злые призраки прошлого всегда где-то за спиной гурена; они хватают его за плечо, впиваются коротко постриженными ногтями в ткань форменного мундира, цепляются беспокойными пальцами за аксельбант, тянут на себя, назад. в пучину мрачных флешбеков, утопленных густой, нечеловеческой кровью. они голосами, полушепотом всегда где-то над ухом; то непривычным баритоном, то звонким девичьим вскриком, задушенным ладонями у губ, пытаются ему рассказать какие-то важные вещи. напомнить о былом, о белых, перестиранных перчатках, что испачканы в чужой крови. и кто из нас ещё монстр, а, гурен ичиносе? — говорят они ему. 

а гурен не оборачивается, идёт вперёд, срывается на бег, и тени — они всё ползут по стенам, полу, двоятся и троятся в свету уличных, мигающих фонарей, что сиянием своим, будто масляными красками, мажут по его — гурена — точёному лицу. 

и шинья, невзначай заглянувший в его кабинет, будет шептать на ухо после что-то такое же липкое, оседающее в запятнанной душе противной желчью. шинья наверняка будет вести своими руками — цепкими, ласковыми — по чужому телу, заползать тощей змеей под мундир, под белую, выглаженную рубашку, а после — под кожу, селясь там паразитом. он будет смотреть невинно своими ясными, синими глазами, чтобы затем укусить ядовито куда-то в запястье, сильно сжимая чужую руку под белой перчаткой. 

гурен жмурится, но не от боли — от скрипа в собственной голове. взгляд бегает по чужому натренированному телу, подтянутым бёдрам, худой, бледной шее. 

шинья садится перед ним на стол, закинув ногу на ногу. в полутьме кабинета его глаза становятся будто ярче, и в них, где-то в глубине бездонных озёр, просыпается голод. жадность. желание обладать. потерянные пресноводные акулы с аппетитом разевают пасти, чтобы после сжать свои челюсти на чьей-нибудь горячей плоти. 

а гурен самозабвенно подаётся вперёд, тянет этого шинью ближе к себе за ворот рубашки, и целует его сухие губы. шёпот в голове шипит на него змеёй — настоящей, злобной, и плод из райского сада оказывается надкусанным. гнилой.

и махиру, чей стеклянный взгляд упирается в чужую широкую спину, будто трескается. гурен слышит в воздухе звон, и каждое его прикосновение к шинье сопровождается хрустом битой вазы. расписанный кровью фарфор. гурен жмурится, утыкаясь шинье, этому змею, куда-то в плечо, и порывисто выдыхает. на кончиках пальцев собирается кровь — порезался.

а шинья вовсе не из фарфора, не из стекла и даже не из фаянса. шинья из металла, из стали. и он тянет гурена к себе сильно и резко, цепляется грубо за волосы — до шипения, слетающего с чужих, искусанных в нервных порывах губ. и гурен хмурится, когда чужая ладонь, обтянутая белой тканью перчатки, лезет ему в штаны, ловко обходя молнию. спасибо, что не в исчерченную алыми всполохами душу.

а махиру — призрачная, недосягаемая, наверняка хмурит свои тонкие брови, всё ещё стоя где-то сзади его тенью, тонущей в приглушенном свету. и шрам на её груди истекает призрачной кровью, пачкая фантомными каплями пол. ей холодно — снег белыми балеринами кружит за приоткрытыми окнами, и они — эти изящные балерины — разбиваются насмерть о треснувший асфальт. а на её худых, вздрагивающих плечах, лишь школьная рубашка. 

шинья срывает с чужих губ первый вздох. гурен откидывает голову на спинку своего кресла, прикрывая глаза — у него в висках стоит шум, чьи-то крики, и он ещё долго не может разобрать, чей же шёпот слышит в своей голове. а рука на его члене тем временем лишь ускоряется, больно проезжаясь по коже жесткой тканью чужих перчаток. шинья второй рукой зарывается гурену в смоль его волос, то сжимая пряди, то резко отпуская. и гурен — его верный подчинённый — сам тянется к чужой ширинке брюк. дергает за «собачку» на молнии, забирается рукой под нижнее белье, и ясный взгляд синих глаз словно в мгновение темнеет, затмеваясь пеленой вожделения. 

они надрачивают друг другу быстро, без должного удовольствия, лишь бы сбросить нарастающее с каждым днём напряжение и побыстрее с этим покончить. шинья улыбается в наслаждении уголками тонких губ; придвигается на столе ближе, теснее, отодвигает освободившейся рукой какие-то отчеты и рапорты, угукает и тихо матерится в такт чужим движениям; бегло зачёсывает собственные волосы назад, убирая от лица. и заглядывает гурену за спину так, будто действительно там кого-то видит: не ускользающих от внимательного взгляда снежинок, словно смущенных чужим вниманием; не развалины когда-то жилых комплексов. видит что-то точно живое, осязаемое; не растворяющееся во времени и ясном свету угасающего солнца. 

кончает гурен первым, с тихим всхлипом, удушенным ладонью на своих губах. шинья же ахает от мимолётного удовольствия — не эйфория, разумеется, но ему и этого достаточно. он шустро приводит себя в порядок, легко спрыгивает со стола и удовлетворенно, сыто улыбается. 

— я, кстати, зачем заходил-то, собственно, - шинья оборачивается на стол, где воцарился беспорядок из-за его неугомонной задницы, и достаёт откуда-то из бумажных завалов пару слегка помявшихся документов, — к отчёту от ребят сверху. не благодари. 

он подмигивает, похлопав гурена пару раз по плечу, и спешит удалиться по каким-то своим шиньевским делам. а у гурена цветные помехи перед глазами и чёрный снег, сыпящийся градом на испачканные перчатки. махиру, стоящая всё ещё за спиной, и всё ещё дрожащая от холода, что демонам призрачным не видан, недовольно цокает в след уходящему шинье. 

за плечо гурена снова хватаются чьи-то тощие, костлявые пальцы. он жмурит свои глаза, и аксельбант на измявшемся мундире оттягивается, уводится чужими фантомными руками назад, в утекающее прошлое, будто за поводок. и гурен, наверное, первый раз не ведётся. остаётся сидеть в кресле, пытаясь отдышаться, и не оборачивается на ядовитый шёпот. белоснежные балерины за окнами делают предсмертные пируэты, улыбаясь в чужую спину сиянием солнца, и бьются своими мелкими тельцами о твёрдый карниз. 

а перчатки, правда, нужно будет отдать в стирку. и единственный раз не из-за чужой ярко-красной крови.