Исповедь

– Он принимает исповеди?

– В последнее время всё реже, – Сорока полила кустик камелии, красиво цветущий в горшке у входа в Храм, и обернулась на слова Мэтта. – Раньше исповеди были более регулярным занятием. Он принимал их в свободные дни по нескольку часов подряд, но сейчас рейды отнимают всё его время. Ты хотел исповедаться?

– Мне нужно… спросить совет, – Мэтт отвёл взгляд, щурясь от заходящего солнца. В Храм он так и не зашёл, лишь опираясь спиной на чёрный камень. – Если это возможно. Это ведь всё равно бесполезно – Доктора подслушивает его Бог, и он скажет всё, чтобы не разгневать Его.

– Это не так, – Мэтт перевёл недоумённый взгляд на Сороку. – Во время исповедей Доктор снимает корону и оставляет её у входа в исповедальню. Это знак доверия: Тот-Кто-Ждёт в данный момент не слушает, не видит и не говорит. С тобой разговаривает только Пастырь, не его Бог.

– И этому кто-то верит? – хмыкнул Мэтт.

– Об этом знают, – Сорока избавилась от надоевшего фартука, в котором занималась хозяйственными делами, и снова надела свой плащ цвета воронова крыла. – В таких делах Доктор предельно серьёзен. Разве он хоть когда-нибудь тебя обманывал?

– Вся его правда – это одна большая ложь.

– Не философствуй так, Мэттью. Тебе не идёт, – улыбнулась Сорока. – Особенно говорить о том, в чём ты сам не уверен. Если решишься, то убедишься в его искренности.

– Я даже не член культа.

– Исповедь – не только для прихожан, Мэтт. Она для всех. Любой человек, каким бы он ни был и как бы тяжело ему ни было, может рассчитывать на слова Пастыря, обращённые к нему и только к нему. В той кабинке ты равен всем, а все равны тебе.

– Красивые слова. Всё ещё, – Мэтт вздохнул, находя взглядом указанную пристройку к Храму, из которой только что вышел задумчивый прихожанин. – Чёрт. Как мне всё это не нравится…

Сорока пожала плечами и скрылась в Храме. Мэтт снова вздохнул. До самого спасения сестры он чувствовал себя героем постановки, всё вокруг ощущалось нереалистично, словно каждый заранее знал свою роль и говорил то, что было написано у него в сценарии. Самым ненастоящим казался именно Доктор, его спокойствие бросалось в глаза, подобно тусклому блеску звёзд в небе. Мэтт всё старался разглядеть в нём хоть что-то настоящее, невидимое глазу, старался вывести Пастыря на эмоции, развести на гнев, страх, жестокость, словно все эти чувства стали бы доказательством, что культ – это одна большая ловушка, скрывающая за собой жертвоприношения и слепую веру.

Доктор же на эмоции не вёлся, жертвоприношения не приносил и вообще, казалось, никого не заставлял верить в Того-Кто-Ждёт. Он говорил, что каждый придёт к Богу сам, своим длинным путём, и принуждение в этом деле только укрепит страх, а не породит любовь. Ведь Бог – это, прежде всего, она, а уже затем всё остальное.

Тот-Кто-Ждёт любит их? Его заповеди лаконичны и просты, но в них нет и намёка на любовь. «Не увидь зла. Не говори о зле. Не услышь зла. Не думай о зле. Не сотвори зла» – как бы Мэтту ни хотелось верить, что Бог действительно такой, как о нём говорит Доктор, убедить себя в этом он не мог.

Больше всего обидные и противоречивые чувства стучались в сердце Мэтта от того, что в это верил сам Доктор. Тут же нападали сомнения – что, если Доктору самому нужна помощь? Что, если он тоже жертва, избранная безумным Богом, если им управляют так же, как он управляет общиной? Стоит ли сочувствовать главе культа, или сочувствие – это первый шаг к принятию себя, как нового его члена?

С такими мыслями Мэтт зашёл в кабинку, даже не взглянув на корону у двери. Он просто устал. Устал быть окружённым людьми, что ведут себя – наверняка это правда! – раболепно-дружелюбно, готовые в любой момент вонзить тебе нож в спину, стоит сказать хоть слово против объекта коллективного исступления. Мэтт говорил себе, что это ради семьи.

