Ты приручил меня

Ветер в Египте жесток, и чем дальше от моря, тем жёстче его огромные горячие руки и тем суше его дыхание – алчное, раскалённое, приходящее из недр пустыни, непреступной в своём коварстве. Ветер Египта пахнет песком и морем. Море его остужает, но наполняет солью, а огромный галдящий город, названный именем самого успешного и самого безумного полководца – запахами пищи, готовящейся на углях, восточных сластей и пряностей, продающихся на восхитительном в своей бестолковой, эклектичной непрактичности огромном базаре. Именно этот базар – живое, кипящее сердце Александрии, считаю я. Тут происходят сделки и преступления, тут можно встретить напыщенных Греков, торговцев из Нубии и господ в расшитых драгоценными нитями паланкинах. Базар никогда не замирает по-настоящему. Даже по ночам, когда торговцы сладко почивают, грезя о тех легковерных, кого облапошат завтра, жизнь продолжается, жизнь всё равно бурлит.

Лишь Птолемей никогда со мною согласен не был. Он то, в своей непримиримой, алчной тяге к знаниям, считает, что сердце Александрии – её богатейшая, поражающая своим великолепием библиотека – торжество искусств, разума и науки, всего того, что люди сумели и накопили, всего того, до чего за тысячи лет существования только смогли в своём потрясающем скудоумии докопаться.

Я с Птолемеем стараюсь почти не спорить. Есть такие вопросы, в которых с Птолемеем спорить практически бесполезно – ибо по итогу останешься в дураках. А мне ли, могущественнейшему из могучих и мудрейшему из мудрейших, уступать в благородной дискуссии какому-то сопляку? Вот я и предпочитал избегать принципиальных столкновений. Как говорится, умный гору обойдёт – и сделает вид, что слона не заметил, а о чьих-либо вкусах или хорошо, или уже никак. Я слишком дорожил Птолемеем, чтобы влезать в споры с ним из-за какого-то пустяка, и в тоже время я всё ещё опекал и лелеял остатки своей собственной гордости. Лучше поберегу. Она у меня одна.

На город спускался вечер, и, как это порой случалось, я всё-таки сумел убедить Птолемея выбраться хотя бы на крышу покоев – полюбоваться звёздами. Мальчишка согласился только путём моего благотворного угрожательства – потому что внушительное инферно, занесённое над пергаментом, это, как мне кажется, достаточно весомый и действенный аргумент. И хоть Птолемей и бухтел, что я де причиняю ему добро, но спину разогнул со стоном неподдельного облегчения. Было потянулся за чернильницей, но моя внушительная львиная туша преградила дорогу его худосочной лапке.

— Хотя бы на час оставь.

Нагретые беспощадным южным солнцем крыши отдавали свой жар подкравшейся мягкой ночи. Птолемей полусидел на расстеленном мною загодя покрывале и задумчиво катал пальцем по блюду сморщенный сладкий финик.

— Меня преследует странное предчувствие, Рехит. Что я обязательно должен спешить. Мне во что бы то не стало нужно успеть, а я распыляю внимание на всяких гиппопотамов, на саранчу в полях и на дурацкие распри с братцем. С чего этому идиоту вообще втемяшилось, что я бы хотел и мог занять его трон? Это ведь только иллюзия вседозволенности, а так – золотая клетка. Мне бы совсем не хотелось вдруг оказаться в клетке.

— Тревожат меня твои разговоры. – Я всё ещё пребывал в облике благородного льва, и мой длинный гибкий хвост носился из стороны в сторону, выказывая испортившееся настроение. – А что до клеток… ты никогда в них не был, Птолемей. И ты, извини… совсем ничего не знаешь.

— Я знаю только, что не хотел и не смог бы быть царём. Это ведь гнёт ответственности.

— И в отличии от твоего братца ты её хотя бы осознаёшь. Это уже половина готовности. А народ тебя любит. Уже. За твои дела.

— Это ведь совсем не мои дела. – Он повернулся на спину. – Рехит, посмотри, посмотри вот на то созвездие. Ты никогда не думал, что мог бы полететь к звёздам? Ты мог бы покинуть землю и лететь, лететь, узнать что там, за краем неба. Тебе же не нужен воздух.

Лев не по-львинному крякнул.

— Ты, Птолемей, мечтатель… Зачем бы мне это? Для чего бы, если я толком ещё и Земли не видел? Да и как бы мне куда-то лететь, если я связан? Всегда связан.

С моря прилетел ветерок, остужая лицо Птолемея и зарываясь мне в гриву.

— Связан? Рехит, ты меня поражаешь… чем? Когда я тебя связывал, скажи мне?

