Неправильно расставленные акценты

Однажды к Моне пришли трое узнать свою судьбу. Ничего на первый взгляд необычного. В Академии многие тайно ходили к ней, хотя официальная позиция мудрецов состояла в том, что гадания в студенческой среде должны проходить строго под присмотром профессоров. И цели у гаданий должны быть заранее обговорены с руководством, у которого для этого имелся специальный бланк с печатью.

Мона была иностранной студенткой и нарываться на неприятности не хотела. Она понимающее кивала профессорам, а в семь вечера приходила на сеанс, где изучала натальную карту очередного клиента и, в основном, советовала, как лучше подступиться к той или иной научной проблеме.

Так что люди, желавшие узнать свою судьбу, для Моны не были редкостью. Но тот случай был особенным, хоть она и поняла это слишком поздно.

Мона смотрела на колоду таро и хмурилась. Она вытащила три карты, как делала это всегда, потому что одна – это мало; две – уже лучше, но возможен конфликт; три – это почти два, но больше, если говорить об информации, – или меньше, если говорить о шансах облажаться. Поэтому Мона смотрела на три карты, пока перед ней сидело трое парней.

В отношении людей три – это тоже хорошо, но не когда это Сайно, встревоженно посматривающий на колоду, Тигнари – скептически посматривающий на Мону, и аль-Хайтам, не смотрящий никуда, или точнее – смотрящий сквозь все в этой подсобке.

– Ты можешь предсказать будущее? – Тигнари касался кончиков своих ушей и вздрагивал, улавливая усилившийся рокот холодильника. Подсобка – правильное название для места, в котором они все оказались: комнатка три на четыре, наполовину заваленная швабрами, моющими средствами и старым холодильником с ослабленным амортизатором и разболтанным креплением мотора.

– Я не предсказываю будущее, – сказала Мона, пытаясь создать подобающую атмосферу и настроиться на силовую линию, – я его выбираю.

Тогда они ей не поверили. Они сказали: «Погадай нам, Мона». Они сказали: «Это все равно ничего не значит».

Они хотели, чтобы она это сделала, и она не стала сопротивляться. В этом смысле карты, звезды, чаинки, кофейная гуща не слишком отличались друг от друга. Во всяком случае, считала она, не все ли равно, каково означающее, если означаемого придется коснуться.

– Я вижу великий выбор, – сказала она, смотря на аль-Хайтама. – Я вижу великий бой, – она кивнула на Сайно. – Я вижу великую скорбь, – закончила она, переведя взгляд на Тигнари.

– Я вижу, что ты сошла с ума, – резюмировал последний.

Тогда они ушли, и потом так и не вернулись. Ни к ней, ни к картам. Она знала, что так и будет. Вскоре из Академии ее попросили уйти, и Мона не стала спорить – не верящие даже в собственную Архонтку сумерские ученые не особо располагали к каким-либо свершениям.

***

Однажды им случилось спасать Архонтку.

Аль-Хайтам ничего о ней не знал. Или не подозревал, что знал. Или был слишком занят смертными, чтобы заметить бессмертный взгляд. А она смотрела, потому что знала о нем слишком много.

Впервые она пришла к нему во сне, когда он только поступил в Академию. Это был спор, в первую очередь с самим собой, а потом уже с новоявленными однокурсниками.

– С Акашей что-то не так, – имел неосторожность сказать аль-Хайтам.

– Тогда сними ее.

Он снял, чтобы проверить. Чтобы вспомнить, как выглядел мир, когда перед глазами не стояла зеленая пелена знаний. Мир мало чем отличался, а вот сам аль-Хайтам…

Он лег в кровать под цокот цикад и мерное шуршание занавесок. Ранняя осень пахла цикорием, потому что сосед не воспринимал кофе, и плесенью, потому что студенческая жизнь не предполагала удобств.

А потом пришла она, и все встало на свои места. Он ее не видел, не ощущал, но слышал.

– Почему ты пришла ко мне?

– Я прихожу ко всем.

– Кто ты?

– В каком-то смысле, я и сама не знаю.

Аль-Хайтам хмыкнул, и, проснувшись, поверил в самое простое объяснение. Акаша лежала на ладони – воплощение стабильности, – и больше не пугала.

– Ну что? Как прошла ночь?

– Интересно.

Закария ему не поверил, но аль-Хайтам знал, что выиграл спор, и этого было достаточно. Учеба шла своим чередом, и за тяжестью будней он прятал свои сомнения. Еще слишком рано, уговаривал он себя, еще не пришло время.

Нужно много сил, чтобы сомневаться, но еще больше, чтобы остановить этот процесс. Знание, словно долото, долбило его, и он ничего не мог поделать с тем, что распадался на куски, как и полагалось камню.

***

Кавех целовал его, и аль-Хайтам щурился от удовольствия. Мозолистые руки касались его оголенных плеч и плавно спускались к пояснице, мягко массируя.

– Ты опять просидел всю ночь за столом.

– Мне надо было закончить статью.

Кавех фыркнул, проходясь пальцами по позвоночнику сверху вниз. Это действие отозвалось в аль-Хайтаме вздохом облегчения. Он готов был повиснуть на Кавехе, лишь бы продлить удовольствие.

– Я не буду опять делать тебе массаж, – раздраженный голос нарушил идиллию, и аль-Хайтама выпустили из объятий. – Ты в который раз так наплевательски относишься к своему здоровью, а мне потом руки напрягать?! Да, я встал в четыре утра и без продыху делал чертеж к сегодняшней контрольной!

– Я не прошу тебя сделать массаж.

– Но он тебе нужен!

Аль-Хайтам устало зевнул, протискиваясь между Кавехом и рабочим столом. Часы показывали семь утра, и на завтрак оставалось не так много времени.

– Я благодарен тебе за заботу, но я не склонен сожалеть о своих решениях, особенно когда они касаются важных вещей.

– Что настолько важного можно сказать в статье «Немного из особенностей слогового этапа в руническом письме Сумеру»?

– Твой скепсис лишь выявляет абсолютное непонимание природы языка и этапов его развития, Кави.

– Что ты сказал?!

– Слоговой этап развития – это начальный этап, и важно здесь то, что…

– Хватит! Боже, у меня нет на это времени! Иди завтракать.

Аль-Хайтам улыбнулся, Кавех схватился за голову, и они пошли на кухню. И где-то между кофе и попытками Кавеха собственноручно заплести себе косы он вспомнил, что она опять к нему приходила. Нахида, так она назвалась в этот раз, была грустна. Он почувствовал это, как если бы его окатили холодной водой или бросили в раскаленные пески – безжалостно и бескомпромиссно.

– Что случилось?

– Я выбрала себе имя.

– Почему же ты расстроена?

– Потому что это ничего не изменит.

Аль-Хайтам не помнил, что случилось дальше, но и этого было достаточно. Он коснулся уха, растерянно и резко, только ощутив пустоту.

Кавех, до этого ругавшийся на ужасное качество новых карандашей, заметив его удивленное лицо, примолк. А потом вытащил устройство из кармана.

– Я все ждал, когда же ты поймешь.

– Это не смешно.

– А я и не смеялся, – улыбнулся он. – Тебе что-нибудь снилось?

– Нет, с чего бы?

– Ну, я слышал… – он собрал волосы в хвост, наплевав на все: ему двадцать – он будет хорош в любом виде, – те, кто снимает акашу, видят сны. Но, возможно, я переоценил возможности твоей фантазии. Скажи, а в детстве ты видел сны?

Аль-Хайтам ничего не ответил. Он пытался вспомнить, когда успел снять акашу.

***

В третий раз она пришла к нему, веселая и озорная, и он выдохнул. Завтра – выпускной, новая жизнь и ответы на все вопросы. Завтра. А сегодня он специально снял акашу, потому что прошлое требует внимания, и он уже понял, что точки надо ставить как можно более жирными, иначе они устроят скандал, разобьют хрустальную вазу и оставят после себя ворох грязной одежды.

– Я заканчиваю Академию, – сказал он.

– Я подозревала, что прошло уже так много времени.

– У тебя проблемы со временем?

– Скорее у времени проблемы со мной, – усмехнулась она. – Знаешь, я словно пчелка, которая никак не покинет цветок.

