Олеандр

      В лицо лезет сладковатый дым, как только Дазай открывает дверь. Никто не встречает, висит тишина, но он знает, что в квартире есть люди. В этом месте всегда кто-то есть.

      Дазай прямо в обуви проходит через коридор в большую комнату, насчитывает там четыре светлые макушки и не находит того, ради кого пришел.

      Это место располагается в районе, где процветает теневой бизнес, и никому не было дела до, вроде бы, безобидной секты. Дазай держал оружие в руках с пятнадцати лет, и у него подобные места не вызывали никакого страха — он приходил сюда ради одного единственного человека и наблюдал, как искусные адепты пудрят мозги заблудшим потерянным юношам и девушкам, иногда и взрослым, казалось бы, морально и духовно сильным людям. Дазай и не вникал, какому богу они поклоняются, но он знал куда более земной факт — верхушка продает наркотики. Это тоже было не тем, что интересовало Дазая.

      — Добрый вечер, Осаму.

      Подкупающе мягкий голос, ничуть не хуже, чем у предводителя секты, принадлежал Шибусаве. Такой вроде добрый человек на самом деле не имел ни капли эмпатии. Даже не знал, что это такое. Впрочем, остальные присутствующие тоже не имели и части тех качеств, которое так любило общество. И становилось понятно, почему они все здесь — глава принимает их такими, какие они есть. И Дазая тоже принимает. Тому даже хочется верить, что он занимает для него отдельное место. Возможно, всем здесь хочется именно этого, Дазай не знает, и это подкармливает коварную ревность.

      Он садится напротив Шибусавы, стоящего с другой стороны барного стола, и принимает из его рук предложенный стакан с алкоголем. Непонятно было до сих пор, что туда подмешивалось кроме рома, но Дазаю нравилось. Насколько ему было известно, Шибусава имел медицинское образование, хотя занимался написанием романов для взрослых.

      — Фёдор пока не приходил.

      — Я не только за этим прихожу, Тацухико, — пытается соврать Дазай, выпивает и сразу чувствует, как тело расслабляется, а со следующим глотком начнет кружить голову. — Еще рано для него.

      — Но ты ведь надеялся застать его сразу.

      Дазай только улыбается. Его раскусили. Видимо, все уже давно поняли, для чего именно он приходит сюда. Пару раз в неделю, но стабильно, и уже может считаться полноценным членом секты. Все остальные уже негласно приняли это, и никто из них бы не осмелился навредить, потому что его привел сам Достоевский.

      Дазай оборачивается — в квартиру вошли две девушки. Время уже приближается к десяти, и люди начинают подтягиваться. Скоро здесь соберется не меньше двадцати человек, и это сонное царство оживет. Дазай наблюдает, как Гоголь вылезает из-под кучи одеял, являя на свет не только свою светлую макушку. Появление других его не очень радует — он не выспался. Гоголь сонно трет лицо, криво усмехается и тормошит спавшего на его плече Сигму. Иногда, когда нет сил или желания расходиться, эти двое предпочитают спать прямо на широком диване в главном зале. Никто и не против. Им можно.

      — Пора просыпаться, наше Солнце скоро взойдет, — тянет он нараспев раздражающе громко, встает на ноги и стягивает все одеяла.

      Сначала Гоголь путался в них ногами, но вполне успешно засовывает свою ношу в открытый шкаф. Оттуда что-то вываливается — он ругается, подбирает и закидывает вещи обратно, сразу задвигая дверцу, пока ничего не успело снова оказаться на полу. А потом кто-нибудь, кто откроет шкаф, обязательно будет ругаться, оказавшись под кучей белья. В следующий момент Гоголь закуривает и удаляется в направлении ванной.

      Раз он проснулся, то теперь точно ни у кого не получится посидеть спокойно ближайшие пару часов.

