Миша из такого разгильдяя наедине превращается в самого заботливого и аккуратного, узелки все по сто раз проверяет, верёвки не туго накладывает, спрашивает каждые пять секунд, хорошо ли Юре. А Юре очень хорошо, аж голова кругом идет, а он под пальцы Мишины заботливые, аккуратные, чуть шершавые, подставляется, в спине прогибается, ноги длинные то сводит, да к себе притягивает, то, наоборот, вытягивает, выпрямляет, аж носочками тянется, да разводит в стороны немного. А Мишины руки творят с ним что-то невообразимое, да так легко, будто это и вовсе не те руки, которые так и норовят в кулаки сжаться, да ударить кого-нибудь. Весь Миша дома так сильно меняется, хотя думать об этом долго не получается, когда эти самые руки на поясницу перемещаются, касаются легко, да всё ниже спускаются. Выдохи рваные из приоткрытого рта вылетают, почти в стоны переходя. Юра балансирует на грани, на грани сна и яви, на гране стыда и наслаждения, на грани внешнего холода и внутреннего жара. Он всегда на грани, но если за дверями их квартиры это безумный баланс между жизнью и смертью, то здесь с Мишей это возможность отпустить себя. Они оба это понимают, Юра только так может полностью расслабиться, добровольно подчиняясь, не пытаясь никому ничего доказать, да и с Мишей похожее происходит, только так он может позволить себе быть мягким, неторопливым. И только от одного осознания этого всё тело прошивает будто зарядами тока, воздух становится тёплым, тягучим, время будто останавливается. Останавливается для них двоих, для аккуратных узлов и верёвок, переплетённых хитрой паутиной по всему телу, для мягких ладоней на лопатках, для невесомых поцелуев в шею, почти под самым подбородком, для незабываемых но столь редких ощущений, для того, чтобы всё у них было хорошо. И будет, обязательно будет.