– Что это значит?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что я «покидаю цветок», – признался он. – И я больше не хочу с тобой говорить.

– О… раз так… Извини.

– Все нормально. Я не хотел тебя обидеть, но…

– Понимаю! – ее смех обжигал.

Это сон, повторял он раз за разом, пока ее горечь топила его, это всего лишь сон.

***

Капсулы знаний, акаша, Академия, Фатуи, эксперимент, Архонтка и много-много другого крутилось у него перед глазами, пока он пытался составить план. Точнее – пытался понять, как в придуманный план впихнуть Путешественницу, генерала махаматру, наемницу, пустынников и всех остальных, желающих прокатиться по маршруту «спасение мира».

Он бы соврал, сказав, что это не было интересно. И уж точно он бы не стал скрывать утомление, которое вызывали в нем вопросы Паймон, упрямство Сайно и бескомпромиссность висящей над ними ситуации.

Тяжелее всего приходилось с Сайно.

– Ты не должен был быть здесь, – сказал он, когда их маленькое совещание подошло к концу и в деревне Аару зажглись огни.

– Я – генерал махаматра.

– Именно.

– Твоя заносчивость не знает границ, аль-Хайтам.

Он обернулся к нему, перестав терзать себя воспоминаниями. Звезды мерно мерцали над ними в звонкой чистоте ночи.

– Мы расстались в том числе и для того, чтобы ты смог получить этот пост. И потом ты его оставил. Я полагал, что однажды до тебя дойдет вся суть мудрецов, но мне казалось это случится намного позже.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я не верю в легкий исход миссии. Я полагаю, что все провалится, и придется импровизировать. Ты готов пойти на такой риск?

– Я же сказал тебе, – глаза Сайно сузились, – я генерал махаматра, это моя обязанность.

Аль-Хайтам пожал плечами. Он никогда не мог повлиять на него. И чем ближе были их отношения, тем оскорбительнее было это признавать. Вот и теперь, на пороге великих преобразований, стоя так близко, он не мог ни на что повлиять.

– Я бы хотел, чтобы тебя здесь не было. Тогда… тогда мне было бы проще выбирать.

– Никто, – сказал Сайно, – никто не давал тебе право выбирать. Мона ошиблась, как ошиблась бы любая гадалка с Большого базара. Я больше не хочу об этом говорить.

Он ушел, как уходил всегда – резко и без лишних прелюдий. Аль-Хайтам слабо улыбнулся. Их поджидал день Джунгарбхи.

***

В кабинете Азара было душно, пахло затхлостью и слишком большими амбициями. Так всегда пахнут мертвецы, думал аль-Хайтам, пока действие разворачивалось строго по их плану. Удивление на лице Путешественницы было прелестным, возмущение Паймон поражало своей натуральностью. И Азар… Азар, который всегда смотрел на него сверху вниз, когда удосуживался смотреть… Азар находился в одном шаге от гибели.

Аль-Хайтам мысленно улыбался. Он держал в своих руках нечто более дорогое, чем возможность спасти Малую властительницу Кусанали, – он мог отомстить. Мог впитать в себя весь страх и неуверенность, всю горечь и скорбь побежденного мудреца.

Стоять так близко к запретному было завораживающее, и он чувствовал, как жар расползался по телу, и знал, что зрачки его непроизвольно расширялись. Еще пару мгновений, и он войдет в состояние ярости, и претворит их план в реальность. Еще пару мгновений…

Находясь на пике экстаза, позволив себе чуточку больше, чем обычно, он ринулся на Азара, держа наготове капсулу знаний. Промахнувшись, он упал на стол, собираясь прибавить к капсулам знаний еще одну, ту самую, которая и обеспечит им победу, когда сознание ускользнуло от него.

– Мне страшно, аль-Хайтам. Мне так страшно.

– Нахида?

Что-то изменилось, он был где-то и видел кого-то. А потом он услышал течение реки, почувствовал аромат пожухлой листвы и увидел слезы.

– Ты выбрала самый неудачный момент, чтобы прийти ко мне спустя столько лет.

– Прости, аль-Хайтам. Ты злишься?

– Я…

Слова Моны звучали у него в ушах. Он обязан быть там. Но… она смотрела на него, маленькая и трогательная, разбитая. Его Архонтка, Малая властительница Кусанали. Он должен был ей отказать. Как он может ей отказать?

– Ты не можешь пасть духом прямо сейчас. Мы идем за тобой, и ты должна быть готовой.

– Что? – она опустила голову и сжала ладони в кулаки. – Так вот чем ты был занят, я чувствовала… Я все испортила, да?

– Еще не все потеряно. – возразил он. – Я сумел просчитать и это. У нас остается Сайно и пустынники, чья боевая мощь способна на многое. Это повышает наши шансы на несколько процентов.

Нахида нахмурилась и кивнула, отпуская его сознание. Богов питала вера последователей, и сегодня аль-Хайтам смог прочувствовать, какого это.

Он очнулся в одиночной камере – бетон и железо. Жар от труб сводил с ума и мешал думать. Сколько он мог тут просидеть? Явно недостаточно для того, чтобы принять участие в большой битве. «Великой битве», поправила бы его Мона.

Что ж, думал аль-Хайтам, я готов принять и это.

***

Сайно не был готов: ни к тому, что стражников окажется так мало, ни к тому, что Нилу схватят. Он знал, как Академия поступает с бунтовщиками, и дрожь пробирала его тело, когда он представлял как Нилу…

– Нам придется ворваться в Академию.

Голос Дэхьи – решительный и спокойный – вернул его в реальность. Сайно осмотрел пленных, связанных по рукам и ногам, и вышел вперед, привлекая внимание пустынников. «Импровизировать», сказал аль-Хайтам. Что ж, он мог попытаться.

– Дэхья права. Путешественница, Паймон и Малая властительница Кусанали в руках у Академии. Нам придется отвлекать стражников на их территории, пока один из отрядов проникнет внутрь и освободит всех.

– Это прямой путь к ним в руки, генерал махаматра. Ты предлагаешь нам пожертвовать собой?

– Рахман, – сказал Сайно, крепче сжимая копье и обводя присутствующих тяжелым взглядом, – именно это я и предлагаю всем нам, – и когда послышалось одобрительное гудение, он продолжил. – Мы поделимся на два отряда. Большой отряд попытается проникнуть в Академию через главный вход, пока малый отряд проберется туда через пещеры под городом.

– Мало кто знаком с пещерами здесь. Они все давно перекрыты.

– К счастью, у меня как раз с собой карта.

Сайно вытащил карту и раскрыл ее перед всеми. Путь бы крайне опасен, но это был их лучший вариант.

– Дэхья, собери людей. У вас десять минут на сборы. Вы должны вытащить заключенных до заката.

***

Маскарад, подумал Сайно, когда увидел переодевшихся в обычные одежды пустынников. Длинные платья смотрелись на женщинах инородно, неприятно, опасно. Казалось, они еще больше привлекали внимание, как привлекает внимание то, что действует против своей природы. С мужчинами ситуация была еще хуже: ни одна шелковая рубашка не смогла бы отвлечь внимание от страшных шрамов на лицах и гнилых зубах.

Но сильнее всего всех их выдавал цвет кожи – темный, насыщенный; цвет, более напоминавший перезревший инжир, чем светлую кожу сумерцев.

Сайно был сильно удивлен, когда у них получилось без проблем дойти до Академии. На площадке, где час назад схватили Нилу, было пусто. Лишь редкие стражники прохаживались туда и обратно, патрулируя территорию. Сайно нахмурился – скоро здесь все будет залито кровью, – и ударил копьем о плитку, привлекая внимание. Пора начинать.

Стражники не сразу поняли, что это нападение. Генерал махаматра обладал авторитетом, разбить который могли только удары, откинувшие нескольких охранников на другой край площадки. Тогда же трое пустынников кинулись на двери Академии, и картина прояснилась.

Бой длился около часа, и чем больше стражников стекалось к ним, тем тяжелее было стоять на ногах. Защищаться – вот, что могли они, – защищаться и тянуть время. Может, иногда делать вид, что дубовые двери Академии представляют для них особый интерес.

