Somnum Exterreri

…Now my words cut like blades of anger,

Gospels of the night, sung under the northern light.

The thing that once was me is no more human inside.

I am lost, I am dead yet alive…

Naglfar — Mirrors of My Soul

— Оно не может быть неидеальным.

Голос Лорана был делано-твердым, но руки выдавали его с головой.

Хора не видел их из-за маски, но — слышал звон.

Так звенит бритва, ударившись о маску, если обращаться с ней неаккуратно или — держать в неумелых руках.

Руки Лорана были умелыми и аккуратными, а еще — дрожащими и до жалкого слабыми.

Гематений сказывался на нем все хуже.

Сделанный из крови умерших от страха, он, очевидно, вызывал безумие и галлюцинации.

Хора знал это наверняка, а Лоран — просто не верил.

Еще недавно Лоран вертел в руках заветную склянку, найденную где-то в подвальных лабораториях, едва не плача вдыхал запах переливающейся пурпурной жидкости и с благоговением рассуждал о том, достоин ли он отведать ее, дабы прикоснуться к космическим истинам.

Теперь же все было иначе.

Став привычным, гематений более не вызывал у Лорана благоговейного ужаса, зато — вызывал нездоровый научный азарт.

Раз за разом Лоран проваливался в гематениевое беспамятство, дрожал от ужаса и плакал в темноте, коснувшись космических истин.

Чем чаще он пил — тем яснее становились истины и тем быстрее они исчезали.

И тем больше Лоран хотел увидеть их снова.

Его голова болела до слез и беззвучного крика, бессонница и сонные параличи стали единственной альтернативой ночным кошмарам, а руки дрожали так, что он не мог держать бритву.

«Скоро не сможет держать перо».

Рука с тростью начала затекать и Хора прислонился к стене.

Лоран все еще бормотал что-то одними губами.

Про идеальность, про неорганическую жизнь, про высшую ступень развития человечества и про то, что не все люди этого достойны.

Иногда он замолкал и тихо шипел от боли.

Хора догадывался, почему.

За последние пару недель лицо Лорана покрылось сетью царапин. Неровные и глубокие, они не походили ни на что, кроме намеренного нанесения себе увечий.

А еще — они слишком отличали его от других студентов.

Настолько, что это могло вызвать вопросы, даже несмотря на всеобщую слепоту.

Желание Лорана отличаться, — быть Лораном, а не просто студентом из толпы таких же студентов, — давно тревожило некоторых профессоров. И пусть Лоран был упорен и талантлив, царапины могли стать причиной его отчисления.

А отчисления, — это Хора понимал совершенно ясно, — Лоран бы не пережил.

Его маска звенела жалобно и рвано, и от этого звона у Хоры болела голова.

Он мог бы уйти и подождать за дверью, но — это был Лоран.

А оставлять Лорана одного, с бритвой в руках и в приступе странного бормотания о недостаточной идеальности было равносильно убийству.

К несчастью для себя, Хора знал это слишком хорошо.

Подчас он не знал, отчего взял на себя заботу об этом больном гениальностью первокурснике, едва начав третий, но отказать от нее не мог.

Лоран слишком быстро стал ему другом — до болезненности близким.

И Хора терпел.

Стоял рядом, опершись на трость, замерев, стараясь не дышать и не слышать звона собственной маски.

Снять ее он не мог.

Будь с ним Вальтер или Бальмаш, они не обратили бы на это никакого внимания. Да что там, Бальмаш со своей безбашенностью сорвал бы маску первым.

Бальмаша Лоран ненавидел.

И Лоран был не таким.

Пусть студентам и было разрешено снимать маски на ночь и на время умывания, Лоран этим разрешением не пользовался и — не давал пользоваться другим.

Его координация все ухудшалась, руки дрожали, а земля из-за постоянных головокружений уходила из-под ног, но — Лоран упорно отказывался от зрения.

«Истина рождается в темноте», — говорил он.

Истина ли?

Хора все больше в этом сомневался.

Гематениевые видения Лорана походили лишь на помешательство.

— Оно. Не может. Быть. Неидеальным.

Голос Лорана все больше походил на шипение, и Хора поморщился. Возможно, не зря тому снились змеи.

— Может. Потому что ты человек.

Бритва ударилась о маску так сильно, что Хора зажмурился от звона.

Он не видел, но чувствовал, как пальцы Лорана сжались до белых костяшек, а губы превратились в тонкую нить.

Разозлился.

— Пока что.

— С чего ты взял, что перестанешь им быть, Лоран?

Хора осторожно шагнул ближе.

Жалким было шипение Лорана, жалкой была слабость его рук и слабость сознания.

Жалкими были его речи.

Хоре нравились его идеи.

Лоран верил в жизнь за пределами органики и верил, что сможет достигнуть внетелесного существования.

Хора, — со сломанной ногой и тростью, оставшийся хромым на всю жизнь, — тяготился телесностью больше самого Лорана и был бы рад его успеху.

Но что-то с его словами было не так.

Не научный интерес, но страх провала руководили им, и страха становилось тем больше, чем больше становилось гематения.

В страхе Лоран черпал силу.

Хора — не верил страху.

Страх никогда не указывал верную дорогу.

— Ты считаешь меня недостойным, Хора?

Скрипнули каблуки — Лоран развернулся так резко, что чуть не упал, и теперь смотрел Хоре в лицо.

На маску.

Сквозь маску.

Хора не шелохнулся.

Пусть Лоран был зол и в руке у него была бритва, он едва стоял на ногах — пошатываясь, держась за край умывальника.

Хора не видел — чувствовал его уязвимость.

Идеальную.

Болезненно-прекрасную.

Если бы он мог, он бы вырезал ее у Лорана из-под ребер.

