бы огорчился; если бы Вэй Усянь согласился, а затем поссорился с главой Цзян и расстроился, Ванцзи бы огорчился. Как ни крути, идея отправить на Совет Кланов Ванцзи привела бы к его огорчению, а расстраивать брата Сичэню не хотелось. Это было уже не о долге — это было о любви, которая, лишившись двух кусков, стала болезненной и колкой.
— Не беспокойтесь, дядя, — Лань Сичэнь улыбнулся, прикрыв глаза. — Я не подведу ни вас, ни наш клан.
Лань Цижэнь тоже прикрыл глаза; в отсветах от жаровни его лицо стало походить на иссушённую страданиями маску.
— Я знаю, Сичэнь. Я знаю.
За открытым окном шелестел ветер; его голос наполнил тишину, вернувшуюся после ухода дяди. Маска его, конечно, не обманула, но если он готов был отпустить Сичэня куда-то дальше Облачных Глубин, то всё было не так уж и плохо.
Ограничить себя знакомыми стенами было легко — выйти за их пределы оказалось куда сложнее. Знать, что мир менялся и жил всё время, пока Лань Сичэнь пытался облечь себя в хоть какое-то подобие формы, — не то же самое, что ворваться в бурный поток.
Первые дни были похожи на откровение — и новое знакомство. У Лань Сычжуя в глазах теперь горела упрямая решимость взамен прежней призрачной безмятежности; его голос стал звучать громче и глубже, и теперь пламя, что всегда согревало его вены, проглядывало наружу, вспыхивало колкими искорками. Лань Цзинъи внезапно вытянулся и, кажется, сам не мог догнать изменения что внутри себя, что вокруг — иногда он смотрел на Сычжуя так, словно боялся на следующее утро больше не узнать его и остаться позади. Под чёрными одеждами Вэй Усяня проглядывало не алое, но теперь белоснежное, с едва заметными голубоватыми узорами, а сам он иногда замирал и смотрел вокруг как будто в удивлении, мол, как это так вышло, что это место стало моим новым домом. Ванцзи… На Ванцзи смотреть было радостно и больно сразу: Сичэнь в нём видел себя тех беззаботных времён ослепительного счастья, и это казалось практически невыносимым. Мелкие детали, крошечные моменты складывались воедино, вырисовывая картину новых Облачных Глубин.
Лань Сичэнь не был уверен в том, что сможет занять своё место на этом полотне.
Полёт на мече дался ему не так легко, как раньше, и это было ожидаемо. Духовная энергия струилась не ровными стремительными потоками, а каким-то ленивым, замусоренным ручейком, однако Шоюэ ощущался всё той же надёжной опорой под ногами, когда вокруг тянулось серое небо с крючьями собирающихся туч. Сичэнь летел вперёд, практически не глядя по сторонам, и его сердце стучало ровно и спокойно.
В юности он пытался соревноваться с облаками — когда никто не видел, и наследник Гусу Лань мог позволить себе немного вольности. Затем он научился плавной, степенной манере управления мечом, а потом уже повзрослел Ванцзи, и полёты наперегонки с ветром остались лишь на картинах и в лёгких мелодиях, написанных не для совершенствования, но для души. Сейчас Лань Сичэнь не мог вспомнить ни одной, да и юношеский восторг сначала притих — с первой смертью и новой ответственностью, затем погас — с внезапной потерей первого осколка души, а нынче и вовсе обратился в пепел, который забивался в лёгкие при каждом вдохе.
Приземлившись на ровную, старательно вычищенную площадку, Сичэнь поднял глаза — и прищурился, потому что солнце, отражаясь от белоснежных ступеней Башни Кои, всегда ослепляло на пару мгновений, — и выдохнул, опустив ресницы. Доски причала, к которому было привязано несколько чуть покачивающихся на озёрной ряби лодок, выразительно заскрипели под ногами опустившихся вслед за своим главой заклинателей, словно насмехаясь над ним.