Сайно проворно уворачивался от атак, разрядами тока сшибая противников с ног. Он не хотел их убивать, но смерть – это последнее звено в цепи боли. Он ломал кости и вонзал в мягкие тела острие своего копья, пытаясь пригвоздить бывших однокурсников, коллег и приятелей к земле.

Он ослеплял стражников, выигрывая время, и молился, чтобы этот ужас наконец закончился. Они не могли сбежать отсюда, вверившие свою жизнь в руки долга. Стражники, имеющие на вооружении лишь копья да мечи, не могли, пока не могли их победить.

Пожертвовать собой? спросил Рахман. Именно это я и предлагаю, сказал Сайно. И поэтому, истекая кровью, он изо всех сил сжимал копье и позволял силе глаза Бога направлять его. Он был генералом махаматрой, в конце-то концов.

***

– Ты должен вернуться ко мне, – попросил Тигнари в последнюю их встречу. – Я понимаю, что-то грядет. И я хочу, чтобы ты выжил.

Лес Авидья шипел и плевался, стрекотал и рычал им в уши. Недружелюбный, загнанный и напуганный. Сайно мог бы его понять.

– Со мной все будет в порядке, Тигнари. Что они мне сделают? Ранят? Посмотри на меня: на собаках раны так не заживают, как на мне. – И после, чуть подумав, он добавил. – Кстати лаю я тоже лучше.

Тигнари не улыбнулся. Взял его руку, коснувшись пальцами запястья, и начал считать пульс.

– Он меня выдает, да? – засмеялся Сайно, перехватывая чужую руку и целуя костяшки пальцев. – Я вернусь. Верь в меня.

– Коллеи будет переживать.

***

Ничего великого в этом нет, подумал он, вонзая острие копья в сердце противника, она соврала.

Бой подходил к концу. Сайно не знал, сколько раненных и умерших с их стороны, но полагал, что считать придется не ему. Разом, словно тропический дождь в лесу, все остановилось. Секунду назад еще гремели молнии и вода забиралась за воротник, не оставляя на теле живого места, и вдруг показалось солнце. В голову больше не ударяли тяжелые капли, а руки не морозила безжалостная вода. Все закончилось, подумал Сайно, наблюдая за тем, как последние капли стекали по его рукам, оставляя красные разводы. Он упал. Он уснул. Он умер.

***

У них получилось. Каким-то чудом, в которое аль-Хайтам никогда не верил – потому что все в мире имеет причинно-следственные связи и Селестия никогда не вмешивается в дела людей, – у них выгорело.

Дэхья вместе с малым отрядом смогла пройти через пещеры и проникнуть в Академию. Воспользовавшись тем, что почти вся охрана была занята отрядом Сайно, она освободила Путешественницу и Паймон. А потом они вместе спасли Нахиду и, кажется, весь Тайват.

Но аль-Хайтаму не рассказали подробностей. Аль-Хайтам…

– Как ты мог нас предать?! Ты… Я не могу поверить!

Путешественница кружила по комнате битый час и, кажется, всерьез задумывалась над убийством. Паймон летала за ней, встревоженная и, на удивление, безмолвная.

– Ты придумал план, работающий план, что самое страшное! А после просто… предал нас?

– Путешественница…

– Молчать! Ты понятия не имеешь, через что мы прошли, – прошипела она, приближаясь к нему. – Сайно…

Они встревоженно обернулись, услышав грохот. Дверь лежала на полу, почти что целехонькая, и лишь искривлённые дверные петли говорили о том, что двери на полу не место.  

Тигнари стоял в дверном проходе и даже не пытался объясниться. Он с минуту смотрел на аль-Хайтама, примериваясь ли к нему, пытаясь ли что-то понять. Это стало неважно в тот момент, когда он позволил дендро элементу окутать себя и бросился на аль-Хайтама, воплощая то, на что у Путешественницы не хватило бы злости.

Аль-Хайтам в первый раз ускользнул из его рук, но, по инерции врезавшись в стеллаж с книгами, попятился назад и упал, держась за голову. Тигнари шансом воспользовался, как сделал бы любой на его месте.  

Это было справедливо, ведь так? Аль-Хайтам провалил операцию. Аль-Хайтама и судить.

Где-то между сильным и чуть менее сильными ударами Тигнари он мог различить на его лице слезы, скатывающиеся кривыми дорожками к шее и порой попадающие ему на грудь. Там они смешивались с собственной кровью аль-Хайтама. Сайно никогда бы не смог предположить, что мы с Тигнари будем так близки, думал он.

– Хватит, – раздался голос, завершивший насилие.

Тигнари пришлось оттаскивать. Даже закончив бить аль-Хайтама, он все равно держался за его накидку. Беспомощный, безутешный.

– Это твоя вина, – сказал он, придя в себя.

– Я знаю, – серьезно кивнул аль-Хайтам.

Они смотрели друг на друга. Враги, связанные общим горем. Я любил его, мог бы сказать аль-Хайтам. Я люблю его, ответил бы Тигнари.

Драка или избиение кончилось слишком рано. Ему должны были намного больше.

Тигнари вышел из кабинета, растеряно осматриваясь. Коридоры Академии выглядели непривычно – то ли потому, что были пусты, то ли потому, что пуст был он сам.

Я не пуст, возразил Тигнари, как я могу быть пуст после всего?

Он видел улыбку Сайно, белоснежные зубы с торчащими клыками, образовывавшиеся из-за смеха морщинки вокруг глаз. Он слышал его голос, чувствовал жар дыхания, опаляющее ухо.

Тигнари шел вперед, растворяясь в воспоминаниях. Гнев отступил, оставляя лишь слабость в теле и легкость в мыслях. Так чувствуешь себя в разгар шторма, оказавшись один на один со стихией. Так чувствуешь себя, проиграв.

– Тигнари!

Кавех налетел на него, как стайка голубей на хлебные крошки. И тут же начал клевать.

– Чья это кровь?

Тигнари удивленно раскрыл глаза. Кровь?

– А, – сказал он, – это аль-Хайтама.

Его тут же схватили за руку, рассматривая сбитые костяшки. Тигнари начал было сопротивляться, но Кавех впервые выглядел таким… несобранным? Будто весть о государственном перевороте застала его за утренним душем, и он выбежал из ванны, забыв смыть пену.

– Что случилось?

– Сайно мертв.

Кавех отшатнулся от него. Что-то сказал. Кажется, пытался еще что-то спросить. Растерянный, нервозный и панически пытающийся хоть что-то понять. Жалкий, решил Тигнари. У него не было на это времени.

***

Когда Мона по глупости сказала, что выбирает судьбу, она ещё не знала значение слова "выбор". Она думала, что "выбор" – это когда стоишь у прилавка в магазине и мечешься между зелёными яблоками и красными; или когда примеряешь платье в магазине, и не знаешь, что лучше: длинное и приталенное или короткое и воздушное; или когда воздух напряжён до невозможности и небо затянуто тучами и предстоит принять серьезное решение – пойти собирать чертополох или остаться и разложить карты (уж очень хороши расклады в такую погоду).

Оказалось, у слов много значений, и не всегда самое главное расположено на первом месте в словарной статье.

О значениях слова "выбор" Мона узнала много позже прозвучавшего тогда гадания. Старуха оказала неведомую щедрость и прояснила своей лучшей ученице существенный нюанс.

Нюанс состоял в том, Мона, во-первых, самонадеянная дура, а, во-вторых, и это было особенно болезненно – Мона действительно выбирает судьбу, но в рамках того, что следует или не следует раскрывать. Поэтому, в общем-то, она и дура. Она раскрыла то, что лучше бы было попридержать, и оставила не проговорённым то, что полезно было бы знать.

Приличное пророчество должно было бы звучать так:

"Не ты сделаешь великий выбор"

"Тебя ждёт битва с самим собой"

"Тебя ждёт великая скорбь".

– В последнем случае ничего не поменялось, – Мона нахмурилась.

Старуха закатила глаза и вскинула руки в притворном удивлении. Браслеты на них оглушительно зазвенели, выбешивая Мону чуть ли не сильнее того, что она говорила.  

– Как думаешь, почему?

– Очевидно...– начала было Мона, но ее прервали болезненным щелчком по носу.

– Если бы тебе было "очевидно", ты бы не совершила таких ошибок.

– Больно!