— Прошу повторить ваши слова.

От ярости Лоран перешел на «вы» и Хора невольно улыбнулся.

Вода, кровь и слезы мешались у Лорана на лице, и Хора, — если бы захотел, — смог бы коснуться его.

Смахнуть слезы, заботливо обработать порезы, будто ничего и не было, или — впиться ногтями в кожу и дернуть что было сил, сдирая ее до уродливых шрамов, обнажая нежно-розовую плоть.

— С чего ты взял, что перестанешь быть человеком? Я не говорю, что ты недостоин…

Еще шаг навстречу.

Теперь Хора стоял почти вплотную, и его пальцы почти касались лезвия бритвы.

Он не любил боль, но отчего-то совершенно ее не боялся.

Боялся ли боли Лоран?

А если она исходила не от него самого?

Хотелось проверить.

— А что же тогда? Потрудитесь объяснить.

Лоран попятился.

Хора — снова шагнул вперед.

— Я не утверждал ничего о том, насколько ты достоин привести человечество к высшей неорганической жизни. Я лишь спросил, почему ты считаешь себя достойным. Кто тогда недостоин?

Хора снова шагнул вперед, и Лоран оказался прижатым к стене.

Он стоял, не шелохнувшись, не дыша, но Хора чувствовал, как колотиться его сердце — быстро и неровно.

Мучительно-красиво.

— Что вы делаете?

— Просто спрашиваю, как и всегда. А ты едва стоишь на ногах, и я не хочу, чтобы ты упал.

Одно движение — и бритва выскользнула у Лорана из рук.

Заткнув ее за ремень, Хора потянулся к завязкам своей маски.

— Давай помогу. А ты пока рассказывай.

Маска опустилась в раковину так медленно и тихо, что Лоран ничего не заметил.

Его самообладание таяло с каждой секундой — он вяло покачивался на каблуках и тяжело дышал, явно доведенный до предела.

Скоро потребует гематений.

— Недостойны — те, кто не достоин. Те, кто тянут человечество вниз. Те, кто легко сдаются и рады сломаться от любой мелочи…

Когда мягкая пена коснулась его лица, Лоран вздрогнул.

Руки Хоры двигались мягко и аккуратно, не задевая маску и не царапая порезы.

Хора видел — это успокаивало.

Теперь он видел вообще все.

И порезы, и дорожки от слез на впалых щеках, и три капли крови на расшитой звездами рубашке.

Маска была Лорану велика.

— И от чего это зависит? Кто они — те, кто ломаются?

Хора говорил совсем тихо, и лезвие тихо шуршало по израненной коже.

Лоран сжал губы еще сильнее.

Тон его был холодным и резким.

— Те, кому не дано заниматься наукой. А это, очевидным образом, зависит от свойств мозга, то есть от органической оболочки. Люди с несовершенной оболочкой никогда не будут достаточно хороши…

Хора повернул бритву чуть резче, и Лоран вздрогнул.

Лезвие скользнуло слишком близко к сонной артерии, прижалось к горлу и — замерло там, в миллиметре от его смерти.

— И что для тебя — несовершенство оболочки? Что, по-твоему, так меняет свойства мозга? И откуда тебе знать, что та же Вита не познала Космос глубже и яснее всех нас?

Хора не убирал руку. Лезвие царапало кожу.

— Нечистокровные, — Лоран криво улыбнулся. — Те, чья кровь — результат сознательной порчи данного Космосом, смешения видов — от похотливости или неразборчивости, не важно. Те, чья кожа недостаточно темна и волосы светлы. Те, чья кожа правильно-светлая, но глаза — вечно прижмурены и похожие на миндальные ядра. Не удивлюсь, если слабоумная Вита — результат такого смешения… Но тебя это, полагаю, не касается. И меня тоже. Поэтому я достоин. И…

Когда его маска со звоном ударилась об пол, Лоран умолк.

Его глаза, уже несколько месяцев не видевшие даже света свечей, слезились и он часто-часто моргал, будучи не в силах ни открыть их, ни закрыть.

Крик его был беззвучным, и он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Из прокушенной губы текла кровь.

Темная и густая, она все больше напоминала гематений.

Хора смахнул каплю тупой стороной лезвия.

— Ты даже не догадывался. Мне больно.

Он знал, что увидит Лоран, когда поднимет взгляд.

Раскосые глаза — не такие круглые, как у Лорана, но и не такие, какие были у отца Хоры — путешественника с далекого востока.

Темные волосы, — слишком длинные, мягкие и пушистые для людей тех дальних земель.

Бледную кожу, доставшуюся ему от матери. В этом он был слишком похож на самого Лорана, и, — Хора знал это наверняка, — Лоран предпочел бы, чтобы этого сходства не было вовсе.

Между ним и «нечистокровным» не должно было быть ничего общего.

Ни за что.

Никогда.

— Ты ведь прежде не смотрел мне в глаза, — Хора стер остатки пены полотенцем и спрятал бритву в карман. Артерия на чужой шее неровно дрожала, и лезвие слишком просило к ней прикоснуться. — И теперь мне, признаться, обидно за твою теорию. Она была слишком красива… Спирт будет жечь, Лоран.

Лоран молчал.

Слезы жгли сильнее.

***

Когда Хора очнулся, Бальмаш все еще лежал позади, вцепившись в его сорочку и обняв со спины.

Хора — почти чувствовал его тепло и неровное биение сердца.

Почти.

Настолько, насколько может чувствовать тот, кто едва не превратился в космический кристалл.

Лоран спас его от неорганической жизни и сделал это, верно, только ради Бальмаша, а вовсе не ради науки, которой так дорожил.

Не потому ли, что слезы жгли сильнее?