Ради семьи – и вот, три дня назад, Доктор спас Эвайл, едва сам не погибнув в процессе, и это перевернуло всё с ног на голову. Доктор был настолько отъявленно-категоричным, стремясь вернуть жизнь в быстро покидающее её тело, что у него это даже получилось. Если бы смерть хоть что-то значила для Доктора, Мэтт бы поверил, даже уверовал, но любая смерть здесь – лишь временная неприятность.

Так стоит ли верить тому, кто едва не погиб, если после смерти он бы всё равно вернулся назад? Стоит ли считать его действия рискованными, его жертву – жертвой, если в итоге это всё не имеет никакой цены? Мэтт не хочет верить в Бога, но он безумно хочет верить в Доктора. Верить в его искренность и в то, что в конце концов наивность Мэтта не выйдет ему боком!

Мэтт отмер, только сейчас заметив, что сидит в кабинке без движения уже несколько минут. Он глубоко вдохнул и уловил приятый аромат хвои и камелий, от которых мысли если не очистились, то перестали быть такими сумбурными и тревожными. Тот-Кто-Ждёт не слышит его здесь? Если он откроет Доктору сердце, его Бог не прикажет его вырвать?

– Я не знаю, с чего начать, – прокашлявшись, тихо произнёс Мэтт. Что показалось ему интересным, так это то, что он не заставлял себя сидеть здесь. Напротив, не слишком тесная кабинка, пахнущая свежей древесиной, казалась ему много уютнее всякого Храма.

– Я тебя не тороплю, – мягко ответил Доктор из соседней кабинки.

Правда ведь, не торопил. Мэтт запретил себе чувствовать себя глупо от того, что до сих пор не мог связно сказать, а зачем он, собственно, зашёл в кабинку. Все его мысли лежали на поверхности, но составить из них предложения было практически невозможно. Будь у Доктора корона, он бы наверняка считал все метания Мэтта в одно мгновение.

Ужасно. Неужели Мэтт и правда верит в то, что способности Доктора привязаны к алой короне? Это было далеко не так. Ведь Доктор и без неё был учтивым и добрым, готовым прийти на помощь. Он обладал множеством положительных качеств и сам по себе, корона лишь давала ему силу, способную защищать… и убивать.

Мысли сделали полный оборот и вернулись к былому недоверию. Мэтт встрепенулся. Пора сделать то, за чем он сюда пришёл, иначе этот молчаливый разговор грозит затянуться.

– Я люблю человека, – объявил он не только Доктору, но и себе. – Я полюбил его с долгого мгновения нашего знакомства, но умом дошёл до этого только сейчас. Я глупый, а этот человек умный. Я наивный, а этот человек осторожный. Он очень, очень добр ко мне, хотя я этого не заслуживаю, и он помогает мне во всём, хотя ничего мне не должен. Я не особенный в этом – этот человек добр ко всем и помогает всем, но я же глупый и наивный, я считаю себя уникальным в своей любви. Ведь этот человек – глава культа, а я люблю его и ненавижу его Бога.

Доктор ничего не ответил. Мэтт перевёл дух и продолжил:

– Это тоже глупо, но я уверен, что он – это не его Бог. Заставляют ли его носить эту маску, или он сам это выбрал, но я чувствую, что под ней бьётся живая, просящая помощи душа. Этот человек очень важен для всех, но для меня важен именно тот огонёк, который и есть он. Ты… Этот человек ещё не потерян. У него есть свои мысли и чувства, и для меня он никогда не станет одним целым с его Богом. Однако я сомневаюсь, всё ещё сомневаюсь, а не являются ли все мои чувства одним сплошным обманом, цепко навеянным мне культом? Не потеряю ли я себя в погоне за ним? Что будет, если я отдамся этому всепожирающему пламени, должен ли я пойти по этому пути, даже если могу погибнуть? Что мне, в конце концов, со всем этим делать?!

Мэтт замолчал, прикусив губу, и вытер глаза кулаком. Вот и всё. Разумеется, его слова ни капельки не скрывают того, о ком они были сказаны. Сейчас самое время уйти, Доктор, хлопнув дверцей кабинки, ведь именно этого глупый наивный Мэтт и заслуживает.

Как бы было хорошо, если бы Доктор мог так поступить. Как бы было правильно! Тогда, возможно, Мэтт бы полностью уверился, что все его чувства не имеют значения. Может, он бы стал спокойнее спать по ночам, а днём мысли не терзали бы его так сильно!