– Ты должна серьезнее относиться к гаданиям. Карты тебя скоро простят, звёзды же – никогда.

***

Нахида выглядела печальной. Архонтка мудрости, Малая властительница Кусанали. Ей было его жаль, он это видел. Широко раскрытые глаза, сведенные вместе брови, чуть приоткрытый рот и руки, мелко подрагивающие в такт настенным часам.

Он сидел на стуле, перебинтованный и омытый от крови, и ждал. Путешественница и Паймон ушли, легкие, как ветер, и непреклонные, как скалы. Что они могли ему сказать? Что он мог бы им ответить?

Нахида пыталась поступить правильно, но лишь взглянув на аль-Хайтама, поняла, что «правильных» поступков может быть несколько, но ни один из них в конечном счете не приведет к тому, что Сайно оживет.

– По крайней мере ты должен был сказать им правду.

– Какую правду?

Она вздохнула, заправляя челку за ухо, чтобы хоть что-то сделать.

– План провалился из-за меня.

– Это неважно.

– Что значит «неважно»? Все считают тебя предателем из-за этого! Они винят тебя в смерти вашего друга.

– Нахида, – поучительным тоном начал он, – план придуман мной, риски просчитаны мной.

– Ты не мог просчитать моего вмешательства!

Он взглянул на нее с обидной и возмущением. Коротко выдохнул, сдерживая кипучую энергию.

– Мог. Я достаточно умен и обладал всей нужной информацией. Я обязан был учесть и это. И поэтому «неважно», что сделала ты. Сайно мертв, а вместе с ним мертвы еще десять пустынников, и это моя вина.

– Аль-Хайтам …

– Меня не нужно жалеть, Нахида. Я знаю, что все ошибаются. И в таких ситуациях, как эта, цена ошибки – человеческие жизни. Я никогда так больше не ошибусь.

– Ты поднимаешь слишком тяжелый груз, аль-Хайтам.

Он отвернулся от нее. Она чувствовала, что он отвернулся от всех.

– Я скажу им правду. Я не дам тебе принести эту бессмысленную жертву.

– Как угодно.

***

Когда Кавех вернулся домой, он вообще-то ни на что не рассчитывал. Судя по всему, аль-Хайтам крупно влип и доставать его из тюрьмы всеми возможными методами придется Кавеху, сумма банковского счета которого могла бы показаться Сайно хорошей шуткой.

Сайно.

Он и забыл, что Сайно больше нет.

Это звучало, как плохая шутка.

Кавех почувствовал сухость во рту. Он же минуты две пытался открыть дверь, но ключ никак не входил в замочную скважину, а мысли то и дело путались между собой.

О чем он там думал?

Сайно. Мертвый, павший в бою, больше не пытающийся упражняться в острословии.

Кавех громко выдохнул, прижимаясь лбом к прохладной поверхности двери. Возможно, он откроет ее завтра. Или послезавтра. У него пока еще есть время. Все-таки спешка в таком деле только навредит.

Он чуть ли не съехал вниз, но кто-то внутри квартиры нажал на ручку и толкнул дверь вперед.

– Кавех, я всегда говорил, что любовь к спиртному до добра не доведет, но никогда не думал, что мне придется наблюдать тебя в таком состоянии.

– Я не пьян, – глухо возразил он. – Почему ты вообще дома?

– Где же мне быть?

Аль-Хайтам шире открыл дверь, выпуская из квартиры аромат горных трав и свежей зелени. Готовил, видимо. Даже чай заварил. Кавех бы рассмеялся, может быть, даже сострил на тему того, что «его высочество аль-Хайтам раз в год одаривает милостью простых смертных», он бы, конечно, мог, если бы не знал. Но Кавех знал.

 Мягкий свет светильника ударил ему в глаза, заставляя прищуриться. Войдя в дом и неуверенно переминаясь с ноги на ногу, Кавех пытался что-то сказать, спросить, уточнить. Он бы полез в Акашу, но, наверное, даже она бы не справилась с запросом «как спросить у своего бывшего парня, почему все их общие друзья считают его виновным в смерти его другого бывшего парня». Так что Кавех мог только бесполезно елозить носком ботинка по полу и путаться в сумерских ордерах.

Аль-Хайтам не стал мешать ему в интеллектуальном труде и ушел на кухню. Вообще-то он хорошо готовил и, как полагалось всему хорошему, редко. Переодевшись в домашнюю одежду, находясь в окружении трав и зелени, ощущая присутствие близкого человека, аль-Хайтам даже мог держать себя в руках. Нож быстро и умело нарезал овощи для зажарки, пока в кастрюле варился булгур. С раскрытого окна доносились детский смех и прохлада.

Это мог быть идеальный вечер: мир спасен, Архонтка освобождена, Кавех дома и наконец появилась возможность навести порядок в Академии. Аль-Хайтам горько усмехнулся, чуть было не поранившись острым ножом, зазевавшись. Мечты о том, что могло бы быть, никогда ничем хорошим не кончались.

Отставив нож и взявшись за сковородку, он услышал, что Кавех начал двигаться. Разулся. Зашел в ванную.  У аль-Хайтама оставалось не так много времени.

– Я знаю, что ты скучал по мне, но закатывать ужин при свечах по такому поводу слишком даже для тебя.

Кавех вошел на кухню как раз тогда, когда, закончив сервировать стол, аль-Хайтам присел, стянув с себя фартук.

– Хоть ты и являешься последним близким для меня человеком, этот ужин готовился не к твоему приезду.

Он тут же замер, пытаясь осмыслить сказанное. «Последним». Почему он сказал «последним»?

Кавех мотнул головой, садясь за стол. Широкая улыбка на его лице явно предназначалась свету софитов, а не тому, кто, застыв, пытался заставить себя дышать.

– Так ты так каждый день ужинаешь в мое отсутствие? – он с энтузиазмом взялся за ложку. – Ах, конечно! Тебе не хватает искусства – вот ты и творишь.

– Полагаю, в таком случае следовало бы говорить о том, что ты пагубно на меня влияешь.

Кавех рассмеялся, с силой сжимая горячую чашку чая. Он был бы рад выпить что-нибудь покрепче.

Аль-Хайтам лгал, и его выдавали глаза. Конечно, они не то, чтобы что-нибудь проясняли забитой всевозможными слухами голове Кавеха, но что-то все-таки сообщали. Кавех не умел читать людей – это была работа аль-Хайтама, – но Кавех хорошо знал людей, и хорошо знал аль-Хайтама, и все же сидел с ним за одним столом и принимал активнейшее участие в разыгрывающемся спектакле.

Он должен был остановить их, ведь так? Он был смелее, мудрее и его сердце не разрывалось от утраты, оседающей на языке вязкой горечью концентрированного чая.

Но ложки продолжали стучать, взгляды – пересекаться, а стрелки часов – суетливо бежать вперед.

И кто оказался смелее в конце концов сказать невозможно. Отложив столовые приборы и даже слегка отодвинув тарелки, они уставились друг на друга с неподдельным беспокойством. Тяжесть в груди перестала держать дух в теле и начала вытеснять его оттуда. Аль-Хайтам больше так не мог.

– Я несколько раз в течении последних десяти лет разговаривал с Малой властительницей Кусанали и не знал об этом, – сказал он, наблюдая за произведенным эффектом.

– Как можно было не узнать Архонтку?!

– Ты однажды спутал пакет с котенком при свете дня.

– Архонтка Мудрости не котенок из подворотни Сумеру!

– И это фундаментальное знание действительно требовало, чтобы его проговорили, Кавех.

– Нет! – воскликнул он, вскакивая из-за стола. – Не смотри так на меня хотя бы сейчас!

Аль-Хайтам раскрыл рот… а потом закрыл его.

– Она пришла ко мне, и я не успел выполнить то, что от меня требовалось.

– И Сайно умер?

– И Сайно умер.

Кавех упал на стул, не успев отвести взгляда от лица аль-Хайтама, когда тот отвечал на его вопрос. Кавех редко видел страдание и еще реже страдал, но лицо аль-Хайтама… Что он мог тут сказать?

– Мне… жаль.

