Бывают такие моменты в жизни, когда всем существом, всей душой ощущаешь, что здесь и сейчас происходит что-то значительное, замечательное, способное раз и навсегда изменить твоё существование — а порой и весь мир в придачу.

Люди придумали много слов и выражений для подобного — точка невозврата, «на гребне волны», ключевые моменты… Чэнтянь называл это ощущение пересадочными станциями — и терпеть не мог. Точнее, ненавидел всеми фибрами души.

Ненавидел за тянущее чувство потери, за равнодушную толпу, уносящую вдаль кого-то важного и дорогого — или увлекающую неумолимым потоком его самого. Крупные станции, высокие сводчатые потолки которых дробили звуки на тысячи осколков и разносили по дальним закоулкам помещений; маленькие пересадочные станции, построенные ещё, наверное, до прихода японцев; полустанки с одним только навесом над крохотной платформой, сиротливо притулившиеся у какой-нибудь почти заброшенной одноколейки — вокзалы были для него материальным воплощением старинного китайского проклятия «Чтоб ты жил в эпоху перемен» и квинтэссенцией одиночества.

И то, что эти перемены порой несли что-то новое, ни капли не успокаивало.

* * *

Лица отца Чэнтянь не помнил. Память сохранила все детали: и глубокие сумерки, когда до рассвета ещё далеко, но уже ощущается дыхание утра, и тихий шелест листвы вдоль дороги на станцию Чжи Сюэ, и негромкий разговор отца с Ба… Мягкое рокотание отцовского голоса, походка, теплота ладоней — пожалуйста, однако вместо лица отвратительное серое пятно, мерзко колышущееся при попытках воскресить в памяти хоть какие-то черты.

Тем утром он так и не заплакал. Точнее, заплакал, конечно, но уже на берегу океана — они с Ба часто встречали рассветы вдвоём, ведь отец работал, а Юаньи была ещё слишком маленькой, просыпаться так рано и идти куда-то ей было пока не по плечу. Вот где-то через годик и она присоединится к ним в этих утренних прогулках.

Небо медленно расцветало красками. Полуночная синь светлела и наливалась глубиной, казалось, каждую долю секунды гениальный художник добавлял на полотно небес сотни, тысячи новых оттенков. Индиго и кобальт, сапфир и ультрамарин… даже антрацитовая пелена облаков у края небес неспешно выцветала в сине-серые оттенки. Океан был необычно спокоен. Мерно шелестел прибой, раз за разом волны атаковали берег, но не яростно, а как-то лениво — как захватчики, не один месяц уже изводящие осадой неуступчивую крепость. Облака на горизонте — не грозным преддверием шторма, а обманчивым туманным маревом — сливались с водной гладью.

Где-то вдали, за окоёмом, потихоньку начинал разгораться огромнейший пожар, добавляя в синеву свои отсветы, с каждым мгновением всё больше и больше заявляя о себе. Там, на востоке, где на сотни, тысячи миль никакой земли, лишь мрачно-величественная глубина вод да обманчиво лёгкая прозрачность неба, облака потихоньку наливались багрянцем и раскалённым пеплом, розовью* и жжёным апельсином, киноварью, янтарём, насыщенным пурпуром. И вода отражала и многоцветье оттенков, и тонкий облачный слой, который, казалось, единственный вставал преградой раскалённому свету.

Но вот солнце поднялось уже достаточно высоко, и первый луч прорвал преграду, разом преодолев нерушимый заслон из слившихся воедино океана и облаков. И небо, и земля поменялись местами, застывшие у кромки воды люди как будто оказались на дне гигантской чаши, по стенкам которой сначала тонкой струйкой, но с каждым мгновением всё ускоряясь, уплотняясь и утолщаясь, изливаются на них потоки обжигающего света пополам с океанской водой.

Миг — и всё схлынуло. И только сердце от запоздалого ужаса и восторга вспугнутой птицей заходилось в груди.

Чэнтянь видел с тех пор множество восходов, много раз ездил с дедом Анаем на другой конец острова смотреть закат, но это утро он не мог забыть никогда.