— Приветствуем главу Гусу Лань, — уважительно склонились перед ним юные ученики Юньмэн Цзян. Говорили они спокойно и даже не перешёптывались и не переглядывались в удивлении, словно ожидали, что на этом совете появится именно он. Или не все юноши этого клана были похожи в своей живости и непосредственности на Вэй Усяня?
Лань Сичэнь кивнул им в ответ и занял ближайшую лодку. До Пристани Лотоса надлежало добираться по воде: воздушные пути оставались для срочного и тревожного, чтобы ещё издалека можно было заметить опасность и встретить её во всеоружии. Было так всегда, или же это Цзян Ваньинь установил это правило, как только отвоевал у Вэней свой дом, Сичэнь не знал, да и никогда этим не интересовался. Однако сейчас он был благодарен за то, что у него имелась возможность собраться с силами, пока лодка медленно несла его к главному причалу резиденции Юньмэн Цзян.
Как ни странно, здесь небо не казалось таким тяжёлым и давящим. Отражаясь от водной ряби, облака принимали самые причудливые формы, которые только можно представить; игра солнечного света рассыпала на этом полотне сверкающие кусочки драгоценных камней. Тяжесть в груди на некоторое время словно бы ослабла — а затем вернулась, стоило только ступить на твёрдую землю.
Цзян Ваньинь стоял прямо перед главными воротами — почти болезненно прямой, с гордо поднятой головой и хмурым, пронизывающим насквозь взором. Ветер поигрывал с кисточкой на его серебряном колокольчике, полами ханьфу и кончиками ленты, скреплявшей волосы, — в остальном он оставался совершенно неподвижным, словно был каменным стражем, охранявшим свой дом от зла. Глядя на него, и впрямь поверишь в то, что он способен растерзать любую угрозу собственными зубами; проблема только в том, что угрозу он, похоже, видел практически повсюду.
— Глава Гусу Лань, — Цзян Ваньинь окинул его цепким взглядом, на мгновение задержавшись на ладони, которая каким-то образом оказалась на рукояти меча. Сичэнь торопливо опустил руку. — Приветствую вас в Пристани Лотоса.
Лань Сичэнь сложил ладони в вежливом жесте.
— Приветствую главу Юньмэн Цзян и благодарю за оказанный приём.
Цзян Ваньинь дёрнул уголком губ, как будто ему что-то не понравилось, и отрывисто кивнул. С ним всегда было сложно вести беседы, но нынче это казалось скорее достоинством: у Сичэня оставалось не так уж много сил для того, чтобы пускаться в пространные разговоры.
— Тан Шиюй проводит вас, — цепкий взгляд главы Цзян достался каждому из заклинателей Гусу Лань. — Празднество начнётся вечером, до этого времени можете заниматься, чем хотите.
Сичэнь благодарно улыбнулся. Он почти наверняка знал, что его юные сопровождающие предпочтут провести это время в городе, а вот ему хотелось остаться в комнатах и не выбираться из них при крайней необходимости. Ещё одна возможность отдохнуть и прийти в себя после яркости и шума окружающего мира.
Он снова оказался в границах стен — но на этот раз почему-то не задыхался. Вероятно, потому что в его руках не было кисти, и на него не смотрели мёртвые линии рисунков? Или же из-за того, что даже тут, в стоящих немного особняком гостевых покоях, не было абсолютной тишины. Совсем рядом плескалась вода, ветер с шелестом перебирал листья плакучей ивы, которая стояла почти прямо за окном, — можно было даже дотянуться до её подёрнутых влагой ветвей и обхватить пальцами гладкие листья. Тонкий аромат благовоний, которые обычно зажигали в Гусу, терялся на фоне запаха воды и дерева, которым здесь было пропитано буквально всё.
Эти комнаты были ему совсем не знакомы. Скорее всего, раньше он в них тоже останавливался, когда прилетал в Юньмэн по делам, но никогда не пытался здесь всё рассмотреть и прочувствовать. Гостевые покои в Ланьлине и Цинхэ он знал практически так же хорошо, как собственные, но здесь… Новые, непривычные ощущения. Совсем другие запахи. И цепляющие, отвлекающие звуки, которые не позволяли затеряться в мыслях и воспоминаниях.