***

Погибших вместе с Сайно хоронили к западу от деревни Аару, в Яме Абджу. Когда Кандакия и Путешественница с Паймон вызвались заняться организацией похорон, все, включая Тигнари, облегченно выдохнули. Дэхья видела, что смерть делала с мертвыми, но Тигнари, бледный и рассеянный, то и дело дергающий себя за уши, впервые заставил ее задуматься над тем, что смерть делала с теми, кто остался.

А еще была Коллеи… Дэхья слышала, что она тоже болела элеазаром, но радость от внезапно отступившей болезни растворилась в горе от потери названного отца. Дэхья старалась на нее не смотреть.

Она видела Мирру, жену Рахмана. Он тоже умер – ее друг, или враг – для наемников это не столь важно; Рахман ушел из мира, и овдовевшая Мирра приглушённо всхлипывала над его телом.

Одиннадцать трупов, безвольно лежащих в одиннадцати ковчегах. Обставленные горшками и кувшинами с зерном и водой, мечами и луками со стрелами, они отправлялись в вечный мир.

Дэхье хотелось рычать. Злость в ней бурлила раскаленным железом и огненным хлыстом била по голеням, заставляя куда-то идти.

Идти было некуда, священник уже начал читать молитву.

– Примите облачения ваши, сандалии и стрелы, мечи, отправляясь в путь, которым будете шествовать вы. Дабы могли вы отрубить головы и рассечь шеи врагам вашим, мужчинам и женщинам, которые окажутся близ вас умерших…

Дэхья слышала лишь отдельные куски. Слова казались ей смазанными и глухими, неясными, словно пустынная буря застала их врасплох. Песок сочился в глаза, сковывал губы, застилал даже самый сосредоточенный взгляд.

Голова шла кругом. В вырытые ямы скоро опустили ковчеги. Рыдания сделались невыносимыми. Она обернулась на присутствующих – скорбящие жены и мужья, родственники, близкие…

Отстраненный, Тигнари стоял рядом, но мысли его были где-то далеко. Может, он представлял, как ложится рядом с Сайно и любовь делает их одинаковыми. Может, любовь могла бы уравнять их даже в этом.

Дэхья взяла его за руку, прижимаясь плечом к плечу. Она не слышала от него ни слова, ни всхлипа. Он дышал, и сердце его билось, но большего о нем нельзя было сказать.

Коллеи делала то, что не мог ни один из них: рыдала, громко и протяжно, и злость ее, и боль ее заполняли пространство и вихрем уносились ввысь, желая объять собой мир.

Высоко над головой летали стервятники, предвестники беды, и солнце упорно катилось на запад. Когда последняя молитва была дочитана, ямы засыпали песком, а сверху нагрузили специальными камнями.

Дэхья поежилась, представляя, как и ее однажды засыпают песком.

– Надо идти, – сказал Тигнари, обняв Коллеи со спины. – Нам надо вернуться в Гандхарву.

– И оставить его?

Он крепче сжал ее плечи, забыв ответить.

Похоронная процессия возвращалась в деревню, и Путешественница и Паймон ушли с ними. Дэхья осталась: ее горе не хотело пускать к живым.

Она перебирала песок руками, позволяя ему свободно стекать с ладони. Его обманчивая мягкость и простота завораживали с самого детства. И теперь она погружала в него руки и ноги, пытаясь нащупать былое спокойствие. Тяжесть в теле, абсолютная пустота в голове. Ей приходилось постоянно напоминать себе, где она и зачем, а потом снова переживать утрату как в первый раз. Боль может длиться вечно, не исчерпывая себя – Дэхья этому сильно удивилась.

Они ушли оттуда только с наступлением ночи. Выбравшись из ямы Абджу, не прощаясь, повернули в разные стороны. Дэхье требовались море алкоголя и несколько драк, может быть, неоправданно опасная миссия…

– Далеко собралась?

– Что ты здесь делаешь, Кандакия?

– И ослу понятно, что я здесь делаю.

Дэхья огибала деревню Аару с запада на север, когда чужой голос настиг ее. Идти по песку было тяжело: пот застилал глаза, а вода слишком быстро кончалась во фляге. Остывающий песок манил прилечь, но несшиеся с востока тяжелые облака предупреждали о том, что пыльная буря может начаться в любой момент.

– Ну же, – сказала Кандакия, вплотную приблизившись к ней, – не говори, что ты собиралась устроить взбучку ближайшему бару. Я расстроюсь, если узнаю, что ты не ко мне решила идти в первую очередь.

Полная луна отражалась в глазах Кандакии, заставляя дыхание Дэхьи сбиваться, словно ей снова семнадцать, и все, что хочется, еще можно получить.

Дэхья отступила от нее, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони.

– Я не видела тебя на похоронах.

– Это не значит, что меня там не было, – Кандакия попыталась еще раз: она коснулась ее руки, переплетая пальцы и притягивая к себе. – Я не хотела вмешиваться.

Дэхья мягко провела ладонью по ее спине, обнимая. Казалось таким привычным прятать лицо в ее шеи и вдыхать запах разгоряченной кожи.

– В Тайвате каждый день кто-нибудь умирает, Дэхья.

– Да, но не каждый день умирают друзья.

Кандакия сильнее сжала ее руку, пытаясь что-то ответить.

– Идем со мной, Дэхья, – наконец решилась она. – Тебе нельзя оставаться одной.

***

Мона прибыла в Сумеру вовремя. По крайней мере, она бы могла так ответить, если бы ее спросили. Ее не спрашивали, потому что оставшиеся в живых клиенты единодушно решили, что она опоздала.

– Я никогда не опаздываю, – возразила она, снимая шляпу. Жара заставляла ее сердце учащенно биться, словно она играла в теннис, а не пару минут шла по улице, отыскивая нужный дом. Дыхание ее сбилось сразу, как она вышла из чайханы, и даже подаренный хозяином веер не мог облегчить ей путь. Мона утирала пот со лба и морщилась, когда касалась влажных волос. Как же давно она не испытывала подобного рода отвращения. – Где у вас душ, детка?

К кому конкретно она обращалась понять было нельзя. Кавех, первый сбросивший оцепенение, взял ее под руку и начал проводить экскурсию по квартире, уводя вглубь комнат.

– А это моя мастерская, – гордо сказал он, открыв последнюю из дверей. – Аль-Хайтам долго упорствовал, полагая, что библиотека в доме важнее мастерской, – Кавех закатил глаза и цокнул, словно аль-Хайтам мог его услышать, –  но когда столкнулся с глиной и гипсом уступил.

– Так ты все-таки занялся скульптурой?

– Конечно! Когда ты оказалась права насчет Рафиля, – он понизил голос, прикрывая дверь, – я сразу понял, что тебе можно верить.

Мона хмыкнула, осматривая пространство. Мастерская Кавеха представляла собой длинное помещение, одну из стен которого заменяли панорамные окна с видом на горы.

Ничего себе, подумала она, а тут есть где разгуляться.

Она прошла вглубь, высматривая предметы. Та часть комнаты, что была ближе к двери, была отведена под «архитектурные дела»: доски с чертежами висели на стенах, большой стол с графиками и проектором – в центре, какие-то приборы, неизвестного Моне происхождения. Вторая часть, упирающая в окна, была поинтересней. Тут и там куски камня, поверхности, заваленные инструментами и тряпками, мешки с гипсом. Мона с увлечением обходила все, наслаждаясь итогами своего гадания. С Кавехом она не ошиблась. Кавех еще мог ее простить.

– Аль-Хайтам…

Кавех высматривал что-то, проводя пальцем по чертежу, но услышав имя, замер.

– Как он?

– Считает себя виноватым во всех земных бедствиях, очевидно.

Это «очевидно» и теперь показалось Моне ужасно раздражающим. Она резко развернулась к Кавеху, встречая его пронзительный взгляд.

– Но ты думаешь, что виновата я?

Он дернулся как от удара.

– Зачем ты ему сказала?

– Я сказала им всем!

– Вот именно! – крикнул он, ударяя кулаком в стену, а потом опал на стул, спрятав лицо в ладонях. Вторая неделя под одной крышей с «депрессирующим» аль-Хайтамом давала о себе знать.

– Я приехала не извиняться, Кави.

– Тогда зачем?

