Последний раз

Каждый раз, когда дверь закрывается за чужой спиной, Костя себе обещает — это был последний раз. А потом опять слышит хрипловатый голос, видит наглую ухмылку и жадное что-то в глазах напротив. От движения, которым Юра волосы за ухо убирает, голову сносит не хуже, чем если бы в руках у того же Юры был дробовик. И они опять сталкиваются, как бушующая морская стихия с волнорезом. Жёстко, неотвратимо.

Красиво.

Юра гибкий в своей морали, легко адаптируется к любым условиям и своей вечной энергичностью, широкими жестами и харизмой занимает всё пространство. Как вода весь предоставленный ей сосуд. Но он же яркий, на грани безумия (или долбоебизма), живущий одним днём, сносящий всё на своём пути, идущий по головам. Поэтому работает под прикрытием так много. Поэтому похож на волны.

Себя Костя описать не может. Он знает, что и Игорь, и Федя, и все остальные могут на него положиться. Он костьми ляжет, но своих защитит. Но он и злиться умеет. Он не монолитный. У него в груди дыра, образовавшаяся после смерти Ани, кровит до сих пор. И все вокруг норовят в рану ударить побольнее, задеть, и он, конечно, злится. Защищается.

А Юра вот не бьёт. Он проводит ладонью по влажной от пота груди, прижимает волоски к коже, целует, обжигая щетиной. И на некоторое время становится лучше. Легче. Когда под головой юрино плечо, когда он не зубоскалит, а вдруг почти ласково касается костиного лба своими губами. От него пахнет каким-то, наверное, недешёвым одеколоном и куревом. Запах кажется безопасным.

Ровно до того момента, пока к нему не примешивается запах горелого мяса.

Особняк на фоне полыхает, Игорь и Игнат кричат что-то, Федя его за руку хватает, но Костя вырывается, ничего не слышит, спотыкается и коленями прочёсывает землю около тела. Около Юры. Когда-то гладкая и светлая, пусть и со шрамами, кожа теперь встаёт красными буграми, кое-где сплавилась с одеждой, и вместо красивых каштановых волос — подъеденное огнём нечто.

Он ещё жив. И Костя сидит в холле госпиталя. Смотрит в одну очень живописную точку на полу. Ждёт, что Юрка подойдёт сейчас, удивительно грациозный, сядет рядом и посмотрит лукаво, с ухмылкой. Заправит волосы за ухо.

— Ты че смурной такой, а?

Ничего не происходит. Конечно. Юра в операционной и известно целое нихрена. Только приехавший Федя опускается рядом на стул и от этого почему-то становится чуть легче. Запах горелой плоти разбивается запахами бензина и свежестью дождя, которые приносит с собой друг.

— Игорька с Игнатом к Лене отвёз. Она им чаю какого-то успокаивающего заварит, спать уложит. — рассказывает Федя и всё, что получается у Кости — это выдавить из себя слабое «спасибо». — Ты сам-то как?

— Наркота выветрилась. В норме.

— Не похоже.

Он уже не отвечает. Наклоняет голову ниже, опирается локтями на колени, чувствует, как по шраму на щеке течёт слеза.

Его удаётся увести из больницы только после того, как врач — мужчина с тронутыми сединой висками и мутными от усталости глазмами — сообщает, что состояние их сослуживца стабильное, но всё ещё крайне тяжёлое. Говорит, к нему нельзя, и Федя настойчиво увлекает Костю к выходу.

К Юре нельзя ещё долго. Но Гром всё равно в больницу ходит: оставляет медсестрам шоколадки, фрукты, зная, что они съедают это сами. Пускай, ему не жалко. Однажды, ему кажется, что он видит Юру в окне палаты. Той ночью он не спит. Сидит на кухне, стараясь не мешать уснувшим в комнате Игорю с Игнатом. Вспоминает.

О том, как рассказал Юре про Диснейленд в Тот день во время обеденного перерыва. Они по традиции, забрались на крышу, где коллеги точно не достанут. Федя отошёл позвонить Лене, а Костя вот разговорился. И Юра слушал его, непривычно серьёзный, внимательный, ловящий каждое слово. А потом вдруг боднул лбом в плечо. Совершенно по-детски и глупо, но у Грома в груди тогда стало так хорошо почему-то правильно.

— Накопим мальцу на Диснейленд, не парься. — сказал тогда Юрка и мизинцем подхватил мизинец Кости, почти незаметно, если смотреть со стороны, но очень значимо для самого Грома. — Я помогу.

 — Юр… — тут же попытался возразить Костя, отодвигаясь. Но Юра посмотрел строго и помимо вот этой непривычной серьёзности было у него в глазах что-то ещё. Вроде и знакомое, но всё равно вызывающее чувство тревоги.

— Я знаю, что я пацану никто. — как-то странно произнёс тогда Юра и посмотрел на город. — Но ты мой… друг. Да?

— Да.

