А звёзды мерцают

Сириус Блэк точно знал, что любит крестника. Любит, как тот радостно выскакивает к нему навстречу, когда он только появляется в прихожей после очередного похода за сбором сплетен в образе чёрного пса. Любит приготовленную им еду, любит полёты на метле вместе с ним, любит целовать его нежно или сумасшедше-яростно, ласково или требовательно, любит вжимать в стену или в кровать или в стол жилистое худое тело, любит его смех, его голос, его улыбки, просто любит.

А ещё Сириус Блэк точно знал, что ненавидит Гарри Поттера. Ненавидит за то, что он точная копия отца, и за то, что при одном взгляде на него словно оживает в памяти прошлое. Ненавидит за совсем несвойственную Джеймсу привычку вздрагивать, когда в его сторону поднимается, просто поднимается, например, за чашкой, рука. Ненавидит за то, что у Гарри такое нужное и в прошлом и в будущем второе имя — Джеймс, за то, что он — не Джеймс.

За то, что у него такие зелёные, чужие, совершенно не Джеймсовы глаза!

И предпочитает закрывать глаза сам, предпочитает целовать Гарри, кусать его губы, слегка прикусывать мочку уха, ласкать, вдалбливаться в него то резко, то медленно, с закрытыми глазами. Чтобы не видеть на таком любимом, таком родном, таком важном лице совершенно чужие, нелепые, ошибочно-зелёные глаза Лили-бывшей-Эванс.

Предпочитает прижиматься к Гарри, целовать его, любить его на своей кровати, предпочитает быть в нём, обнимать его, улыбаться ему, ласкать его — с закрытыми глазами, стараясь поверить в то, что вылетающее из его губ в оргазме «Джеймс!» всего лишь относится ко второму имени Гарри, а вовсе не к его отцу.

Сам Гарри тоже предпочитает в это верить, поднимаясь каждое утро с чужой, но уже практически своей кровати. Предпочитает улыбаться и давить в себе непонятную тоску и ревность. Потому что, даже если бы он и сделал что-нибудь, сказал бы что-нибудь, Сириус бы всё-равно любил бы Джеймса — его уже ненавидимого отца, который даже в посмертии умудрился отобрать у своего сына любимого человека.

Больше, чем отца, он не любил только мать, от которой получил свои зелёные, совсем не чёртовы Джеймсовы глаза, постоянную фразу-напоминание об этом и закрытые глаза Сириуса во время секса. Потому что на его Джеймсовом лице зелёные Лилины глаза смотрелись в последнее время ужасно чужеродно.

Правда, Гарри всё же был благодарен родителям — за своё рождение, за их жертву, за посмертную защиту, за назначение крёстным именно Сириуса, за многое, о чём предпочитал не думать, потому что сочетать в себе ненависть и благодарность было невероятно сложно. Прокатило это только со Снейпом.

Но Снейп — не они!

Сириус любит дарить подарки Гарри, любит рассказывать ему о родителях, соревноваться с ним в полётах на метле, ласкать и любить ночами. И вглядываясь утром в чужеродные глаза на Джеймсовом лице, ненавидит находить в них тоску, обиду и усталое принятие. Особенно — потому что знает, что виноват сам.

А лучшим лекарством от вины он давным-давно считает бутылку огневиски или чего покрепче.

Сириус, откупоривая очередную бутылку, только грустно усмехается. Видеть тоскливые, полные боли от в который раз не сдержанного им обещания не пить, зелёные глаза невыносимо.

Гарри, в которые раз находя в шкафу очередной флакон антипохмельного, лишь грустно усмехается. Теперь он понимает мать Снейпа — принимать боль в глубине души (а у неё — на теле) и любить, всё равно до невозможности любить, отдавая всего себя.

Они целуются ночами, ласкают друг друга, и боль уходит, становится чем-то не таким уж и важным. А утром между ними снова появляются высочайшие непреодолимые горы из недоговорённости, тоски и чужого имени, которое Гарри никак не может решиться сменить.

А в очередной обед, после постоянно-привычных ночных и утренних свершений, в камине Блэк-хауса появляется голова Молли Уизли, а через секунду уже и сама женщина выходит на ковёр в гостиной. Гарри грустно думает, что Сириус сейчас в очередной раз пьян, и дом скоро опять наполнится разъярёнными криками мадам Уизли, а значит, Сириус после её визита будет опять ходить недовольным и жаловаться на «рыжеволосую гарпию».