      Приходят еще люди, негромко переговариваются, и никто не смеется. Среди них сразу видно новеньких — они растеряны, чувствуют себя неловко… Но это пока кто-нибудь не нальет им или не всунет в руки косяк. Краем уха Дазай слышит их разговоры — никаких обсуждений работы или повседневной жизни. Они обсуждают свои стихи, как им кажется, наполненные глубоким смыслом, раскрывающие суть мироздания. Но Дазай находит это все не более чем больным бредом и сомневается, что в этом творчестве есть какая-то ценность. Кроме той ценности, которая позволяет этим людям до сих пор жить. Им кажется, что они на верном пути, что их идеалы — то, что позволит им прожить правильно и вознестись после смерти. Они живут в клетке из своих иллюзорных идеалов и рады этому, но над ними стоят страшные люди в масках спасителей. Дазаю их не жаль. Пусть эти люди сами решат, когда покинуть этот мир, пусть умрут, думая, что сделали все правильно, чем будут страдать до последнего вздоха. Пусть влачат такое существование среди таких же потерянных. Все равно больше никто и никогда не поможет им, а здесь Солнце погладит по голове, поцелует в лоб и утешит. Ласково улыбнется и опустит своей рукой их веки.

      Дазай замечает, что к нему кто-то подходит, и чувствует чужую руку на своем плече, которая скользит вниз. По телу проходит дрожь, собирается легким возбуждением, и следующий вдох дается тяжело, почти болезненно.

      — Ты давно здесь? — легкий поцелуй в шею следует за тихим шепотом.

      Достоевский не дожидается ответа, потому что и так знает, и тянет Дазая к себе. У того немного подкашиваются ноги, хотя разум, кажется, не так уж сильно опьянен.

      — Ты мог прийти пораньше.

      — Так вышло.

      Они идут через толпу в сторону другой комнаты — ее от гостиной отделяет лишь арка, на которой висят нитяные шторы. Дазай немного щурится от дыма, краем глаза видит, как Сигма с выражением зачитывает чьи-то заметки, пока Гоголь заплетает его двухцветные волосы колоском. Потом в этой прическе обязательно окажутся сухие цветы, и их обладатель долго будет ругаться, пытаясь вычесывать запутавшиеся остатки. Для Дазая это все быстро стало обыденным зрелищем, но каждый раз все равно будило в душе что-то напоминающее умиротворенную светлую радость.

      Во второй комнате окон не было, что делало ее не слишком уютной. Сейчас в ней горит круглый красноватый светильник, стоящий на полке с цветочными горшками.

      Сначала Дазай долго и мокро целует Достоевского, не дает ему возможности как следует вздохнуть и попутно расстегивает его рубашку, только после того, как вещь оказывается на полу, он опускается вниз — втягивает кожу, оставляя следы на шее, гладит ладонями грудь, поясницу. Пока ему позволяют, не стоит тратить время впустую. Оно как и всегда закончится быстро, а Дазай и не жалеет — внутри все горит от предвкушения, не дает сосредоточиться, терпеливо ждать.

      Достоевский наконец сжимает его волосы, беря под контроль все действия. У Дазая теплые руки, горячие губы и обжигающее дыхание, от которого в джинсах становится тесно, жарко. Достоевский сначала смотрел за тем, как он снимает с себя одежду, не мешая. Ему нравится пробегаться взглядом по открывающимся шрамам, немного выступающим ребрам и жилистым рукам, которые через пару минут оказываются связанными за спиной — он стягивает запястья ремнем, невольно любуясь выступающими венами. Дазай встает на колени, ложится грудью на кровать, застеленную покрывалом прямо на голый матрас, прогибается в спине.

      Достоевский же никуда не торопится, знает, что иначе будет не то, хотя у самого воздух в легких застревает от подобной картины. Он выдавливает ароматное масло на чужую поясницу, наблюдает, как оно медленно стекает по спине, между ягодицами и капает вниз, а Дазай немного напрягается от щекочущих ощущений, рвано выдыхает. В свете тусклой лампы его кожа блестит, особенно, когда Достоевский растирает по ней масло, мягко обводит пальцами анус, но убирает руку почти сразу. Скользит по яичкам, по члену, смазывая, неторопливо смыкает пальцы кольцом, и Дазай сам толкается в него пару раз, однако Достоевский не стремится давать ему больше — перекладывает ладонь на пах, трет, ведет ладонью по внутренней стороне бедра.

