Аято часто снятся кошмары. Когда он был младше, а родители только покинули подлунный мир, он едва ли мог сомкнуть глаза, и, если бы не валился с ног от усталости, не спал вы вовсе. Тогда малышка Аяка, которая во снах видела родителей, часто просыпалась посреди ночи в слезах и бежала к брату. Измученный бессонницей Аято заворачивал сестренку в одеяло и крепко обнимал — так им обоим спалось спокойнее.
Когда они оба повзрослели, Аяка перестала приходить, хоть все еще и плакала иногда по ночам. А Аято снова одолели кошмары. Тома, с первых дней наблюдавший за Камисато издалека, стал приносить Аято чай с мятой и разложил по углам спальни саше с успокаивающими травами. Иногда он оставался у постели господина, тихо рассказывая ему о Мондштадте, читая разные сказки, а в особенно удачные дни даже что-то неумело напевая. Все это действительно помогало Аято заснуть, но не избавляло от кошмаров. Почти каждую ночь просыпаясь в холодном поту и со сбитым в ком одеялом, Аято устало его поправлял и старался снова уснуть, мысленно воссоздавая образ Томы, его солнечной улыбки и мягкого взгляда цвета молодых листьев. Ему незачем было знать о том, как мучается по ночам его господин даже после всех стараний, что заботливый слуга приложил.
Так и продолжалось до тех пор, пока однажды, помогая Аято заснуть, Тома и сам не задремал, сидя, спиной облокотившись на футон. Проснулся он от невнятного, но достаточно громкого для чуткого слуха управляющего, скулежа. Подорвавшись, Тома обнаружил, что это Аято тихо звал родителей, сестру и… Тому. В тот момент он не придумал ничего лучше, чем забраться на кровать и заключить Аято в объятия, ласково поглаживая по растрепавшимся от метаний волосам. Спустя несколько мгновений, Камисато затих. Он обвил руками теплое тело рядом и засопел, уткнувшись носом куда-то в чужое плечо. Тома облегченно вздохнул и собирался через некоторое время тихо уйти к себе, но крепко сжимавшие его талию руки ему попросту не позволили.
На следующее утро, неловко объяснившись друг с другом, они разошлись по своим делам. У обоих еще несколько часов горели от смущения щеки, но к вечеру оба сделали вид, что ничего не случилось, и Тома, как ни в чем не бывало, снова пришел к Аято читать «Лису в море одуванчиков». На этот раз он не случайно уснул на краю чужого футона.
Спустя некоторое время чувства, которые они так долго отрицали, нашли выход, и Тома стал читать Аято уже лежа рядом с ним — все еще поверх одеяла, и, к вящему сожалению Аято, отказывался оставаться до утра. Часто Аято лежал у него на коленях, пока Тома свободной от книги рукой перебирал его волосы, с трепетом пропуская шелковые пряди между пальцами. Когда Тома рассказывал что-то сам, Аято упрашивал его лечь напротив и в наглую отвлекал рассказчика, то потираясь кончиком носа о его нос, то коротко целуя в уголок — чтобы не мешать рассказу! — губ. Тома шутливо ворчал, но все равно продолжал рассказ, нежно поглаживая Аято по щеке, плечу или лежащей между ними ладони.
Довольно скоро их отношения вышли на новый уровень и, как бы ни было стыдно Томе это признавать, после проведенного в жарких объятиях друг друга вечера, они оба, разнеженные и уставшие, быстро засыпали, и кошмары Аято наконец-то ушли.
***
С самого утра слуги поместья Камисато замечают, что господин выглядит мрачнее тучи. Даже Аяка то и дело обеспокоенно заглядывает к брату в кабинет, проходя мимо. Аято мрачен не без причины — сегодня впервые за долгое время ему предстоит снова спать одному. Тома уехал по делам, по которым — вот дурак! — сам Аято его и отправил. Вряд ли управляющий успеет вернуться хотя бы к рассвету, и это тревожит Камисато. Кошмары все еще иногда посещают его, но Тома, который даже во сне заботится о нем и защищает от всего на свете, быстро их прогоняет. Стыдно признаться, но Аято так к нему привык, что даже думать не хочет о том, как проведет эту ночь в одиночестве.