Но, как ни странно, Молли вовсе не попросила Гарри позвать своего крёстного, а улыбнулась радостно самому парню, обняла его, так сильно, что Поттеру показалось, что его рёбра сейчас сломаются, погладила его по волосам и наконец спросила: «Гарри, а ты не хочешь к нам в Нору на остаток лета?»

Гарри подумал, что ослышался.

Но Молли Уизли стояла, ожидая ответа, добавив что-то на тему того, что вообще-то ещё желательно и разрешением Сириуса заручиться. Этим, кстати, парень и воспользовался, чтобы рвануть наверх в спальню Сириуса.

Тот полулежал на кровати, возле которой валялась пустая бутылка из-под огневиски, смотрел пьяными глазами в потолок и почему-то плакал.

— Сири, — позвал его Гарри и, увидев, что взгляд Блэка кое-как сосредоточился на нём, продолжил. — Там Молли пришла, она пригласила меня в Нору на остаток лета. Ты не против?

Сам Гарри думает, что не особо и хочет ехать туда, что если Сириус сейчас скажет «против», то он будет только рад. Но Сириус лишь долго, грустно смотрит на него и наконец выдыхает: — Гарри? — и отвечает сам на свой же вопрос: — Гарри. — и устало-тоскливо: — Не Джеймс…

Гарри делает шаг назад, ещё и ещё, пятится в коридор, а в ушах всё звучат и звучат последние слова, заглушая все звуки, заглушая пьяное «Гарри!» из комнаты, напоминая, вырезая раскалённым железом на кричащей от боли душе. «Гарри. Не Джеймс…»

Парень срывается с места, в свою комнату, за вещами, под крик Сириуса «Гарри!» и «Что происходит?» от Молли снизу, запихивает вещи в сумку и, быстро начеркав записку, аппарирует. В таком состоянии, конечно, нельзя, но ему плевать. То, что он так отчаянно боялся признать даже самому себе, теперь произнесено и исправить уже ничего невозможно.

— Букля, отдай Молли вот это! — кричит он сове и перед перемещением успевает отдать ей бумажный огрызок с всего одной фразой — «В Норе».

Сова ухает, словно пытаясь сказать «Она же там, внизу, спустись сам», а, может быть, утешить, и срывается с места. Через мгновенье Молли вынимает из её клюва записку и, пожав плечами, уходит домой через камин, а белоснежная птица вылетает в окно.

Дом утихает.

***

Сириус приходит в себя медленно, голова раскалывается, а голос странно сорван, словно он долго кричал.

— Гарри! — Из горла вырывается лишь хрип. Ещё попытка: — Оленёнок!

В доме странная, липкая тишина, в раскалывающейся на кусочки голове несвязные воспоминания, а в комнате Гарри, куда он рванулся в первую очередь, белый листок.

«Я не Джеймс. Я не мой отец. Я ушёл. Захочешь — найдёшь. Прощай, Сири.»

— Гарри… — неверяще, удивлённо, и опять вспоминаются полные боли зелёные глаза. Что же он сказал в пьяном бреду, чем так обидел Гарри, что тот ушёл?! Сколько же раз зарекался не пить, сколько клялся!

— Гарри! — по дому разносится дикий крик, заставляя Вальбургу на портрете в прихожей безумно засмеяться.

Сириус падает на кровать, пытаясь убедить себя, что Гарри вернётся, но вера всё не приходит, и он ползёт на кухню за антипохмельным, а после в кладовку — за Думосбором.

А в Норе, свернувшись на кровати, воет от боли Гарри Поттер, и Рон, склонившийся над ним, совершенно не знает, как утешить своего друга, потому что не понимает, что и как, да и Молли выглядит слишком печальной, чтобы лезть к ней за объяснениями. Рону кажется, что его мать что-то знает, что все вокруг знают нечто очень важное, то, что поможет Гарри, и только он один словно не замечает того, что для других лежит на самом верху.