Лань Сичэнь провёл кончиками пальцев по оконной раме. Порыв ветра взметнул в его сторону ивовые ветви и он, не задумываясь, поймал одну, подлетевшую совсем близко к его руке. Гибкая, чуть влажная ветвь, прохладные длинные листья с зубчатым краем, колко цепляющимся за кожу. Зажав листок между пальцами, он неосознанно потянул чуть сильнее, чем нужно было, и лист оторвался, а ветвь вернулась на своё прежнее место.
Сичэнь моргнул. Он продолжал гладить несчастный листочек, проводить по его краю, как будто ничего интереснее в мире не существовало. Наверное, со стороны это выглядело довольно жалко, но, к счастью, никто не мог его заметить, если только кому-нибудь не придёт в голову забрести на этот берег и заглянуть именно в то окно, которое плотнее всего закрывало дерево. Он так долго стоял на месте, что пришёл в себя лишь тогда, когда услышал приближающиеся шаги и гул голосов: его сопровождающие уже вернулись из города, а это значило, что приближалось время празднества. А Лань Сичэнь даже не успел отдохнуть, как изначально планировал.
Ивовый лист, уже значительно потрёпанный и даже надорванный с одного края, он непроизвольно засунул в рукав, прежде чем сделать вид, что всё это время провёл в медитации. Почти как в детстве, когда он прятал в рукавах цветы магнолии, а потом притворялся, что все проведённые в библиотеке часы читал, а не потратил половину времени, любуясь видами из окна.
Воспоминания о совсем ранних годах вспыхивали внезапно — и отличались от того, с чем смешивались вспышки-образы времён юности. По пути в зал торжеств он краем глаза заметил стайку детишек, которые пытались увести лодку из-под бдительного ока владельца, — и тут же вспомнил, как сам прятал в рукава сладости со стола на каком-то из советов, куда его привезли как наследника клана. Откуда-то со стороны шумного рынка слышались весёлые резкие переливы флейты — исполнение было ужасным и энергичным, прям как у Лань Хуаня, который решил попробовать что-то помимо гуциня и впервые взялся за сяо. На ужине ему подали хоть и привычные блюда, но зачем-то поставили маленькую баночку со специями, как бы давая возможность ознакомиться с частью знаменитой юньмэнской кухни; помнится, когда он по незнанию откусил половину перца чили, то расплакался от остроты и поклялся питаться исключительно рисом до конца своей жизни.
Это казалось таким странным, что Пристань Лотоса пробуждала в нём то, о чём Лань Сичэнь уже давно успел позабыть. Какими-то случайными образами, короткими вспышками воспоминаний она шептала ему: не всё в его жизни было отравлено ядом недоверия, далеко не всё стоит теперь перебирать с осторожностью, боясь случайно найти второе дно или подтекст, который раньше не бросался в глаза. Нет смысла искать призраков там, где их и не было. И этот шёпот, пусть и придуманный им самим, странным образом умиротворял.
Несколько дней, проведённые вдали от дома, должны были вызвать в нём усталость и тоску, ведь, в конце концов, приходилось иметь дело с людьми и их вниманием, злыми разговорами и пересудами, приписываниями А-Яо даже самых жестоких и глупых вещей, которые он точно не совершал… Да, это было болезненно — а ещё злило, и Сичэнь ещё никогда не ощущал в себе такого яростного желания просто взять, стукнуть чашкой о столик и выйти из зала прямо посреди разговора, но в эти моменты неожиданно приходил на помощь глава Цзян. На правах хозяина он хоть и грубо, но эффективно обрывал все пересуды, и хотя это было сделано наверняка не ради Лань Сичэня — в конце концов, в своё время он наслушался всего ровно того же, но про Вэй Усяня, и эти разговоры точно злили его никак не меньше, — но он был благодарен за такую непреднамеренную поддержку. За всю неделю они не обменялись и парой фраз, однако Лань Сичэнь всё равно был ему бесконечно признателен, потому что хоть кто-то мог понять и разделить его чувства, а ещё заткнуть особо разошедшихся сплетников.
