Это больно. Это грязно. Это мерзко. Солёная кровь из разбитых губ мешается на языке с солёными же слезами – выходит отвратительный коктейль, и в сочетании с металлическим запахом, плотно забившим нос, и вовсе тянет проблеваться. Каждая частичка тела болит при малейшем движении, будто вся кожа от пяток до самого скальпа покрылась сплошной болючей гематомой. О, именно так оно и ощущается. Тонкая пилтоверская рубашка – всё, что осталось на теле, кроме насквозь пропачканных в грязи брюк и высоких сапог, остальное просто стянули, как с куклы – липнет к телу, такая влажная и вонючая, и если придётся отдирать, то отойдёт она только со шмотком запекшейся крови и откроет очередную кровоточащую рану в боку. У них были ножи. Грязные-прегрязные тупые ножи, с надсадным треском разорвавшие, но не разрезавшие дорогую ткань формы Академии.
Когда собаке надо зализать раны, она уходит в укромное место, даже не домой, к хозяевам – Боже упаси! Иначе крика не избежать – и там, в тишине и спокойствии, где-нибудь под фундаментом дома или в ветвях колючего кустарника, ждёт, пока кровь свернется и закроет оголенное мясо плотной коркой. И вот тогда, когда она сможет встать на все четыре лапы и, пусть прихрамывая, но идти, она вернётся домой, а пока... Пока она раздвигает мордой ветки, путается короткими усами в листве, вдыхает пьяный запах настаивающихся на последней жаре ягод, царапает сухой нос.
Стоит толкнуть дверь, бар "Последняя Капля" встречает вошедшего клубящимся в воздухе едким табачным дымом, от которого кружится голова, и получается только опереться плечом на дверь. Дальше сил идти нет – бедро отдаёт режущей болью при каждом шаге, колено подгибается, как ослабший шарнир старой куклы. Джейс и сам не знает, зачем пришёл именно сюда, почему избрал своей тихой гаванью, своим колючим кустом именно "Последнюю Каплю", хотя был тут всего несколько раз, и то напивался до беспамятства, отмечая понятный ему одному успех, и добродушно терял всю свою с трудом заработанную стипендию за игрой в карты с каким-нибудь местным шулером под шакалье хихиканье его сородичей. Возможно, это место просто ближе остальных, и, к тому же, единственное, где он, пришелец из недосягаемого Пилтовера, мог переждать некоторое время, пока не отпустит боль, пока он не сможет вылезти обратно и доковылять до своей комнаты в общежитии при Академии. Всё же, даже учитывая его происхождение, в баре его всегда были рады видеть. В основном, конечно, из-за того, как он любил прогуливать последние деньги – не нужно было уметь читать людей, как раскрытые книги, чтобы это понять – но был там и один человек, который наверняка мог бы помочь просто так, без сопровождения соблазняющего золотого звона, ласкающего чуткий слух. Или хотя бы в долг, знает же, что Джейс обязательно вернётся и выплатит всë до последней капли. Этот человек – единственный во всём Зауне, которому можно было доверить свою жалкую, висящую на волоске жизнь. Потому что он видит. Потому что он спешно выходит из-за барной стойки, надвигается грозовой тучей, простирает руки и что-то говорит, но уже не разобрать, что.
– Вандер!..
Не возглас, а карканье простуженной вороны, и кровь при этом так мерзко пузырится в горле, липнет к задней стенке, что открывать рот больше не хочется, разве что разразиться чудовищным кашлем, а после пересилить себя, изможденной тенью отлипнуть от косяка и сделать два последних нетвердых шага куда-то вперёд, практически не разбирая дороги, и упасть в объятия чужих сильных рук.
Упасть на подстилку из прошлогодних листьев, взметнувшихся в воздух в некотором подобии золотого вихря в самом центре кустарника, а после легко опускаются обратно. Зарыться носом в пожухлую траву, вдыхая пряный дымный запах прошедшего лета. Как же кружится голова, как в бешеной пляске идут хороводом сомкнувшиеся над головой ветки, танцуют, танцуют, танцуют... Пока глаза сами собой не закатываются, не в силах более фокусировать взгляд, пока не опускаются веки, и сознание не меркнет, не в силах более оставаться ясным.
Собаке снятся чужие руки с широкими загрубевшими от тяжёлой работы ладонями, поднимающие её над землёй. Головокружительная невесомость, волнующая, но не пугающая. Обволакивающее тепло и безграничная темнота, в которой больше нет места ни раздирающей все тело боли, ни скупым собачьим слезам, ни терзающему глотку страху. В которой больше нет места ничему, кроме бесконечной чëрной вечности.
– Джейс!.. – доносится только откуда-то издалека, заставляет поморщить нос. – Джейс, мне нужно, чтобы ты посмотрел на меня, давай, малыш, сколько пальцев показываю?
– Шесть?.. – Джейс не узнаёт собственного голоса, такого сухого и безжизненного, хрустящего надломами кровавой корки, раздающегося будто бы даже не из его собственной глотки. Перед глазами двоится, если не троится, картинка расплывается и постоянно меняется. Слишком сильное непостоянство, чтобы дать правильный ответ.
– Ну, почти.