— Решено. — Юрка головой тряхнул и волосы этим жестом дурацким волосы за ухо заправил, из-за чего взгляд невольно упал на его шею. На то самое место, от которого пахло приятно одеколоном. — У меня отложено на машину. Не очень много, но с чего-то начинать надо, а?

Тем же вечером Костя направил на него пистолет. Больше всего в жизни он боялся услышать что-нибудь про блядский Диснейленд. Это был бы удар даже не в кровоточащую рану имени Анны Гром. Это означало бы вывернуть самого Костю наизнанку, задеть самое больное место и единственное, что от Ани осталось. Игоря. Такое бы он не простил.

Но услышал лишь одно.

«Тогда стреляй»

И в груди будто взорвалась светошумовая. Руки не хотели держать пистолет. Не хотели направлять его на раненого, истекающего кровью Юру. Юрку, который смотрел на него без приязни. С опасением, настороженностью, печалью, но без того самого грёбанного чего-то, что сладко откликалось в груди, отчего рана переставала болеть и не хотелось ползти к Ане на могилу.

Крик Игоря привёл в чувства. Громкое, полное надрыва «папа» и Костя забыл обо всём на свете, каменея от страха. Юра посмотрел тогда за его спину и разбитые губы растянулись в тёплую улыбку, в глазах плескалось столько, что Косте стало дышать трудно.

— Тише, шкет. — захрипел Юра, поднял одну руку, другая свисала безвольно вдоль тела. — Всё хорошо. Да, дружище?

Он посмотрел на Костю, улыбнулся ободряюще, что на окровавленном лице, наверное, выглядело ужасающе, но Гром на него уже не обращал внимания. Повернулся к сыну и увёл его оттуда, старательно не давая смотреть на тело Хмуровой. Юра за их спинами только тяжело дышал и шипел от боли. Но молчал. Косте в тот момент было феерически поебать на то, что он будет делать дальше. С деньгами, со своими ранами. Со своей грёбанной жизнью.

Они с Игорем подхватили по дороге Иганата и журналиста этого. Долбоёба. Игнат в Игоря вцепился, как бешеный, треща без умолку, и стоило им отойти метров на пятьдесят, как особняк вспыхнул, будто бензином облитый.

Костя обернулся глядя, как крыло, где осталось тело Хмуровой, охватывает пламя. Сзади в него влетел кто-то, очень знакомо кричащий на всю округу. Федя. Испуганный, руки дрожат и взгляд мечется. ОТ Кости к особняку и назад. За его спиной спецы вызывали пожарных.

— Гром, блять, Смирнов где?! Юра где?!

— Выбрался. — ответил Костя на крики друга, моргнув. — Наверное.

А потом на него нахлынуло. Юра ногу подволакивал. Ранен. На спине тоже дырка от пулевого. Рука в крови. Сознание явно не самое адекватное. Блять.

— Блять. Блять, блять, блять! — его тогда держали трое: командир спецов, Федя и Игорь за руку с нарисованной римской цифрой десять. А он вырывался, кричал, пытался броситься в горящий особняк.

Бросил. Убил. Не дал даже шанса.

Бросил раненого. Бросил друга. Убил того, кто днём шутливо бодал его лбом в плечо, кто пошёл с ним неизвестно куда, неизвестно против кого, прикрывал. Блять, вот же блять!

У него, наверное, была истерика. Он не запомнил.

Но Юра жив. Просто чудо какое-то, говорит Лена, и Федя с ней соглашается, а вот Костя уже открывает дверь в комнату для посещений и смотрит. На чужую кожу, стянутую розоватыми шрамами. Руки, лицо, под больничной одеждой видны бинты на груди. Волос на голове почти нет — состригли. От бровей тонкие, едва уцелевшие, полоски остались. В глазах — горькая насмешка над самим собой.

Костя успевает только порадоваться, что в комнате они одни, а потом падает на колени около ног Юры, чувствуя, как по щекам катятся слёзы, а из груди рвутся рыдания.

— Гром, Кость, ну ты чего? — хрипит удивленно Юрка, но его руки слишком слабые, чтобы поднять с пола здорового мужика, и он гладит его забинтованными ладонями по плечам. — Вставай, Кость, ну давай, нам сестричка чайник согрела, давай чай пить?

И Косте стыдно, так ужасно стыдно перед ним. Чувство вины, оно накрывает с головой за чужой внешний вид, подорванное здоровье, за то, что Юру теперь наверняка комиссуют, за его дрожащий голос и за то, что это он Костю успокаивает, а не наоборот. И он извиняется. Сыпет словами, как из пулемёта, хотя обычно это Юрка болтает, но врач сказал, что тот дыма наглотался и теперь всегда хрипеть вот так будет. А в это раз Гром не умолкает, обещает самому себе, Юре, всему миру, что это последний раз, когда его близкие из-за него страдают.

— Юр. — он поднимает голову, находит в себе смелость и силы посмотреть Юрке в лицо. У того в глазах вот то самое, чего Костя так боялся лишиться, когда направлял пистолет. То самое, что продрало до самой души на той крыше. Оно там, на дне голубых глаз. — Поехали в Диснейленд?