Ивовый лист так и оставался желать в его рукаве, и Сичэнь доставал его практически каждый вечер, поглаживая зубчатые края. Ему давно уже стоило бы или избавиться от этой странной привычки, или хотя бы сорвать себе новую жертву для внезапно пробудившейся тактильности, однако этот конкретный лист был будто бы наполнен каким-то особым смыслом. Лань Сичэнь не понимал, каким именно, но этого и не требовалось: достаточно того, что его мысли успокаивались, как только он ощущал пальцами знакомую прохладную текстуру.
Неделя пролетела незаметно — и лишь выходя из зала приёмов после торжественного ужина, Лань Сичэнь осознал, что всё это время в его мыслях царила восхитительная пустота. Это была совсем не та пустота, которая душила его в Облачных Глубинах; нет, здешняя пустота казалась ласковым ветерком, остужающим его разгорячённую голову. И даже небо в Юньмэне не давило так сильно, плескаясь на весёлой водной ряби. Всё здесь было иным, незнакомым… Живым. И таким манящим, что в сердце появлялся страх уйти отсюда сейчас — и безвозвратно потерять покой, который он нашёл здесь.
Это было странное чувство. Нежелание возвращаться домой. Сичэнь не думал, что испытает его хоть когда-то. Растерянный и расстроенный, он сошёл с ярко освещённых мостков и побрёл в каком-то совершенно случайном направлении — привычка настолько давняя, что даже и не вспоминалось, когда ему впервые пришла в голову идея уйти от терзающих душу мыслей, заблудившись в мире материальном вместо того, чтобы плутать в разуме. Так он открывал для себя потаённые уголки Облачных Глубин, так он неожиданно вышел на какой-то пустынный берег, настолько далёкий от наводнённых людьми улиц, что тут даже не горело фонарей.
Сапоги увязли в мокрой глине — Лань Сичэнь подошёл слишком близко к воде, сам того не заметив. Рассудив, что спасать обувь было уже в любом случае поздно, он остался на месте, только слегка приподнял полы ханьфу, чтобы избежать неудобных вопросов. В конце концов, кто поверит, что глава Гусу Лань, старший из нефритов, далеко не небожитель, к одеждам которого не пристаёт мирская грязь? Слухи о безупречных белоснежных одеяниях его клана уже слишком давно вошли в число устоявшихся стереотипов — и положили начало привычке всегда сохранять чистоту.
Не то чтобы ему иногда, ну вот самым крохотным кусочком сознания, не хотелось случайно расцветить эту одежду красками или чернилами. Очередная вспышка-воспоминание из детства — и следом отзвуки рвущейся ткани и мягкий смешок, «молодой господин, давайте лучше я».
Шорох приближающихся шагов заставил Сичэня вздрогнуть и оторвать взгляд от маслянистых переливов света на поверхности озера. Он обернулся и невольно выпрямился, даже в полутьме узнав Цзян Ваньиня.
— Глава Цзян? — Лань Сичэнь растерянно моргнул, не понимая, в какой момент его заметили и почему вдруг решили подойти ближе. — Я зашёл на запретную территорию?
Пристальный взор Цзян Ваньиня опустился на его сапоги, наполовину утонувшие в глине, затем коснулся пальцев, сжимавших одежды, и вновь вернулся к лицу. Показалось, будто в них промелькнуло мимолётное веселье.
— Нет, ничего такого, — он пожал плечами и остановился в нескольких шагах от берега. — Извините, что прервал… Что бы вы ни делали, просто ваше поведение показалось мне странным, и я решил перестраховаться. Было бы не слишком приятно обнаружить поутру главу союзного ордена на дне озера.