Горькая усмешка застывает на чужих губах, лишь слегка стыдливо прикрываясь серой бородой, когда Джейсу наконец удаётся собрать всех трёх неправдоподобных Вандеров в одного настоящего. Бесконечная вечность внезапно сжимается до маленькой точки в одну долю секунды, будто бы вот только что пересёк порог бара, а вот уже сидит в протертом и старом самом уютном на свете кресле, привалившись к одному из подлокотников, будто между двумя этими точками бытия "до" и "после" взяли и вырезали какой-то очень значимый кусочек. А глаза Вандера, сидящего напротив на корточках кажутся такими золотыми в теплом свете ламп...
Золотые волчьи глаза – первое, что видит собака, когда поднимает голову с перекрещенных лап. Сталкивается нос к носу с чужой широкой тёмной с проседью мордой. На самом деле, конечно, не волк, там волчьей крови дай бог на половину. Просто ещё один крупный пёс. В его шерсти, спутанной от лазаний по таким вот кустам, застряли колючки репейника, его уши изорваны в драках, а морда покрыта множеством мелких давно уж заживших шрамов. Пëс стар, но отнюдь не слаб, сила лесного хозяина всё ещё течёт в его венах, с шумом проносясь по его лапам от лопаток до самых когтей, наделяя звериной ловкостью и выносливостью, на губах необсохшая кровь – свидетельство удачной охоты. Но собака и не думает поджимать хвост и поднимать шерсть а загривке, ощеривать зубы и глухо рычать в попытке защитить то, что осталось от её шкуры. Потому что знает, чует, видит – свой. И пëс ложится рядом, обволакивает её своим теплом, позволяет уткнуться сухим носом в его шерсть, каким-то чудом сохранившую запах прошедшего лета.
Голова болит страшно. Кажется, у кого-то из нападавших была бита. Или кусок арматуры. Или Джейса просто хорошенько приложило о стенку, когда сильно толкнули в том переулке. Звон, с которым разлетелись во все стороны купленные только что детали, до сих пор стоит в ушах. Или это уже последствия сотрясения? Из-за вонючей холодной тряпки, постоянно сползающей на глаза, довольно сложно понять, что там делает Вандер, особенно когда одну из рук надёжно фиксируют чужие пальцы, а другая так вцепилась в подлокотник кресла, что если отдирать, то вместе с обивкой. Рубашку всё же пришлось разрезать, иначе невозможно было бы добраться до покрытого неровной коркой кровяного месива на боку и на плече. У них были тупые-тупые ножи, раны после которых приходится зашивать хорошим-хорошим людям.
– Терпи, малыш, терпи. – проговаривает Вандер спокойно, медленно, почти по буквам, будто бы и не замечая, как Джейс под его руками ужом извивается, воет волком от боли. А что ещё делать, если медикаментов практически и нет? Раны прямо так, на живую, зашивают иглой, промытой в чистом спирте, а закрывают потом обрезками той самой несчастной рубашки вместо бинтов, какой там наркоз или хотя бы обезболивающее! В качестве них выступают горячие вандеровы ладони, так ярко контрастирующие с колотящим Джейса ознобом, и все эти ласковые слова, значение которых оседает где-то на поверхности мозга, но вряд ли проникает внутрь и достигает области, отвечающей за понимание. Хоть кто-то в этом дурдоме должен оставаться спокойным.
На ближайшее время работа окончена. Раны зашиты (О, Богиня, пусть швы не разойдутся!), и, хоть смуглая кожа всё ещё расцветает уродливыми бутонами синяков, хоть после этих ранений останутся грубые шрамы, не такие аккуратные, как смогли бы зашить опытные врачи Пилтовера, по крайней мере, Джейс жив. По крайней мере, он не истёк кровью по пути к "Последней Капле", не издох прямо на пороге или на руках у Вандера, и теперь ему это, кажется, больше не грозит. Сильные руки вновь поднимают его, извлекают из такого уютного кресла, осторожно подхватывая под колени и лопатки, приобнимая так нежно, чтоб ненароком ничего не повредить, и Вандер не может сдержать шумного вздоха, когда юноша, слабо скуля, доверчиво утыкается носом куда-то в его широкую грудь, хватается пальцами за ворот куртки, как промокший котёнок цепляется за хозяйскую руку своими маленькими коготками. Джейс и вправду такой крошечный и худенький по сравнению с Вандером, особенно сейчас.
– Вот так, умница. Ты такой молодец, я тобой горжусь. Теперь отдыхай. – мужчина не может сдержать ласковых речей, будто чувствует, что кто-то в этом помещении должен, обязан говорить хоть что-то, разбавить скорбную тишину, отогнать притаившееся горе. Он укладывает Джейса на свою широкую кровать в дальнем конце пыльной полумрачной комнаты почти под самой крышей, накрывает тяжёлым одеялом, и с умилением наблюдает, как тот, поджав к груди длинные ноги, сворачивается калачиком, натягивает его до самого подбородка.
Джейс до безумия горячий, как уголек, только что извлечённый из пламени, кажется даже, что от его влажной вспотевшей кожи вот-вот повалит пар. Он дышит тяжко, через рот, по собачьи, изредка разве что судорожно сжимая зубы и шипяще прогоняя воздух сквозь них, у него красные-красные от жара губы, все шершавые из-за спекшейся крови. Ничего, Вандер стирает её влажной тряпкой. Её всё равно стоит прополоскать в воде и охладить, прежде чем снова накрыть ей огненный лоб Джейса.
Серый пëс зализывает собакины раны, а Вандер целует изрененного юношу в место на лбу, где разгоряченная кожа граничит со взмокшими волосами. Конечно, чтобы проверить температуру, ни для чего более.