Выход

      Мальчишка с бинтами на глазу очень любил выигрывать. Он оставался спокойным — только на губах появлялась сдержанная улыбка каждый раз, когда соперники теряли все свои деньги. Официанты перешептывались, тихо, прячась по углам, — казино принадлежит мафии, а мальчишка-исполнитель отвадил уже нескольких богатых, но нежелательных клиентов. Насколько эта игра честна — тоже вопрос, часто обсуждаемый. Никто не мог подловить его на жульничестве, и соперникам оставалось кусать губы, злиться и недоумевать — неужели он правда настолько хорош? Портовая мафия прям-таки пестрила уникальными кадрами, и потому исполнитель обладал не только прекрасным умом, но и теми качествами, которые проверять совсем не хотелось.

      Он эспер, а таких людей лучше обходить стороной, даже если они не преступники.

      Фёдор Достоевский стал первым, кому удалось обыграть его. Было чертовски приятно наблюдать за тем, как надменный взгляд Осаму Дазая холодеет, как в нем мелькает раздражение, как пропадает улыбка. Ничего хорошего это не предвещало, но Достоевский совсем не боялся. Он прекрасно держал в узде свои эмоции, полагаясь на разум. Все эти люди, которые окружали их и следили за игрой, были им не ровня. Фёдор в этом был уверен и удивлен, что ему удалось встретить достойного соперника, с которым будет интересно.

      Однако все шло по его плану до тех пор, пока Дазай не перенастроился и не начал выигрывать и у него. Теперь настала очередь Достоевского менять стратегию и плотно сжимать губы, стараясь прогнать колкую злость — чувство собственного превосходства было задето. Он всегда идеально играл в карточные игры, где требовалось работать головой, поэтому проигрыш в буре, к которой они перешли из-за отсутствия других желающих присоединиться, для него был неприятным.

      Из-за этого соревнования приходить в казино стало только интереснее, а игры затягивались.

      — Уже первый час ночи, — Достоевский усмехнулся и поднял взгляд с карт. — Детям давно пора спать, а ты все еще здесь.

      На серьезном лице Дазая мелькнула улыбка — совсем легкая, не веселая. В ней были только яд и холодная угроза, и она действовала не менее эффективно, чем устрашающие слова. Дазай умел запугивать людей, но запугать Достоевского было невозможно.

      — Видимо, я очень плохой ребенок.

      Сначала Достоевский думал о том, чтобы подружиться с ним, потому что это могло бы быть интересно, но потом всякое желание отпало — мало того, что мальчишка из мафии, так еще и разговоры у них ни разу не клеились. На дружелюбный лад оба были не настроены из-за соперничества, а так, может, что-нибудь бы и получилось, потому что Дазай не обычный глупый парень. Он умный, к тому же опасный — из-за своего ума, влияния и способности, о которой Достоевский узнал еще в первые дни после проведения небольшого расследования.

      Дазай — идеальное оружие. Убить его не просто. Однако Достоевского это только притягивало, и он быстро определил, что такой человек совершенно безразличен к своей жизни — пытается поддержать человечность с помощью того, что еще способно вызвать в нем эмоциональный отклик — азартные игры с интересными соперниками или, например, секс с ними.

      Ему на вид было около восемнадцати, это совсем не вязалось с его положением, но и сам Достоевский был не намного старше. Только оба все равно одним своим видом не вызывали ничего, кроме липкого неприятного предчувствия чего-то плохого, но что там, под слоем пепла в их душах, не мог догадаться никто.

      У Дазая были длинные пальцы и худые кисти — косточки на запястьях выпирали сквозь бинты, и нити синих вен хорошо виднелись под бледной кожей. Особенно, когда он долго держал руки на столе и к ним приливала кровь. Казалось, если сомкнуть вокруг этих запястий пальцы и приложить немного усилий, раздастся хруст, и мысли об этом вызывали у Достоевского внутреннюю дрожь. Эти руки ловко управляются с оружием, лишают людей жизни, в них, должно быть, немало силы, которую можно наблюдать лишь со стороны.

      Дазай аккуратно взял стакан с виски, немного отпил и, сохраняя сосредоточенный серьезный взгляд, кончиком языка едва заметно провел по губам. Хотелось намотать на кулак черный галстук, дернуть на себя и впиться в них грубым поцелуем, чтобы ощутить во рту привкус ароматного алкоголя. И целовать долго, пока не станет трудно дышать, пока губы не покраснеют, а на щеках не появится румянец. Выбить бы из него всю надменность, чтобы не смотрел больше так высокомерно и чтобы его жилистые руки убийцы оказались в плену.