Сичэнь сначала непонимающе моргнул, а потом внезапно подавился вдохом — то ли от возмущения, что нечто подобное вообще можно было предположить, то ли от смеха, ведь со стороны его действия и впрямь можно было истолковать как угодно. Он почти выпустил одежду из рук, но быстро спохватился и взялся за ткань покрепче; с места, впрочем, даже не подумал сойти, хотя сквозь сапоги уже начала просачиваться влага.
— Часто приходилось сталкиваться с подобными ситуациями? — внезапно даже для себя выдал Лань Сичэнь.
Цзян Ваньинь на мгновение опешил, а потом выразительно фыркнул. Вот этот звук точно стоило истолковать как смешок.
— Не то чтобы часто, но по весне кого только не обнаружишь, — обтекаемо ответил он и приблизился на пару шагов не к собеседнику, но к воде. Его взгляд устремился к огням Пристани Лотоса и стал будто бы немного теплее. — Вы разве не слышали? Глава Юньмэн Цзян запытывает последователей тёмного пути до смерти и топит их в своём любимом озере.
Сичэнь склонил голову набок. Он понимал, что это шутка… По крайней мере, он полагал, что это должна быть шутка, однако забавного в ней находилось мало. Тем не менее, вежливую улыбку он всё же выдавил, чтобы не поставить собеседника в неловкое положение.
— Боюсь, в Гусу не обмениваются сплетнями, — осторожно отозвался он.
Глава Цзян закатил глаза и отвернулся.
— Бросьте, — его голос вновь зазвучал резко, как на собрании, когда он затыкал разошедшихся гостей.
Что именно могло его разозлить, Лань Сичэнь не понял. Он намекал на то, что не все заклинатели Гусу Лань неукоснительно соблюдали правила ордена? Тогда это уже Сичэню стоило расценивать слова главы Цзян как оскорбление. Однако если это был не выпад в сторону его людей, то что ещё?
Некоторое время они простояли молча. Вода плескалась о глинистый берег, и в сапогах уже ощущалась неприятная влажность. Сходить со своего места Лань Сичэнь, впрочем, всё ещё не желал, находя какую-то необъяснимую прелесть в том, чтобы стоять вот так и просто смотреть, как крохотные волны едва-едва не касались носков его обуви. Было в этом зрелище что-то медитативное, почти как в поглаживании ивового листа.
Цзян Ваньинь тяжело вздохнул, и Сичэнь вновь понял на него взгляд. Его лицо вновь оказалось частично повёрнуто в его сторону, и далёкие огни Пристани Лотоса бросили на него резкие, грубые тени, состарив на десяток лет сразу. Почему-то подумалось, что ему пришлось многое потерять и во многом разочароваться, — а ещё они внезапно оказались слишком похожи в своём нынешнем одиночестве.
Вот только Цзян Ваньинь сколотил себя заново в свои семнадцать, вынужденный сражаться, чтобы выжить. У него не было такой роскоши, как время на исцеление.
У Лань Сичэня имелось в распоряжении всё время мира, но вот мотивации, хоть какого-то внутреннего побуждения… Этого остро не хватало. И он даже не знал, в каком направлении начинать свои поиски. Жить исключительно ради долга — это было совсем не про него.
— Я не имею привычки лезть не в своё дело, — неожиданно сказал глава Цзян, прервав повисшую между ними тишину, которая по каким-то причинам не казалась неловкой. На Сичэня он всё ещё не смотрел. — Однако когда-то давно вы, можно сказать, спасли меня, так что будем считать, что я возвращаю вам долг.
Лань Сичэнь растерянно моргнул. Он спас Цзян Ваньиня? Когда это? На поле боя им, конечно, приходилось прикрывать друг другу спину, но это явно не походило на некий долг, который не был выплачен до сих пор. А после… Ну, после у них остались только вежливые приветствия на советах и формальные переписки, они даже на ночной охоте не пересекались. В храме Гуаньинь — дыхание смерти, пепел в лёгких, кровь на руках, кровь повсюду — Сичэнь точно никого не спас, а только потерял почти всё, что было близко его сердцу. Так о чём же…
Глава Цзян обернулся — и все вопросы пугливо разлетелись в стороны под его пристальным, обжигающим взором.
