Ashenblood

— Ну что ты? Замерз?

Лоуренс не отвечает — кивает коротко, плотнее кутается в студенческую мантию и отводит взгляд.

Теперь он смотрит на пепел.

Пепел падает с германовой трубки тому на колени и немного — на рукав Миколаша.

И без того неопрятный Миколаш совершенно не возражает, увлеченно рассказывая что-то про недавнюю вылазку в подземелья, на которую их с Лоуренсом наконец-то взяли, и вертит в руках какую-то раковинку.

Раковинка — тоже пепельного цвета.

Герман тихо посмеивается, набивая трубку заново.

Чиркает спичка, хищно подсвечивая его лицо.

Лоуренс закрывает глаза.

По правде говоря, ужасно хочется спать: они с Миколашем не ложились три ночи, и все из-за Людвига. Если не они, его отчислят, как когда-то отчислили Германа, а потому — приходится сидеть ночами, дописывая за него эссе по истории, расширенным значениям рун и биологии ракушек из лабиринтов.

Дурацкая идея, конечно, принадлежала Миколашу: для своих друзей тот был готов в щепки расшибиться.

Людвиг был им обоим другом, этого Лоуренс не мог отрицать.

Настолько другом, что приходилось учиться не только за себя, но еще и за него, причем вдвоем: Миколаш был уверен, что стиль речи и подход к науке каждого из них слишком узнаваем, а потому нужно сменять друг друга через каждый абзац: «выйдет почти совсем ерунда, но они нам поверят и Людвига никуда-никуда не прогонят».

Какая глупость.

Детская, наивная глупость!

Которая, как и вся детская наивность Миколаша, оказалась ужасающе действенной.

Лоуренс фыркал, пил успокоительное и садился за письменный стол вместе с Миколашем — выручать Людвига, в очередной раз скрывшегося в подземных лабиринтах.

Сейчас Людвиг наконец-то был не в лабиринтах, а здесь — еще более сонный, чем они сами, но не от беспросветной учебы, а от вина. Он, по мнению Германа, был слишком молод, чтобы пить, но все равно получал свою порцию наравне с ним.

Миколашу, который был младше Людвига на пять лет, а Германа — на все десять, не доставалось и капли, как он ни просил.

Лоуренсу — тоже не доставалось.

Впрочем, сегодня Герман отчего-то передумал:

— Заслужил, — вздыхает он, протягивая Лоуренсу стакан с вином.

Оно дымится, пахнет специями, костром и пеплом.

Лоуренс морщится — от этого запаха слезятся глаза.

Пока он думает, принять странную награду или нет, Миколаш выворачивается у Германа из-под руки и успевает отпить добрую половину, прежде чем тот дергает его за шиворот.

— Нельзя. Мелкий еще.

— Да он старше меня всего на год, так совсем-совсем не честно!

Сквозь дымку костра Лоуренс видит, как Миколаш делает грустные глаза, а Герман треплет его по голове.

— Станешь на год старше — попробуешь. А то мой отец так спился. Как ты.

Почти уснувший у дерева Людвиг понимающе кивает и тянет Миколаша к себе на колени, чтобы не мешал.

Герман усмехается — и Лоуренс понимает, почему.

Как же это абсурдно.

Миколаш, который младше их всех как человек и старше — как студент, уже через полгода он сам начнет преподавать в Бюргенверте, и это Людвигу придется у него учиться. (Лоуренсу — тоже придется, и он не знает, как ему это выдержать).

Людвиг, который сейчас одергивает его, как непослушного младшего брата, будто не понимает, чьими стараниями спасся от отчисления.

Лоуренс, который не выпускает его из виду никогда, и на которого Людвиг никогда не смотрит.

Герман, который смотрит на Лоуренса — прямо, не мигая, сквозь дым потухшего костра.

Герман все понимает.

И Лоуренс — смотрит в ответ.

Волосы у Германа пахнут пеплом, и Лоуренс не знает, почему.

Никто не знает.

Возможно, знает Людвиг — он вертится вокруг Германа дольше их всех, и последние месяцы постоянно уходит куда-то.

Куда — не говорит.

У Германа множество царапин — на руках, на лице, и кисти вечно замотаны бинтами.

Герман хромает.

Лоуренс уверен: Людвиг знает, отчего, но — не говорит.

Взгляд у Германа — усталый, а в свете костра — цепкий, колючий, будто чьи-то лапы.

Лоуренс хочет, чтобы и у него был такой взгляд — чтобы смотреть в душу через дым, видеть насквозь и царапать сердце.

Странная мысль…

У него снова слезятся глаза и он снова отворачивается — пока пальцы Германа не смыкаются у него на запястье.

— Ты лучше пей, а то простудишься. И пойдем отсюда. Лучше по ночам из вашего Бюргенверта не уходить, — он протягивает Лоуренсу почти остывший котелок с остатками вина. — И вообще — лучше не уходить. Вы с этим, — Герман кивает на Миколаша, — явно научите кого-то лучше, чем научили там вас.