      Дазай ерзает.

      Кто-то заходит в комнату, чем-то шуршит, но Достоевский не обращает внимание, а вот Дазай дышит чаще.

      — Беспокоишься об этом? — наклоняется, опаляет дыханием его плечо и краем глаза наблюдает за вошедшим.

      Парень потерянным взглядом блуждает по комнате, смотрит безразлично на них, и Достоевский показательно вставляет в Дазая сразу два пальца, медленно массируя. Знает, что тот только больше заводится от этого.

      — Конечно, нет, — голос у Дазая немного дрожит, а сам он невольно насаживается на чужие пальцы и негромко довольно стонет.

      Достоевский кусает свои губы, затем облизывает, а его дыхание сбивается от чужой реакции, и собственный стояк начинает приносить дискомфорт. Сторонний наблюдатель садится в кресло, закидывая ногу на ногу. Под чем он — неизвестно, и не ясно, как много в нем безразличия. Это нормально, что сюда может зайти кто угодно. Нормально, что они у всех на виду, главное, что мешать никто не станет. Для Достоевского все в порядке вещей, и он еще в первый раз понял, что его парню этих ощущений не хватало. Наверное, ему самому тоже — раз все моральные принципы были давно похоронены, терять уже нечего.

      Достоевский целует плечо, лопатку, растирает свободной рукой жирную от масла ягодицу, мнет пальцами. У Дазая неплохое телосложение — не слишком дрыщавое, даже подтянутое, и его приятно трогать, мять и покусывать, выцеловывать шрамы от пуль и селфхарма, касаться этих мест языком. Оказавшись на уровне ягодиц, Достоевский прихватывает зубами разгоряченную кожу и тут же получает реакцию — чужие мышцы плотнее сжимают пальцы, поэтому он проталкивает их глубже.

      Кто-то выходит из комнаты, в гостиной включают монотонную музыку. Здесь она слышится тише, но все равно действует на разум. Достоевский слышал ее уже столько раз, чтобы научиться абстрагироваться, но сейчас ему не хочется. Она пленит не хуже наркотика и благовоний, которые так любит зажигать Гончаров.

      Он добавляет третий палец, двигает рукой быстрее, слушая не без удовольствия хлюпающие звуки, и ставит засос на блестящей ягодице. Масло пачкает губы и попадает на язык, когда Достоевский пытается слизать его. Дазая ведет — он покрывается мурашками, прерывисто дышит и ерзает, хочет, чтобы истекающий член получил такое же внимание, но пока не просит об этом вслух. Стонет, когда пальцы давят на простату, а после едва ли не скулит. Достоевский более чем доволен этим.

      Кто-то снова заходит к ним, что-то берет, что-то говорит. Может быть, посторонних тут больше, чем один человек.

      Дазай чувствует на себе чужие взгляды — некоторые из них цепляются за него с огоньком, другие — с пугающим пофигизмом. Он задыхается, когда Достоевский резко входит в него, и протяжно стонет. По всему телу проходит приятная дрожь, накатывает новая волна возбуждения, и его терпение испытывали так долго, что Дазай готов кончить уже от этого, даже не прикасаясь к себе. Очередная порция масла стекает вниз по бедрам, зато член скользит лучше, не причиняя боли. Кто-то наблюдает за ними, и это не кажется проблемой.

      Возможно, если бы кто-нибудь присоединился к ним, Дазай бы не возразил. Но знает, что Достоевский наверняка будет против, потому что несмотря на свою доброту к адептам до ненормального ревнив. У него напрочь отсутствует чувство стыда или понимание личных границ, потому что Дазай замечает, с каким рвением тот начинает трахать его, стоит очередной паре глаз обратить на них внимание.

      В такой позе у Дазая затекают связанные руки, спина и шея, зато чужой член входит глубоко, до предела, а Достоевский сжимает бедра, двигается резче, почти до мазохистичной боли. Дазай жмурится от ощущений и дыма, а когда открывает глаза, очертания комнаты расплываются от выступивших слез, но он видит, как кто-то садится на корточки рядом, не без интереса заглядывая в его лицо.