– Я приехала…– ее голос дрожал. Кавех поднял голову и увидел, что она обнимала себя за плечи. – Я приехала рассказать недостающий фрагмент истории. Завершить ее, так сказать.

Он ничего не ответил, но отчетливо услышал, как за стенкой засвистел чайник.

Мона после перебранки ушла в душ. К счастью, у них оставалась свободная комната, и Кавех решил, что это ее судьба.

Аль-Хайтам ничего не сказал, когда он вышел к нему на кухню. Одарил Кавеха ничего незначащим взглядом и попытался уйти, как и десятки раз до этого.

– Тебе надо поговорить с ней.

– Мне это не надо, Кавех. Дай пройти.

– Неужели? – он преградил путь, опираясь руками на дверной проем. – Вторую неделю ты только и делаешь, что молчишь, читаешь книги и игнорируешь каждого, кто сюда приходит. Мне это надело.

– Мне жаль, что я доставляю тебе такие неудобства, может, раз мой вид настолько тебя нервирует, ты наконец-то соизволишь съехать?

Лицо Кавеха вспыхнуло, и он почувствовал, как начал стремительно краснеть.

– При всем желании, аль-Хайтам, ты не сможешь меня прогнать, – на этот раз он звучал менее уверенно, и этого хватило, чтобы аль-Хайтам пошел напролом, толкая его в грудь.

– С дороги, Кавех.

– Не смей меня толкать!

Он уперся ему в плечи, толкая в ответ. Аль-Хайтам удивленно охнул и после очередного толчка запутался в собственных ногах и упал где-то на границе между коридором и кухней.

– Селестия, – сказал Кавех.

– Ты звучишь слишком расстроено для человека, который меня уронил.

– Будет тебе уроком, как толкать меня.

Аль-Хайтам бросил на него извиняющийся взгляд и встал, растерянный и хрупкий – Кавех почти его разбил. Или он сам почти разбил себя.

– Было глупо идти к ней тогда, и глупо говорить с ней сейчас.

– Давай только в сотый раз не рассказывай мне, как ты должен был все просчитать.

– Ты только недавно жаловался на то, что я молчу.

– Так ты все равно молчишь, аль-Хайтам! Ты несешь какие-то глупости, когда даже Тигнари признал, что ошибался. Никто не считает тебя виноватым, кроме тебя. И я не понимаю, как можно быть таким упертым…

Аль-Хайтам не стал дослушивать, проскользнув мимо и скрывшись в кабинете.

– …бараном.

Кавех стоял с открытым ртом, недоуменно уставившись на захлопнувшуюся дверь.  Ему потребовалась минута, чтобы начать дыхательные упражнения, и еще две, чтобы они подействовали. Его нервы, определенно, сдавали.

***

Укрывшись в кабинете, аль-Хайтам прильнул спиной к двери, пытаясь подавить вспышку гнева. Кровь била в виски, прошибая мозг разрядами боли. Он схватился за голову и почувствовал, как рвущийся из сердца крик застрял в глотке тяжелым комом. Глаза тут же поддела пелена слез, а нижняя губа неприятно дернулась.

Заперев дверь на замок, он рванулся к столу, скидывая книги и тетради. Шум непременно заинтересует Кавеха и Мону, но его основной задачей было справиться с собственными эмоциями и не дать им затуманить разум. Поэтому он поочередно швырнул две кружки в стену, проследив за тем, как они разбились на крупные куски. После этого он направился к книжным полкам и, хватаясь сразу за несколько корешков, начал вываливать книги на пол, чтобы потом разорвать их на части.

Его гнев – самопровозглашенное божество – требовал жертвы, и аль-Хайтам отдавал ему последние крупицы собственного достоинства.

Дышать становилось все труднее. В какой-то момент он пожалел об учиненном погроме и, с ужасом взглянув на сотворенное, рухнул вниз. Труды его многодневной работы. Книги, собранные им с невероятной тщательностью. Редкие экземпляры, реликвии. Самое ценное хранилось в сейфе, но ему все-таки удалось нанести своей коллекции непоправимый ущерб.

Он громко выдохнул, чувствуя, как тело начало трястись. А переведя взгляд на ручку двери, замер, перестав дышать.

Все как в тот раз, когда он отказал Тигнари. Тот пришел к нему за день до похорон, уверенный, что его слова что-то значат. Кавех пустил его в дом, но аль-Хайтам не вышел к нему. Он знал, что завтра будут хоронить, но, услышав это от Тигнари, был ошарашен.

– Приходи, простись с ним.

Аль-Хайтам не ответил, занятый попытками сделать вдох. Мир схлопывался у него на глазах, и аль-Хайтам злорадствовал. Он бы уничтожил его сам, если бы мог дышать.

А потом случился день похорон, и от злорадства аль-Хайтама и след простыл. Сделалось тошно и пусто, словно его выпотрошили и оставили висеть таким образом на веревке, позволяя ветру обдувать со всех сторон и пробираться в опустошенное нутро.

Он пытался встать и дойти до двери, но представлял закрытые глаза Сайно, и ноги сами подгибались, отказываясь держать.

Мертвый Сайно – это общее словосочетание, абстрактное, мало что значащее, потому что вся его суть раскрывалась только тогда, когда оно делилось на: мертвые глаза Сайно, его синие губы, холодное тело. Он стоял живой перед аль-Хайтамом, шутил, иронизировал, но мозг аль-Хайтама выдавал только одно: он мертв, мертв, мертв. Каждый раз, пытаясь подняться и пойти к нему, аль-Хайтам все сильнее надламывался.

Сайно мертв, и к нему уже никогда нельзя будет прийти.

– А что ты хотел? – воображаемый Сайно склонил голову вбок, с интересом рассматривая заплаканное лицо аль-Хайтама.

– Я хотел, чтобы ты был жив.

– Но я мертв, – улыбнулся он, поигрывая бровями.

– Я знаю.

– Нууу, – протянул Сайно, подходя ближе. – Не заставляй меня жалеть тебя. У меня никогда это не получалось. А учиться после смерти уж как-то слишком по-черному.

– Знаешь, что еще «по-черному»? Твоя смерть, риск, которой я должен был просчитать. Я знал, что могу отключаться. Знал, что Нахида прочно связана с моим сознанием…

– Хватит тебе! Я мертв. Не заставляй меня еще и после смерти выслушивать твои критические замечания.

Сайно продолжал улыбаться, оставляя на сердце аль-Хайтама все новые и новые заусеницы. Жестокий, категоричный. Даже в воображении он оставался генералом махаматрой.

Так что аль-Хайтам пытался схватиться за ручку двери и выйти, но каждый раз Сайно в его воображении показывал, что именно случается с теми, кто умирает, меняя цвет лица на серо-зеленый. Трупные пятна покрывали его тело, и он улыбался, демонстрируя ряд гниющих зубов.

Аль-Хайтам знал, что его фантазии не слишком точны, и зубы, к примеру, так быстро не сгнивают, но от вида Сайно тошнота все равно подкатывала к горлу.

– Если мертвых долго звать, в конце концов они придут, аль-Хайтам.

***

По прошествии трех дней аль-Хайтам все-таки решил заговорить с Моной. Сталкиваясь с ней по пути на кухню или в туалет, он видел, с каким трудом ей удается сохранять спокойствие и не давить на него. Она робела, но упорно здоровалась и пыталась завести диалог о чем-то менее значимом, чем предопределенная судьба. Кавех, учившийся смирению, молчал, пряча встревоженные взгляды от них обоих. Он не пытался разрядить обстановку, справедливо полагая, что у него это уж точно не получится. Мона, терзаемая грузом знания, требовала постоянного присутствия рядом. Аль-Хайтам, оглушенный утратой, напротив, казалось, не мог и минуты выдержать рядом с ним. Кавех… Кавех считал программой минимум разговор их обоих, поэтому, когда аль-Хайтам зашел на кухню, обрывая Мону на полуслове, он вскочил, воздевая руки к нему.

– Селестия!

Мона, закатив глаза, потянулась к заварочному чайнику, наливая чай в третью кружку.

– Не так часто мое появление вызывает в тебе столько эмоций. Полагаю, ты соскучился.

– Да уж, – рассмеялся он, выходя из кухни, – спать не мог: все думал, как ты, как ты…

Аль-Хайтам проводил его взглядом.