***

Сириус совершенно не знает, что ему делать, в Думосборе только обрывки воспоминаний, и в них он лишь зовёт Гарри, просит не уходить. Но куда? В его комнате нет подсказок, а на письма, отправленные всем, у кого, предположительно, может находиться Гарри, приходят отрицательные ответы. Гермиона, Невилл, Малфой — в то, что Гарри пойдёт к нему, Сириус не верил, но всё-равно на всякий случай написал, — Уизли и все остальные. Ни-че-го!

А в реальности идёт вторая неделя, а в доме пустота и завтрак приходится готовить себе самому, и утреннего поцелуя в уголок губы уже нет, также, как и привычных объятий и звучания голоса, и кажется, что даже дом стал ещё больше похож на склеп. Вальбурга на портрете загадочно молчит, безмолвно коря сына за происходящее, и Сириус впервые в жизни склонен с ней согласиться.

А по ночам, лёжа на его постели, он вспоминает. Вспоминает поцелуи и слова — «Я тебя люблю, люблю, Сири!» — улыбки, шутки, смех, слёзы, обиды, правду и ложь, полёты на метле, секс, приготовленный Гарри завтрак, и на сердце отвратительно тяжело, и он в который уже раз мысленно просит прощения.

Бутылки из собственных заначек и из бара он отдал опешившему Малфою, которого вызвал через камин, вместе со всеми флаконами антипохмельного. Его пьянство привело к уходу Гарри! Это Сириус понимает.

У Гарри тёплые руки, и едва заметный след от шрама на лбу, круглые очки, весёлый голос, звонкий смех во время полёта на метле. У Гарри боязнь ударов, у Гарри мягкие нежные губы, у Гарри невероятные стоны, особенно когда он, выгнувшись, кричит его, Сириуса, имя в оргазме. У Гарри вечно торчащие чёрные волосы, у Гарри гибкая, худощавая фигура, лицо Джеймса и глаза Лили, и всё это делает его именно таким, какой он есть — его Гарри!

И Сириус вновь, раз за разом, ныряет в Думосбор, надеясь выловить в воспоминаниях хоть капельку информации. И наконец находит то, что искал. Гарри, пришедший к нему в спальню, говорил про Молли и Нору, и Сириус аппарирует туда, понимая, а может быть, просто чувствуя, что Гарри должен быть там. И плевать, что Уизли ответили на письмо отрицательно! В конце концов, они могли и соврать. Как и все остальные. И Сириус знает, что если Гарри не будет в Норе, то он пройдёт по всем знакомым, по всем гостиницам, но отыщет, вернёт своего оленёнка, такого похожего на своего отца, и одновременно — совсем не его.

— Гарри? — выдыхает он, появляясь на кухне Норы перед самым столом и удивлённым Гарри. — Гарри!

Гарри застывает, оборвав разговор с Роном, и Сириус видит, что оба они ужасно грустные, и в зелёных глазах — ещё больше боли.

— Гарри, — повторяет он, не веря ещё, что нашёл, что всё это время Гарри был у него под носом.

— Не Джеймс! — выдыхает тот, словно повторяя фразу, брошенную Сириусом в глупом пьяном бреду и убегает. Сириус успевает заметить слёзы и броситься за ним, чтобы прижать к стене у лестницы, чтобы целовать, обнимать и просить прощения, раз за разом шептать мольбы в ухо и слышать в ответ бессвязное «Сири! Сири!».

— Оленёнок, я люблю тебя. Честно-честно! Ты только больше не пугай меня так, прошу!

Гарри Поттер совсем не его отец и не мать, хоть и похож на них обоих, и Сириус наконец понимает это, целуя мочку уха, слыша, как зовёт его самый дорогой на свете человек. И кричит на пике наслаждения «Гарри!». И шепчет в ночную тишину, когда уставший Гарри спит, прижимаясь к нему, «Спасибо за сына, Джеймс. И прощай».

А звёзды на небе улыбаются, и, возможно, вместе с ними улыбается с небес и Джеймс Поттер, наблюдая за сыном и за лучшим другом.

Но Сириус этого уже не видит — он спит, обнимая Гарри, и зашедшая в спальню Молли тихонько уходит, улыбаясь нежной материнской улыбкой.

А Гарри зовёт во сне «Сири!» и получает такое же сонное «Да, оленёнок?» и сильную руку, что обнимает крепко-крепко и не даёт даже отодвинуться.

А звёзды мерцают.