— Не пытайтесь вылепить из себя кого-то другого, — произнёс он и чуть поморщился, будто ему самому не понравилось, как неуклюже это прозвучало. — И не мне об этом говорить, но не взваливайте на себя вину за всё, что было вам неподвластно. Это путь в пустоту.
Сичэнь нахмурился. Прямота Цзян Ваньиня… Не самая приятная вещь, с которой ему приходилось иметь дело. И всё же что-то не давало ему резко обозначить границы. Возможно, понимание, что в эти слова вкладывались не пустые советы, но собственный болезненный опыт?
Как бы его не уязвило то, что ему бросили прямо в лицо то, о чём он никогда не просил говорить вслух, Лань Сичэнь не находил в себе злости. Однако и ответа не находил тоже, а просто уставился в светлые глаза Цзян Ваньиня, словно его губы запечатали заклинанием.
Глава Цзян, однако, ответа от него и не ждал. Сказав всё, что собирался, он коротко кивнул Сичэню на прощание и… Просто ушёл. И даже не обернулся, словно вообще забыл о том, что только что произошло. Это было ещё страннее, чем его шутка — или всё же не шутка — про утопленников и пытки, но, стоило признать, Цзян Ваньинь поступил наилучшим образом. Потому что Лань Сичэнь не знал, во что бы превратился их разговор, если бы он остался здесь хотя бы ненадолго.
А так — бросил в лицо несколько бьющих наотмашь слов и оставил их обдумывать, как будто было мало поводов для самокопания. Это могло бы разозлить, да и должно было, на самом деле, но Сичэнь вдруг поймал себя на том, что ему хотелось смеяться. Весь их разговор казался полнейшим абсурдом, этакой причудливой обманкой измученного разума, и… Он совсем не знал, что чувствовал по этому поводу.
«Не пытайтесь вылепить из себя кого-то другого», — это относилось к его попыткам спрятать эмоции за маской? Видимо, притворщик из Лань Сичэня действительно вышел отвратительный, раз Цзян Ваньинь заострил на этом внимание. Забавно, правда, что до него никто и словом не обмолвился о том, что Сичэню ужасно давалась игра на публику — занятие, которое он никогда не находил привлекательным.
Ему должно было стать неприятно и страшно, но почему-то Лань Сичэнь ощущал лишь облегчение. Как будто он прошёлся по топкому болоту и опустил взгляд, готовясь увидеть запачканные полы одежд, но вместо этого обнаружил, что ткань осталась безупречно чистой. Несмотря ни на что, он всё ещё… Всё ещё не желал закрываться от мира, прятаться за стенами, становиться кем-то, которого никто никогда не сможет задеть, потому что не будет способен достать до сердца, запечатанного в тяжёлом каменном гробу. Он был ранен, разбит, почти уничтожен — однако в глубине души лелеял надежду однажды собраться вновь, подобно невесомым облакам.
Несмотря ни на что, он хотел свободно дышать под родным, кажущимся таким близким небом. И забавно, что на это стремление его навели не молчаливые разговоры с братом, не беседы с дядей, а всего лишь одна неуклюжая фраза практически постороннего человека. Постороннего человека, который, по жестокой иронии судьбы, понимал его лучше всех, кто ещё оставался в живых.
Когда-то Лань Сичэнь находил утешение в схожести с Не Минцзюэ — в честности и открытости людям, и Мэн Яо — в желании позаботиться о нуждах слабых и чувствовании тонкой красоты окружающего мира. И он не желал предавать их связь, даже если в конце оказалось, что далеко не во всём его чувства были взаимны. Возможно, Цзинь Гуанъяо обманывал его, и он погубил дагэ, но… Но Лань Сичэнь всё равно не мог предать забвению того доброго юношу с искренней улыбкой, который укрыл его от Вэней. И больше всего его мучило не предательство А-Яо, а то, что он сам упустил момент, когда А-Яо увяз во тьме и отчаялся вернуться на правильный путь.