Мона вернулась за стол, рассматривая пирожные в вазочке. С шоколадом она уже пробовала, оставалась последнее – лимонное.

– О чем ты хотела со мной поговорить?

Занятая пирожным, она кивнула на дымящуюся кружку. Отвар из чебреца и ромашки с добавлением цедры лимона. Аль-Хайтам удовлетворенно прикрыл глаза.

– Я бы хотела извиниться, в первую очередь, – выждав паузу, во время которой он удивленно вскинул брови, она продолжила. – Я сделала неправильный выбор.

Ему потребовалась пара секунд, чтобы в точности вспомнить тогдашние ее слова.

– Хочешь сказать, что гадание было неверным?

– Конечно, нет! Как тебе такое вообще в голову могло прийти?! Я сертифицированная тарологиня. Вторая моя специальность – астрология. У меня не бывает неправильных гаданий.

Аль-Хайтам недовольно нахмурился, потирая мочку уха.

– Не говори со мной в таком тоне.

Мона задохнулась от возмущения, но взглянув в спокойное и беспристрастное лицо аль-Хайтама, сжалилась и, положив ладони на стол, решила пойти иным путем.

– Я вижу будущее, понимаешь? И я выбираю, что из него можно сообщить клиенту, а что нет.

– И ты сделала неправильный выбор.

– Да, – с деланным спокойствием сказала она, – я совершила тяжелейшую ошибку: неправильно расставила акценты.

– Неужели ты не могла сообщить это по почте?

Мона с жалостью взглянула ему в глаза.

– Я приехала не из-за этого. Я…

Она встала из-за стола, начав хаотично кружиться по кухне. Она гадалка, предсказательница, астрологиня. И хоть ей и раньше приходилось говорить людям тяжелые вещи, еще никогда эти тяжелые вещи не душили ее с таким неистовством. Аль-Хайтам пристально смотрел на нее. Он уже понял, что дальше последуют вещи посерьезнее «неправильно расставленных акцентов», и потому молчал, отдаляя момент.

– Семь лет назад я столкнулась с Сайно в Ли Юэ. Он искал меня, – Мона начала говорить, так и не вернувшись к столу. Она встала возле окна, растерянно смотря на внутренний двор дома: пара скамеек, небольшая игровая площадка для детей, из соседнего распахнутого окна была видна клетка с красивой золотой птицей внутри.

– Семь лет назад?

– Если быть точнее, семь лет, два месяца и тринадцать дней назад.

– Даже я не способен на такую то…

Аль-Хайтам прервал сам себя. Ранняя весна семилетней давности. Он очень хорошо запомнил то время.

– Это как-то связано с…

– Да, – она не дала ему договорить, круто разворачиваясь на каблуках. – Да, это очень даже связано с тобой.

Чем больше Мона тянула, тем нелепее ей казалось происходящее. И чего это она? Сайно сам искал ее и сам же ее нашел. Сайно…

– Здравствуй, Мона, – его улыбка была ослепительна и тягуча. Мона сразу поняла, что ей стоит уносить ноги.

Базар Ли Юэ – ужасно интересное место. Тут и там лавочки и обаятельные продавцы и продавщицы; крики, скандалы, дележка еще неприобретенного добра; непонятные махинации с морой; миллелиты, рыскающие тут и там; Фатуи, непременно замышляющие очередную гадость. Мона обожала базар Ли Юэ: он гарантировал ей анонимность. Здесь она с легкостью могла купить запретный фолиант, редкие травы, настойки, галлюциногенные элементы и скрыться. Все в Тайвате знали, что нет рынка богаче и опаснее, чем этот. И ни Гео Архонт, ни Цисин с миллелитами не могли противостоять людской жадности и тяге к запретному.

Именно поэтому Сайно, уже несколько месяцев работавший в службе безопасности Академии, не предвещал ничего хорошего.

Быстро отвернувшись и закрыв лицо расписным платком, Мона скрылась в потоке людей, который унес ее, как уносил с собой все, что только мог.

Спустя пару часов погони она выбилась из сил и очутилась перед небольшим рестораном с красивыми уличными светильниками и неброским названием «Народный выбор». Войдя внутрь и предвкушая теплый обед, Мона внезапно вспомнила, что потратила все деньги на книгу «Суждений о звездах Тайвата» Абрахама Бен Эзра. На всякий случай проверив кошелек, она печально вздохнула, уже было разворачиваясь, как открывшиеся двери показали ей Сайно и заставили сдаться.

– Замечательно. Я как раз хотел есть, – увидев ее растерянный взгляд, он опять улыбнулся (клыки тут же навели Мону на самое страшное в мире) и повел ее к одному из столиков. – Нам надо поговорить.

Мона в отчаянье скинула шляпу с головы и схватилась за кромку стола.

– Понимаешь, я должна была ее купить. В мире всего три экземпляра, два из которых Академия наглым образом упрятала. А еще здешние законы! Да кто вообще мог знать, что Ли Юэ солидарно с Сумеру в вопросах темной магии?! Я вообще-то ученая! Мне надо знать! И вообще я гражданка Мондштадта, по закону мне положен адвокат!

Она говорила так быстро и взволнованно, что Сайно невольно прижал ладони к ушам, за весь день заработав себе кроме прочего еще и тепловой удар.

– Мне все равно! Я тут по другой причине.

– Что?

Ошарашено раскрыв глаза, она несколько секунд глядела на него с абсолютной покорностью в лице.

– Ну… раз так… – она громко выдохнула, утирая платком пот со лба, и потянулась к меню. – Ты платишь, нечего было меня из-за всякой ерунды по городу гонять.

– Это не ерунда.

– Да, как скажешь.

Насытившись, Мона первым делом ушла в уборную приводить себя в порядок. По сложному выражению лица, которое Сайно приобрел за время их трапезы, она поняла, что придется выкладываться по полной. Сайно, может, и не подозревает о ее промахе, но она то ни на минуту не забывала о сделанном гадании.

Вот тебе и расплата за ошибки, подумала она, пытаясь привести прическу в порядок.

Вернувшись за столик, она довольно улыбнулась, увидев принесенный чай.

– Что такое, котик, тебе опять погадать?

– Нет, – серьезно сказал он, – я хотел уточнить твое гадание.

– М? Мое гадание? Ах! – она ударила себя по лбу, словно только что вспомнив. – Я забыла сказать. Утверждение «тебе предстоит великая битва» неполное. Я добавлю: «великая битва с самим собой».

– Ага… значит, я не просто так сомневаюсь.

– В чем ты сомневаешься?

Она, потянувшись через стол, взяла его руку в свою и с беспокойством взглянула в лицо. Не хватало еще рушить чью-то судьбу.

– Мне предложили пост в Академии. Важный пост. Но взамен потребовали…

Мона замерла в ожидании.

– Попросили…

– Ну же, Сайно.

– Их не устраивают мои отношения с аль-Хайтамом! – он дернулся, вырвав свою руку, и обхватил себя за плечи. – Он их пугает. Он вообще-то всех пугает. Но мудрецы…

– Видят будущего конкурента?

– По их мнению, тандем генерала махаматры и мудреца – это монополия.

– А они и такие слова знают? – рассмеялась Мона. – Интересно.

– Это не смешно.

– Почему этот вопрос вообще встал перед тобой? Ты же его любишь.

Сайно ничего не ответил.

– Любишь ведь?

Сайно продолжал молчать, а его бегающий взгляд вернул ее в студенческие годы, когда на сдвоенной лекции по праву лектор решал пострелять вопросами в студентов. Тогда каждый освоил технику бегающего взгляда.

– Понятно, – сказала Мона, делая глоток ароматного чая.

– У нас все сложно. Всегда было. Не понимаю, как вообще сошлись, – он тоже сделал пару глотков чая, формулируя мысль. – Я не хочу поступать с ним подло, но я не вижу никакого будущего для наших отношений.

– Почему ты говоришь все это мне, а не ему?

– Потому что его сейчас тут нет, Мона.

После секундной паузы она громко рассмеялась, чуть было не разлив чай себе на кофту.

– Эти интонации. Я их узнаю.

– Господи! – он спрятал лицо в ладонях, тихо посмеиваясь. – Невероятно, правда?