      Это чертовски отвлекало Достоевского от игры, а Дазай этим пользовался.

      Поэтому пришлось ответить ему той же монетой — выдерживать ледяной самоуверенный взгляд Дазай не всегда мог и, стоило Достоевскому мягко улыбнуться и слегка прикусить нижнюю губу острым клычком, отворачивался, сжимая карты до белеющих костяшек. Его напряжение становилось ощутимым, словно воздух был натянут и колебался от каждого движения, задевая нервы самого Достоевского. Фёдору это доставляло одно удовольствие — не только ему становилось труднее усидеть на месте из-за растущего возбуждения. Легкого до тех пор, пока Достоевский не коснулся носком сапога чужого колена.

      Дазай обладал красивыми чертами лица, идеальной осанкой и прекрасно сохранял непроницаемый вид. Однако его выдавали не только руки, но и плотно сжатые губы, слегка сбившееся дыхание. В глазах читалась дерзость, которая смешивалась с дьявольским блеском — он так и говорил о том, насколько же плохим может быть этот тихий на первый взгляд юноша. Попытки сохранить холодность и невозмутимость только больше раззадоривали Достоевского, и он все ярче представлял, что будет, когда ему удастся сорвать эту маску. Наверняка у Дазая не только изящные руки, но и все остальное тело, однако пока на нем столько одежды, остается только нетерпеливо покусывать собственные пальцы и призывно касаться их острым кончиком языка.

      Новая игра нравилась обоим намного больше, но и тут никому из них не хотелось сдаваться первым, поэтому они сдались одновременно.

      Достоевский притянул Дазая ближе, поцеловал впалый живот, сжимая пальцами ягодицы, и тот шумно выдохнул. Не было больше желания продолжать дразнить друг друга, поэтому и одежда на обоих долго не задерживалась. Критическая точка была достигнута тогда, когда перед очередным раундом они пересеклись в коридоре — со стороны было не ясно, что за неприязненными взглядами тщательно скрывается желание, которое только им было под силу разглядеть. Повезло, что в этом заведении существовали приватные комнаты, где можно было вскоре уединиться.

      Дазай нетерпеливо расстегнул ремень, а затем и ширинку, чему Достоевский не препятствовал. Смотрел, как он усмехается, снимает с себя идеально выглаженные брюки, упирается коленом между его ног и неторопливо расстегивает пуговицы рубашки. У него были забинтованы руки, шея, грудь, но оголен живот, и дышал Дазай горячо, сбивчиво, желая уже отдаться чужим рукам. После короткого поцелуя в тонкую ключицу, Достоевский взял его за бедра, резко встал и поменялся с ним местами. Дазай оперся на жесткую спинку дивана, выгнулся в спине, демонстрируя округлую, но тощую задницу, и Достоевский с размаху ударил по ней ладонью. Бледная кожа тут же покраснела — ее даже захотелось чувственно укусить, но он воздержался.

      — За что? — Дазай с наигранной жалобностью взглянул на него через плечо, но в этом взгляде не было ни капли невинности — он разве что не плыл от желания.

      — Ты не знаешь? — Достоевский наклонился к его уху, обволакивая своим мягким шепотом, и слегка потерся о бедро возбужденным членом. — Ты сам признал, что являешься непослушным.

      Дазай вызывающе усмехнулся, руша всю иллюзию своей святости — на самом деле его черной душе место в самом горячем котле Ада. Он уже никуда не сбежит от этого.

      Никаких долгих и ласковых прелюдий — торопливые раздевания, поцелуи, переходящие в болезненные укусы и несдерживаемое раздражение, которое копилось вместе с желанием на протяжении тех дней, что они играли друг против друга. Но растяжке Достоевский уделил достаточно внимания, не реагируя на провокационные стоны Дазая и его виляния задницей в попытке поглубже принять в себя пальцы. Он знал, что тот делает это нарочно, и отвечал, затягивая процесс, неторопливым массажем простаты. Дазай быстро сменил тактику и вскоре разве что не растекся от удовольствия, позволяя делать с собой все, что угодно, только бы Достоевский не прекращал.