Цзян Ваньинь сказал, что ему не стоило брать на себя вину за то, что ему неподвластно. И Лань Сичэнь пообещал себе попытаться. А пока…
Он опустил взгляд на свои ноги. Вода плескалась совсем рядом, частично заливалась в углубившиеся следы и давно промочила сапоги вместе с носками. Терять ему, в принципе, было уже нечего.
Коротко оглянувшись и убедившись, что на сей раз ничьего присутствия не улавливалось, и никто не бросится к нему, подумав, что глава Гусу Лань решил утопиться от тоски, Сичэнь задержал дыхание… И, зажмурившись, вбежал в ледяную воду до самого бедра.
— Ах!.. — короткий вскрик вырвался из рта, и он тут же закусил губу.
Холод обжёг его так, что на глаза навернулись слёзы, выпущенные из рук полы ханьфу промокли, он мгновенно покрылся мурашками с ног до головы, и у него даже челюсть свело — но… Но это было так весело!
Снова под закрытыми веками вспыхнуло что-то из детства — ласковый смешок матери, «А-Хуань, если будешь прыгать по лужам — простудишься, и правила тут не причём», — и Лань Сичэнь прерывисто вздохнул. А потом прикрыл мокрыми рукавами лицо и рассмеялся практически беззвучно, давясь смешками и поглядывая на яркие огни Пристани Лотоса.
Ему привиделось, будто на главном причале кто-то стоял, но это было и неважно: темнота надёжно скрывала главу Лань от чужих взглядов. Замерев на короткий миг, словно ожидая, что на него вот-вот обрушится гнев небес, Сичэнь с замирающим сердцем сделал то, что как-то делали купавшиеся в реке приглашённые ученики. Он провёл рукой по поверхности озера — и вызвал целый веер брызг. А потом шлёпнул раскрытой ладонью по воде и зажмурился, когда несколько капель упало ему на лицо.
Волосы, налобная лента — всё промокло, когда Лань Сичэнь, замёрзший, стучащий зубами от холода, решил-таки выбраться на берег. Пальцы свело судорогой, и нужные заклинания не получилось активировать с первого раза, но он всё же высушился и неловко пригладил одежду и встопорщившиеся пряди. В свои комнаты придётся, видимо, возвращаться через пресловутое окно, закрытое ивой: показаться на глаза хоть кому-то в столь неприглядном виде не хотелось, да и вроде как не положено главе Лань не являться образцом безупречности.
Ну и ладно. Если Ванцзи мог позволить себе взять в мужья Вэй Усяня, то и Лань Сичэнь мог позволить себе залезть в гостевую спальню через окно. И нарвать ивовых листьев про запас. В Гусу в ивах недостатка не было, разумеется, но ивовые листья из Юньмэна обладали какой-то мистической способностью успокаивать его душу — и Сичэнь не собирался отказываться от использования этого внезапно обнаруженного лекарства. Тем более, в темноте всё равно никто ничего не заметит.
Преисполненный каким-то полузабытым озорством, которое он испытывал так давно, что даже не пытался воскресить в памяти конкретный период, Лань Сичэнь побрёл вдоль пустынного берега, мыча под нос какой-то незатейливый мотив. Наутро магия этой ночи и маленькой детской шалости исчезнет, но оставит свой след — как минимум в содержимом его рукавов. А когда он вернётся домой, то попробует снова взяться за кисть.
Он нарисует… Не облака, нет. Для облаков слишком рано. Он нарисует плакучую иву на берегу лотосового озера — и кусочек тени в ряби воды, и тонкую гибкую веточку, тянущуюся в сторону того, кто отбрасывает эту тень. Не какой-то возвышенный пейзаж, а всего лишь свидетельство его небольшой проделки.
Свидетельство проделки — и первый шаг к тому, чтобы вновь вернуться в неизменный цикл жизни.