      По позвонку словно пускают ток, Дазай стонет, глотает воздух и жмурится до слез, когда чужие пальцы берут его за волосы. В такие моменты у Достоевского удивительно крепкая, властная хватка. Следующие движения доводят до оргазма, и перед плотно закрытыми глазами пляшут искры. Дазай слышит только стоны и тяжелое дыхание, отдаленно — чьи-то голоса, и все это кажется ему наркотическим бредом. Тело немеет от удовольствия, расслабляется и даже не болит, пока Дазай не пытается шевелиться. Он глубоко дышит ароматным запахом масла и дыма, до саднящих ощущений в легких, до головокружения, пока Достоевский не выводит его из этого состояния — развязывает руки, позволяет размять их и сесть.

      Достоевский что-то говорит, к чему Дазай даже не пытается прислушаться, приходя в себя, а вскоре понимает, что говорят вовсе не с ним, но о нем.

      В старой ванной местами откололась плитка, а под ногами хрустела цементная крошка. Где-то под раковиной валялся мусор: от чьего-то грязного нижнего белья до использованных шприцов и презервативов. Раньше от подобного Дазаю бы свело все внутренние органы — неприятных ассоциаций было много, — но сейчас он с равнодушием обматывается полотенцем и сидит на бортике ванны. Ждет. В носу все еще стоит запах масла, а тело пробирает холод, и оно побаливает до сих пор. Он бы лег сейчас спать без сил и точно бы проспал до самого вечера.

      Дверь тихо открывается, и в ванную заходит Достоевский, приносит чистую одежду. Дазай знает, что она принадлежит ему, и эта мысль почему-то греет. Походит на романтический фильм, в котором из романтики остается только одалживание одежды у своего парня. Неважно, что они в холодной ванной, где висит треснутое зеркало и протекает кран. И неважно, что пара из них сомнительная.

      — Все уже расходятся.

      Достоевский садится рядом, забирает полотенце и наблюдает, как Дазай одевается.

      — Уже так поздно?

      — Почти четыре утра. Поедешь домой или останешься?

      Дазай задумывается над ответом. Ехать куда-то уже лениво, но и оставаться нет желания, хотя, скорее всего, сегодня здесь не останется никто из приближенных адептов, не говоря уже об остальных.

      — Может быть, поедешь ко мне? — спрашивает Дазай после недолгих раздумий, хочет получить положительный ответ, но знает, что шансов мало.

      — У меня так много дел сегодня…

      Дазай усмехается. У него всегда много дел. Очень, очень много дел, только смутно понятно, каких именно дел. Но Дазай пока не уверен, что хочет знать. Он натягивает белоснежный худи, вдыхает запах — эту вещь пару раз надевали, она не успела пропахнуть сигаретным дымом, но уже впитала запах одеколона. Достоевский приобнимает его, притягивает к себе и смотрит снизу вверх с нескрываемой грустью.

      — Ты сам не устал от этого всего? — Дазай нос прячет в воротнике, немного обижается, не скрывая этого.

      — Тяжело направлять стольких людей, — отвечает Достоевский так, будто бы и впрямь делает великое дело, а не торгует наркотиками и манипулирует людьми. — Но мне это доставляет удовольствие.

      Дазай хмыкает, а Достоевский вздыхает и поднимается с места. Из ванной они выходят уже вместе. В квартире намного тише, никого, кроме старших адептов, нет, удивительно чисто, даже приятно и уютно. Они как безликие куклы с изящными платиновыми волосами отыграли свои ночные роли, а теперь разбрелись по квартире, надеясь поскорее вернуться на свои места в пыльном шкафу — на свои социальные полки, с которых так просто не слезть навсегда. Дазай невольно чувствует себя одним из них и замирает, глядя на то, как через пелену дыма к полу пробивается свет уличных фонарей.

      Скоро начнет светать, и они погаснут.

      Скоро Дазай вернется к повседневной жизни, в которой нет Достоевского, и будет ждать дня, когда снова окажется здесь.

      Скоро он перестанет надеяться, что что-то изменится, а Достоевский продолжит все также ласково гладить по голове и давать сладкие пустые обещания.