      Дазай нарочно громко вскрикнул, когда в него вошли на всю длину, и до крови прикусил губу, довольно зажмурил один глаз, не скрытый за бинтами. Взлохмаченные волосы лезли в лицо, и Достоевский запустил в них пятерню, с силой сжал и потянул на себя, чтобы взглянуть на краснеющее лицо. Смазано и небрежно поцеловал в губы, смешивая их слюну и сплетая языки, наконец убеждаясь — на вкус Дазай действительно напоминает виски и отдает слегка горьковатым табаком. Поцелуи с ним получались горячими, несдержанными и долгими до боли.

      Мальчишка из мафии оказался не только возмутительно избалован, но и до кошмара развратен — облизывает искусанные губы и стонет, что-то шепчет и ясно просит большего. Такое поведение лишь сильнее раскрепощает и возбуждает, что Достоевскому казалось, будто бы он и за собой со стороны наблюдает — совершенно не заботясь об осторожности трахает податливое тело, сжимает пальцами бедро, кусает плечи, не без садистского удовольствия прислушиваясь к хрипловатым стонам. Достоевский уверен — сделай он хоть что-нибудь, что придется Дазаю не по душе, сразу получит красноречивый ответ. Возможно, пулю в бедро или нож в тыльную сторону ладони. От него можно ожидать подобного, но Достоевскому Дазай доверился. Неужели специально изучал за игрой?

      В приватной комнате было прохладно, и мягкий свет красных светодиодов делал следы на бледной коже ярче, отражался в выступающих блестящих капельках пота на разгоряченной шее и тонул в темных волосах, которые Достоевский с упоением потянул на себя, чтобы в очередной раз припасть губами к коже, не скрытой бинтами. Дазай зажмурился, когда чужие зубы сомкнулись на мочке уха, но, к его удивлению, совсем не болезненно. Была в этом жесте капля мягкости и тут же исчезла, выбивая из легких очередной резкий выдох.

      — Испорченности тебе не занимать, — Достоевский постарался говорить ровно, только это оказалось возможно лишь в мыслях.

      — Это не единственное мое достоинство.

      Дазай повел плечом и повернул голову, получая еще один смазанный поцелуй в уголок губ и следующий за этим легкий укус. Его улыбка вызвала волну раздражения, пойдя на поводу у которой, Достоевский прикусил снова, но уже сильнее.

      — С удовольствием узнаю об остальных.

      — Я не расскажу.

      — Речь не шла о том, что тебе придется говорить, — шепотом ответил Достоевский и сделал очередное резкое движение бедрами.

      У него и так получалось неплохо делать выводы о нем. Дазай точно не трахался со всеми подряд, не был открыт к общению, однако эта игра оказалась для него интересной. По крайней мере, затягивала и оправдывала себя.

      Попытка скрасить собственную жизнь, когда выполнение ежедневной работы перестало доставлять удовольствие. Попытка найти свое место. Попытка обрести хоть что-нибудь.

      Дазай походил на усталого дворнягу, растянувшись во весь рост и уложив голову на колени Достоевского. Между ослабевшими бинтами проглядывались выступающие ребра с белеющими шрамами от ранений, но Достоевский помнил, что это тело завораживающе гибкое, кошачье. Он выдохнул сигаретный дым и опустил взгляд на изгиб поясницы, скользнул им по стройным бедрам и запустил пальцы глубже в кофейные густые волосы. Теперь, зная, что скрывает под собой черный строгий костюм, придется прилагать больше усилий, чтобы так же долго сохранять выдержку. Дазай явно того и добивался, только вот…

      — Не стоит ставить личные желания выше желаний организации. Мы же все-таки враги.

      Дазай лениво приоткрыл глаз и безразлично произнес:

      — Это не личное. Я знаю, что делаю.

      Затушив окурок, Достоевский небрежно потрепал его по волосам, прямо как глупого ребенка, что заставило последнего насторожиться, и встал. Дазай, возможно, предан своему боссу, даже если старается выглядеть сильным и независимым. Им умело манипулируют, используя в качестве оружия и не ставя в расчет его желания. И Достоевский уверен, что он прекрасно это понимает и позволяет лишь потому, что сам не знает, чего хочет от этой жизни.

      — Если все-таки решишься, можешь прийти ко мне.

      Дазай не нашел, что ответить, и подумал, что тут вообще не обязательно было что-то говорить.

      Возможно, он и вправду придет к Фёдору Достоевскому, чтобы получить свободу.