Злодей

Дома становится собой. Спокойно, без шуток, без улыбок. Поздно вечером составляет ссылки для учеников. Читает книгу, чтобы составить вопросы после. Смывает поганые мысли под душем. Нельзя мечтать о таком, это глупо и ненормально. Но ложась в постель вспоминает, потому что мысли запечатались уже в подушке.

Чёрные волосы, карие глаза, высокий рост. Громкий голос. Как выгнать теперь его из головы? Он звучит там колоколом. Этот паренёк везде, бежит, ходит, прыгает в мыслях. Думаешь о школе — он заглянет в мысли. Думаешь о личной жизни — допрыгнет и до туда. Думаешь о смысле жизни — опять тут как тут. Раскрывает доступные и недоступные темы. «А что бы подумал он?» — мелькает иногда.

Лучший способ — не видеть, казалось бы. Но это невозможно. Он всегда привлечет внимание к себе. Попросит проект о Наполеоне, выкрикнет с места двухсмысленную, совсем не школьную, шутку, громко уронит что-нибудь с парты или грохнется сам, качаясь на стуле. Многограннейший человек, редко повторяющий свои шутки.

Даже его имя нетипичное Будто родители знали, какой у них необычный мальчишка. Мягко свистящее 'c', тянущееся 'а', двойная 'в', сочная, как виноград, и как окончание ещё одна 'а', короче, чем первая, но такая приятная после чистого 'в'.

И ведь понятно, очевидно, что за подобным поведением стоит ворох проблем и комплексов, что это неспроста. Он и слышал что-то подобное из разговора в коридоре от ученика. Сложно, наверное, представить, какого это. Но преподаватель мог представить.

Он видел разных учеников. Много подростков. На любой вкус, так сказать. Каждый так по-разному справлялся с проблемами, что остаётся только догадываться, как они могли столько разного придумать. Хоть диссертацию пиши, столько там подтем для анализа.

Хватит

Для успокоения ставит себе плейлист классической музыки. Заворачивается в одеяло, потому что уже холодная осень, а отопление так и не дали. Лежит, хватая звуки и стараясь преобразовать их в снотворное.

И начинается адажио из Щелкунчика.

Да зачем же ты так надрывно сочинил, Петенька?

Хочет переключить, перемотать композицию, но ноты уже захватили, заворожили, как сирены Одиссея, рука не поднимается. Арфы, виолончели, скрипки, тромбоны, барабаны. Начало такое мечтательное, меланхоличное, как надежда на что-то прекрасное.

Он вправду не знает, зачем мечтать о несбыточном. Зачем прокручивать в голове мысли о близком разговоре с ним. Почему так тянет на подобных загадочных личностей? Люди, которые кажутся максимально открытыми, но о самом сокровенном они умолчат

Нарастание, и вот кульминация — протяжная труба.

Так скверно на душе. В балете этот момент — победа над злом, а у него, пожалуй — окончательная победа над хоть каким-либо добром его души.

Он хочет узнать мысли этого мальчишки. Хочет узнать его душу. Хочет узнать. Хочет. Душа отчаянно просит его. И тело тоже.

Зарыться пальцами в чёрный волосы, погладить по талии или щеке, заглянуть с близкого расстояния в глаза. А самое близкое — поцелуй. Стянуть вечную толстовку. Узнать, какая у него грудь, какие руки. Ближе, чётче, ярче.

Зачем он такой ужасный. Ему нельзя было идти в преподаватели. Он понял это только сейчас.

Он обдумывает. Мечту. Думает, что ему станет легче. Но только тяжелей.

Завтра урок не с десятым классом, а с ним. И как его вести, Антон Алексеевич даже не представляет.

Засыпает он тревожно в два двадцать. Вставать в пять тридцать.