– Так ты думаешь, твоя великая битва с самим с собой – это выбор между работой и отношениями?

– А ты так не думаешь?

– Ну, на «великую» эта «битва» не тянет. Хотя… – она, задумавшись, развернула карту звездного неба у них над головами. Что-то тут было не так.

Минут десять она читала звезды, складывая их траектории у себя в голове. Вселенная – это книга, и ее всего лишь надо прочесть. Порой это стоило не больше трех минут, порой – день, а порой платой за знание было не время…

Взглянув еще раз на Сайно, она свернула карту, позволяя судьбе сделать собственный выбор.

– Ты прав. Это то самое.

– Я плохой человек?

– Ты спрашиваешь это у меня?

Они уставились друг на друга, еле сдерживая улыбки.

– Будешь еще чай?

***

– Понятно, – сказал аль-Хайтам.

– Что тебе понятно?

– Все.

Его убийственное спокойствие не на шутку ее встревожило. Она попыталась что-то сказать, но крик Кавеха, раздавшийся совсем рядом, заставил обоих выбежать из кухни.

– Что случилось?

– Что случилось? Ты меня спрашиваешь, что случилось, аль-Хайтам?!

Кавех стоял перед раскрытой в кабинет аль-Хайтама дверью и держал в руках клочья белой бумаги.

– Я подарил тебе этот рисунок на нашу годовщину!

Он совал куски бумаги аль-Хайтаму в лицо и громко ругался. Мона поспешила убраться в свою комнату.

– Я случайно, Кавех. Как видишь, пострадал не только твой подарок.

– Мне все равно, что еще пострадало. Я спрашиваю, почему ты уничтожил его? – его голос бил по ушам.

– Я был зол.

– Неужели?

– И разбит.

– Уже лучше.

– Я чувствую, что не достоин ничего хорошего в своей жизни.

Это нечестно, подумал Кавех, это уже нечестно.

– Ты не должен уничтожать хорошие вещи, аль-Хайтам, только потому, что одна хорошая вещь ушла от тебя, – мудро сказал он.

Аль-Хайтам прижался спиной к стене, чувствуя, как по щекам начинают бежать слезы. Он рассыпался, опять. Кажется, он только и мог, что рассыпаться.

Кавех прижался к его груди, обнимая. Он слышал чужое сердце, и был счастлив, чувствуя, как его обнимают в ответ.

– Тебе станет лучше, я обещаю.

***

Тигнари укладывал колбочки с целебными отварами в сумку, внимательно читая состав и срок годности каждой. Коллеи недавно проверяла запасы, но точность и щепетильность никогда не бывали лишними. Солнце медленно поднималось с востока, заставляя тени домов и деревьев цепляться друг за друга, а людей – поскорее уходить с улиц. Тигнари мог бы подождать до вечера, но обстоятельства… Он вздохнул, еще раз сверяясь с полученным недавно письмом.

Земфира, очередная студентка Академии, отправленная на практику, переусердствовала с ашвагандой. Не смертельно, иначе Тигнари не перепроверял бы колбы, но достаточно серьезно, что самому отправиться ей на помощь.

Стоял август, и воздух был пропитан нектаром, сладким, как мед, и тяжелым, как похмелье. Тигнари понадобилось полтора часа, чтобы добраться до нужного места и еще десять минут, чтобы найти пещеру.

Оглядев аккуратно сложенные стопки книг и двух девушек, он вошел внутрь, готовясь читать очередную лекцию о дозах приема тонизирующих и вреде передозировок.

Земфира лежала на голой земле и что-то говорила в бреду, пока другая девушка, Шата, утирала мокрой тряпкой ее лицо.

– Здравствуйте, – сказал Тигнари, привлекая внимание.

Шата обернулась, и он увидел ее заплаканное лицо.

***

Попрощавшись, он взял свою сумку и вышел. Толстые кроны деревьев уходили вверх, заканчиваясь ветками с широкими листьями и редкими проблесками голубого. Тигнари глубоко вдыхал тяжелый влажный воздух и позволял инстинктам вести себя вперед. Тут и там шорохи, скрежет, бренчание или мелодичное пение заставали его врасплох, и он с широкой улыбкой впитывал в себя столько, сколько мог.

Лес помнил все, и Тигнари ему завидовал.

Наручные часы показывали полдень, и это значило, что у него еще полно дел: следовало проверить отчеты за квартал, посмотреть, как обстояли дела с больными в госпитале, ответить на несколько писем из Академии и, самое главное, – успеть домой к ужину.

Коллеи сказала, что выучила новый рецепт, и даже притащила утку с базара. Тигнари нравились утки и то, что Коллеи начала чем-то интересоваться.

Когда солнце скрылось на западе, а будильник начал звучно петь, он очутился на пороге хижины, намереваясь быть тем, кем должен был быть – хорошим отцом.

– Здравствуй, Коллеи. Как прошел день?

Она мягко улыбнулась ему, утирая что-то красное с лица. Соус. Гранатовый сок, имбирь, гвоздика.

– Хорошо, была в деревне. Несколько семей подхватили инфекцию. Пришлось реку проверять. Ты получил приглашение?

Тигнари кивнул, раздеваясь. Запах был потрясающим. Сайно тоже как-то притащил утку и попытался ее запечь, но генерал в нем был сильнее повара, и утка, не успев запечься, была испепелена в порыве злости и обиды.

– Зато, – успокоившись, сказал Сайно, – теперь она хотя бы не взлетит.

Тигнари тогда улыбнулся, сдерживая рвотные позывы.

– Я не видел письма из деревни. С тобой пошел Рафиль? – умывшись, он вернулся в столовую, начав сервировать стол. – Я отказался. Все еще не хочу быть связан с Академией.

– Малая властительница Кусанали нуждается в тебе.

– Я и так отдал ей больше, чем рассчитывал.

Коллеи ничего не ответила, вынося блюдо. Ели молча, тихо постукивая ножами и вилками. Это был хороший день, думал Тигнари, его не надо заканчивать так.

 – В Порт-Ормоса, говорят, приехал цирк из Инадзумы. Думаю, стоит пойти.

– Тебе хочется в цирк?

– Ну, – Тигнари сглотнул, беспомощно уставившись в тарелку, – почему бы не пойти.

– У нас много работы.

– Да, конечно…

– Пап, – позвала она. – Тебе необязательно…

– Почему мы не можем просто пойти в цирк?

Вопрос ввел Коллеи в ступор, заставив отложить столовые приборы. Цирк, подумала она, пойти в цирк.

Есть резко расхотелось. Она схватила стакан с водой и залпом его осушила. Тигнари молчал, прижав уши к голове, и, кажется, гипнотизировал пришпиленных бабочек в рамке на стене.

Она бы могла, конечно, но…

Тигнари только и делал, что приходил к ней эти два месяца. И она вставала с постели и делала то, что должна была: мыла посуду, готовила обед, читала с ним книги или обсуждала новых пациентов. Шутила, смеялась.

Врала.

Коллеи вышла на работу спустя неделю, а следующей ночью проснулась от первой за два года панической атаки. Сильнейшей, если ей не изменяла память.

За эти два месяца ей абсолютно ничего не хотелось. Пойти с ним цирк? Легко. Но…

Тигнари сидел, грустный и опустошенный, и горечь поражения взвинчивала ей нервы. Непрошенные слезы наворачивались на глаза, и она давила их, как с недавних пор давила любой намек на слабость.

– Я знаю, что ты хочешь порадовать меня, – сказала она, потому что это честно. Она была должна ему хотя бы это.

Он взглянул ей в лицо, поражаясь тому, как сильно оно изменилось.

– Это то, что делают отцы.

Уголки ее рта приподнялись в ничего не значащей улыбке.

Ложь.

Ложь.

– Я не хочу в цирк.

Коллеи мяла в руках салфетку и рассматривала недоеденное мясо на тарелке, прогоняя в голове все стадии разложения.

– Извини, – добавила она.

– Я скучаю по нему. Я очень сильно по нему скучаю, – он громко вздохнул, пытаясь подобрать слова. – Я должен был сказать это раньше, ведь так? Прости меня.

– Я хочу, чтобы он был жив, пап. Почему он просто не может быть жив?

Тигнари покачал головой.

– Потому что он умер.