Это первый раз, когда он сталкивается с собственным отражением без необходимости его забыть. Отражение не радует: заросшее щетиной лицо, морщины вокруг глаз, спутанные грязные волосы. Бездомный как он есть. Конечно, в таком виде он не привлек к себе внимания ни грабителей, ни возможных уцелевших агентов ГИДРы, ни кого-то еще.
Солдат стаскивает толстовку и майку, стягивает штаны, слишком узкие и неудобные для того, кому постоянно приходится убегать, и оглядывает себя с головы до ног. Да, это тело хорошо натренированного бойца, но также и карта случившихся с ним неудач: в каждом неприглядном шраме, в каждой поджившей метке от пули, в белесых нитках на месте глубоких ножевых порезов. Нет, говорит себе Зимний, это не доказательство моих поражений, это доказательство того, как сильно я хотел выжить. От этой мысли становится чуть легче, и тогда он переводит взгляд на левую руку.
В ванной слишком ярко, и ни один шрам вокруг места сцепления металла и живой плоти не укрывается от его взгляда. Выглядит отвратительно, как ни пытайся обелить это функциональностью смертоносного протеза, и он отводит глаза, некстати вспоминая, в чьей спальне находится. Наверняка на этом же самом месте мальчишка Уоррен разглядывал проступающие на узкой подростковой спине зачатки крыльев и чувствовал себя так же паршиво, как сейчас ощущает себя Солдат. А, судя по тому, как отнеслась к нему собственная семья, Кеннет вряд ли избрал другой путь - путь принятия, хотя в отличие от Зимнего, из которого сделали машину для убийств, Уортингтон таким родился и не заказывал себе всего этого. Но все равно оказался отверженным теми, кто даровал ему жизнь, словно это не их ошибка, словно это его вина и выбор - родиться крылатым.
Солдат вспоминает их широкий размах и мягкий шелест белых перьев и думает, что крылья не делают Уоррена безобразным фриком, они делают его похожим на ангела, и задыхается от гнева, думая о ненависти людей, обрекших мальчика на страдания: украшать фигурки своих святых двумя белоснежными крыльями и пытаться лишить их того, кто с ними родился. Что за проклятый мир, в котором возможна такая неправильная, слепая двойственность?
Он торопливо моется, трет до красноты кожу, стирая с нее грязь и запах застоявшейся речной воды, и больше не смотрится в зеркало, избегая собственного отражения, а после ловит себя на мысли, что ничуть не лучше остальных: жалеть Уортингтона, которого не принимает мир за самое прекрасное отклонение, которое только может в нем случиться, и при этом ненавидеть собственное тело, позволившее ему пережить столько боли и испытаний и в итоге выжить, которое донесло его сюда после падения с такой огромной высоты, помогло спасти другого, более слабого, того, кто в нем нуждался. Такого же искалеченного наполовину, как и он сам. Возможно, даже сильнее, чем Солдат.
Пластины тихо жужжат, пока Зимний протирает руку от воды. Та функционирует без нареканий, и он думает: да, конечно, она неживая, но ведь это лучше, чем вовсе не иметь руки. А Уоррен, привыкший к полету, может никогда больше не взлететь снова.