— Ну-у-у… — Это было озарение. Резкое, как вспышка молнии на горизонте, внезапное, как нападение ястреба на зазевавшуюся в поле дурёху-мышь. – Ты ведь всё равно мой хозяин, а я – твой раб. И ты… единственное условие, из-за которого я остаюсь на Земле.

— Да забудь ты эти слова, Рехит. Хозяин… да ладно. Ты можешь меня сожрать. Прямо сейчас, да. И умчаться к себе домой. А можешь и вовсе лететь, куда вздумается. Я же тебя не держу. Разве держу?

Разве он держит?

Тишина оглушала, гремела погребальными колоколами на каждом из семи планов моего сознания. И что-то как будто хватало за горло обжигающе ледяными пальцами.

— Ты же… Птолемей… такой… — Я прохрипел. Во всех языках, которые я знал, слова почему-то закончились – такое вот бесспорное издевательство. – Ты… Птолемей, единственное условие, которое держит меня на Земле.

— Фактически, да. Но, пока я жив, ты можешь быть свободен. Хочешь к звёздам? Или ещё куда-то?

— И долго ты тут без меня проживёшь? Свобода на день?

Какая бессмысленная беседа. Я пожалел, что пергаменты и чернила остались внизу, в покоях. Уж лучше бы он и дальше расспрашивал об устройстве Иного места, лучше бы вёл пространные рассуждения. Но только не так, не вот это вот всё… ведь он же меня по живому режет.

— Ну ты уж не преувеличивай. У меня есть Тети, Аффа ещё, на худой конец.

Аффа, Тети…

Лев стремительно сел и Птолемей даже не вздрогнул. Подумалось: я действительно могу броситься на него – напасть, разорвать. И он будет доверчиво глядеть на меня этими своими тёмными-претёмными глазами. Он до последнего будет мне верить и доверять. Мой милый, наивный мальчик.

— Уж не пытаешься ли ты меня прогнать, отослать?

— Когда я тебя прогонял от себя, Рехит?

— Мне решительно не по душе эти твои разговоры. Я никуда не полечу. Если уж ты даёшь мне свободу, то я волен решить, что останусь тут. Это тебе понятно?

Птолемей улыбался. Глаза и его улыбка, казалось, светились, отражая луну и звёзды.

— Ты – единственное условие, которое продолжает держать меня на земле, — повторил я в который раз угрюмо. – И, уж если на то пошло, ты в ответе за того, кого приручил.

Ведь он приручил меня. С первого дня, появляясь в моём существовании сначала на минуту, на час, на сводящий с ума своей непосредственностью, открытостью, до странности волнующий разговор, сам того не осознавая, Птолемей приручал к себе. И теперь я уже не мог без него прожить и знал, что когда Птолемей исчезнет, когда затеряется памятью в веренице тысячелетий, я стану абсолютно, совершенно, смертельно несчастен.

К счастью, не спорить со мной Птолемею хватило благоразумия.

Его хрупкая, прохладная в жаркой египетской ночи лапка потянулась к роскоши моей безупречной гривы – и я позволял ему: позволял ему то, чего никогда и никто не мог. Потому что он один сумел приручить меня. И цепь, которую он с меня снял, я накинул на себя в добровольном смирении, я добровольно её на себе защёлкнул.

Каким бы безумием это не обернулось.

— А всё-таки что там, за краем неба? – пробормотал Птолемей через какое-то время. Ветер принёс из города хохот загулявшей компании и протяжный женский стон. Перебравшись поближе, Птолемей прислонился к моему боку. – Может быть когда-нибудь, когда меня не станет, ты всё-таки это узнаешь, Рехит?

Сладкая боль разрывала меня на части.

Когда-то его не станет. И о каких звёздах тогда может идти речь? Кому нужны звёзды, если нет Птолемея? Под ложечкой защемило.

— Ты будешь. Как можно дольше. Ты имел дерзновение привязать меня к себе. Теперь за меня отвечаешь. Понятно?

И для пущей убедительности я тихо, угрожающе рыкнул.

Тёплая щека потёрлась о сущность.

— Всё будет хорошо, Рехит. Покуда ты рядом. Так?

Но звёзды подмигивали насмешливо. И в этом пряном восточном вечере я ещё не знал, что время уже отмерено, что совсем скоро я смогу повидать мир, а Птолемей – мою родину. Что после будут африты, и храм, и последний дар.

Обнимая задремавшего мальчика тёплым, надёжным кольцом львиного тела, я думал о том, что ни чему не позволю случиться с моим дорогим хозяином. Я думал, что сумею его сберечь от всего и всех.

Просто потому, что он приручил меня.

Просто потому, что я полюбил его.

Звёзды милосердные, как я его…

Любил.