Доктор не ушёл. Мэтт не мог услышать, изменилось ли что-то в нём, не мог видеть его лица, но он не ушёл. Когда Доктор заговорил, его голос звучал… иначе.

– Преданность… определённым идеалам может пугать, и это нормально. Однако если преданность может содержать страх, то из страха никогда не возникнет преданности. Любовь, она… хранится глубоко в сердце. Там, куда не достаёт ни свет надежд, ни тьма страха.

Мэтт весь обратился во слух. Он ощутил это – едва заметную вибрацию, словно кто-то дёргал нить, натянутую между ними. Это было совсем нестрашно, небольно, но отчего-то глаза Мэтта наполнились слезами. Однако Доктор ещё не закончил:

– Ни свет и ни тьма не скажут тебе, стоит ли пройти по этому пути, Мэтт. Никто не скажет, потому что ответы на твои вопросы не найти снаружи. Они идут изнутри. Там, внутри, куда ты боишься заглянуть, потому что страх тянет тебя вниз, там, куда не дотягиваются лучи надежды, живёт самая большая сила в этом мире. Твоя сила. Её так много, что хватит для того, чтобы поделиться ею с другими, но только ты выбираешь, с кем именно. Ты любишь свою семью, и все в твоей семье заочно спасены. Так кому ещё ты протянешь руку, Мэтт?

Мэтт усердно вытирал мокрые щёки рукавами. Чёрт возьми. Должно быть, он выглядит так уродливо со стороны.

– Я не могу дать тебе ответов. Не могу уличить того, кому ты решишь отдать своё сердце, в неискренности к тебе. В будущем ты можешь быть безмерно счастлив или глубоко несчастен, но я не могу знать этого. Возможно, ты совершишь ошибку, но скажи: ты действительно считаешь это ошибкой? Любовь – самое светлое, что есть в человеке. Не омрачай это чувство сомнениями и страхом. Люби, пока можешь, люби, пока тебе больно, люби – и эта любовь приведёт тебя к спасению. Только она. Люби Человека, и пусть Человек полюбит тебя в ответ.

Это звучало, словно благословение. Мэтт согнулся пополам, ощущая всё и сразу: то, как страхи выплёскиваются из него одним чёрным комком; то, как сильно он тоскует по своим родителям, как бы хотел услышать их благословение на свои чувства; то, как он прямо сейчас просто хочет обнять того, кого любит, просто забрать его, просто сокрыть от всего этого ужасного мира. Мэтт слышит всхлипы, и вдруг понимает, что заходится ими он сам; там, за стенкой, по-прежнему тишина, но это не раздражает и не печалит. Его оптимистичная трагедия подходит к концу.

Мэтт ощущает свободу, сидя в крохотной пристройке рядом с величественным Храмом.

– Я… Я… – Мэтт пытается говорить, но его голос его подводит. – Я спасу его. Я обязательно, обязательно спасу. Я обещаю, что всегда буду рядом. Я дойду до конца. Я буду верить ему, только ему, не его Богу, лишь ему. И если он разобьёт мне сердце, то это будет лучшее наказание, что я приму, но только от него! Я обещаю! Я…

Сколько он ещё просидел вот так, разливая в воздухе свою горечь, Мэтт не знал. Снаружи была ночь, и в темноте уже зажгли огоньки факелов, когда он вышел на свежий воздух. Наверное, Эвайл ужаснётся, когда его увидит. Будет долго ругать, что он не пришёл домой вовремя, как и обещал, а болтался неведомо где, да ещё и вернулся в таком состоянии.

Мэтт ощущал себя по-новому, словно бы ему стало легче дышать. Его мысли впервые за долгое время текли последовательно. На задворках свербело беспокойство о родителях, но теперь верилось, что всё будет хорошо. Храм казался просто зданием и больше не давил на голову, а корона… корона всё ещё лежала у входа в кабинку.

Доктор тоже всё ещё был здесь.

Мэтт подошёл к дверце и занёс руку для стука, но остановил себя. Им обоим нужно время. Возможно, Доктору тоже нужно уложить мысли, прежде чем быть идеальным Пастырем для заблудших овечек, но теперь Мэтт будет с ним. Не как член культа, а как… пока что как друг. Его любовь, пока остающаяся без ответа, не должна мешать тому светлому, что поселилось в нём сегодня. Он здесь, он дал обещание, и он никуда не уйдёт.

У них всегда теперь будет их время.