— Благодарю за доверие, — Лоуренс кивает и пробует вино. Оно жжется. Кажется, что это тоже пепел.

— Ты не меня благодари, а этим мозги сбереги, будь добр, — Герман качает головой в сторону Людвига и Миколаша, устроившихся в корнях дерева. Людвиг уже спит, прижав Миколаша к себе за плечи, а тот беспокойно возится, высмотрев что-то в листве.

Лоуренс замечает, как Герман вертит в руках его раковинку.

— Безумие — не более чем студенческие байки. Никто еще не сошел с ума — ни от взглядов в Космос, ни от бесед с Великими. К тому же, я… мы с Миколашем нашли кое-что пару лет назад… — он вздрагивает.

Зябко.

— М?

— С таким не будет ни безумия, ни простуды. Совершенно ничего, что приносит людям страдания. Нужно лишь найти дозировку…

— А взамен?

Взгляд у Германа — цепкий, пальцы — жесткие, как у скелета, и синеватый дым обрамляет его лицо. В глазах — последние искры костра.

— Ты же не думаешь, что Великие разбрасываются подарками за просто так?

— Не думаю. Но это я, Герман, — Лоуренс встает, стряхивая с мантии листья, и возвращает тому котелок. Не наклоняясь и не садясь обратно, лишь протягивая на вытянутой руке. — Мне не нужны их дары. И не мне бояться Древней крови. Я уже коснулся ее.

Герман смотрит и в глазах его искрятся угли.

Лицо прячет дым.

— Лучше бы ты кое-чего другого коснулся, Лоуренс, — тот кивает на Людвига с Миколашем и снова усмехается. Слишком грубо и оттого — как-то не по-настоящему.

Лоуренс делает вид, что предпочел не замечать вопиющих оскорблений, а сам — смотрит на руки.

Цепкие, длинные.

Прикасающиеся.

И царапины — как от когтей чудовища. Такого, как в лабиринтах.

Но Герман не ходит в лабиринты…

— Подъем, мелкие, подъем! По домам вам пора…

Дальнейшего Лоуренс уже не слышит.

Ни звона котелка, ни сонного ворчания Людвига, ни смеха Миколаша, ни шороха листьев под сапогами.

Сбежав в лес, они зашли слишком далеко, за обе мельницы, и вернутся Бюргенверт уже за полночь.

Когда вернутся — всех непременно накажут.

А пока их не наказали — можно просто идти, чувствовать, как шуршат листья, как пахнут волосы дымом и пеплом костра, как светит луна сквозь голубоватые ветви, и как тепло вина тянет в сон.

Они идут друг за другом, словно маленькая похоронная процессия, и Лоуренс — позади. Он смотрит им в спины.

Ему нечего просить у Великих. Он все сможет сам.

А они — пусть просят, что пожелают, и у кого пожелают.

И все желания исполнит лишь он.

***

— О Кос, о Кос… Кос! Кос… Кос-Кос-Кос…

Кос Кос! Кос…

Кос…

К

о

с

Даруй

мне

глаза…

Будь здесь Лоуренс, он бы лишь посмеялся: в Кошмаре нет никакой Кос, не было и никогда не будет.

Тем более — мертвой Кос, убитой его рукою.

Но Лоуренса здесь нет.

Согнувшись перед алтарем, сжимая искореженную чумой руку, он просит Амигдалу вернуть кучерявого идиота с клеткой на голове.

Амигдала — не слышит.

У Лоуренса нет клетки.

***

— О лунный свет, что ведет меня… даруй мне остатки разума…

Будь здесь Лоуренс, он бы, верно, отчитал Людвига за слабоволие. Но Лоуренса здесь нет.

Сегодня он отправился в Старый Ярнам — совершенно один, с факелом наперевес и с разбинтованной когтистой лапой — спасать город, приносить свою жертву Идону.

Может, Идон заберет у Людвига лишние глаза?

***

Волосы пахнут пеплом. И шерсть, и рога, и когти.

С когтей густо капает кровь, и что-то жжется в сердце, в легких, под ребрами — разрывая их изнутри, жидким пламенем сочась наружу.

Рога все еще режутся сквозь кожу, и Лоуренс — кричит.

Беззвучно, с хриплым, плачущим надрывом.

О Идон.

Лучше бы он молил о смерти раньше. Лучше бы он покорно принял ее, как всегда учил Герман.

Но Германа здесь нет. И Лоуренс не знает, где он, как не знал никогда, если охотник этого не хотел.

Герман.

Герман.

Где.

Ты?

Огонь разрывает плоть.

Из глаз — сыпется пепел.

***

Герман никогда ничего не просил.

Не просит и теперь.

Даже сейчас, сжимая мертвую деревянную руку, не просит.

Какой смысл просить, если никто не услышит?

Великие не воскрешают мертвых.

Никогда не воскрешают.

Деревянная рука сжимает его руку в ответ.

«Герман. Чего ты желаешь?»

Его волосы седы как пепел.

Как ее волосы.

Над садом мягко светит окровавленная луна.