Закончив с документами, Аято нехотя направляется в спальню. Там его ждет мятный чай, принесенный кем-то из слуг, но Камисато к нему едва прикасается — вкус отличается от того, что готовит Тома. Поставив чашку обратно на блюдце, он сбрасывает на кресло костюм и, беря в руки ожидающий его ночной нагадзюбан, снова думает о том, что Томы, который всегда помогает ему переодеваться, нет рядом. Опускаясь на кровать — заботливо нагретую, но слишком пустую, он тяжело вздыхает. Закрыв глаза, он старается вспомнить Томин голос, вкрадчиво рассказывающий мондштадтские легенды, ощущение пшеничных волос под пальцами и касание мягких теплых губ. Перевернувшись на бок, Аято плотнее закутывается в одеяло и представляет, что это Тома его обнимает. Ощущение довольно реально, и Аято вскоре проваливается в сон.
Тома возвращается за пару часов до рассвета. Он устал и хочет спать, но вместо того, чтобы принять ванну и направиться в свою комнату, он первым делом решает проверить, все ли в порядке у господина и госпожи. В комнате Аяки тишина и покой — юная «принцесса» сладко спит, обнимая плюшевого тануки. Улыбнувшись, Тома тихо закрывает седзи и направляется в комнату Аято. Тут его тоже встречает тишина, однако, на кровати Камисато не обнаруживается. Улыбка исчезает, и Тома обеспокоенно заходит в комнату. Он тут же замечает Аято — тот сидит на полу у футона, залитый лунным светом и обнимает себя за плечи, прижав колени к груди. Все тело комиссара пронизывает мелкая дрожь. У Томы сжимается сердце, и он в три прыжка пересекает комнату, тут же оказываясь на коленях рядом с возлюбленным. Он обнимает Аято за плечи, целует в макушку и шепчет успокаивающие слова. Камисато не сразу понимает, что случилось, но, придя в себя, с облегчением обнимает Тому в ответ, вдыхая родной запах горящего дерева и дыма. Он успел так сильно соскучиться.
Тома помогает Аято подняться и укладывает его на кровать. Тот тянется к нему, боясь, что Тома снова его оставит, но тот лишь качает головой, целует чужие руки и быстро стягивает изрядно испачканную за день одежду, чтобы в следующее мгновение устроиться рядом. Несмотря на усталость, Тома целует и гладит Аято до тех пор, пока тот не засыпает у него на груди.
На следующее утро Тома просыпается после Аято и обнаруживает, что тот все еще лежит рядом, рассматривая его.
— Поспи еще немного, ты хорошо поработал вчера. Сегодня даю тебе выходной, — Аято ловит его ладонь на полпути к отвернутым от кровати часам и целует пальцы, один за другим, словно убеждаясь, что на них не появилось новых ран.
— Только если у тебя тоже будет выходной, — Тома выпутывает руку из цепких пальцев и кладет ее на чужую щеку со следом от подушки, мягко поглаживая, словно надеясь стереть следы прошедшей ночи.
— Ты же знаешь, у меня не бывает выходных, — вздыхает Аято, прижимаясь к теплой ладони. — Но я могу задержаться здесь с тобой подольше.
— Ты в порядке? — спрашивает Тома, и Аято слегка хмурится.
— Теперь да, — отвечает Камисато и переворачивается на спину, принимаясь рассматривать потолок. — Знаешь, Тома, когда ты рядом, мне кажется, будто я во сне. Мне снится мое личное солнце, и я не хочу его отпускать, потому что знаю, когда проснусь — вокруг будут только тучи. Так же и с кошмарами. Они приходят, застилая взор сплошной стеной из черного тумана, в котором я совершенно один. Я брожу, словно потерянный ребенок. Но потом появляешься ты, берешь меня за руку и выводишь на свет. С тобой, хоть во сне, хоть на яву, моя жизнь освещается солнцем.
Аято поворачивает голову и мягко улыбается, глядя на Тому, который… не знает, что сказать.
— Я люблю тебя, Тома, — шепчет Аято. — Спасибо, что ты со мной.
Тома качает головой и часто-часто моргает — не будет он сейчас плакать! Вместо этого он забирается на Аято сверху, нависает над ним и долго всматривается в любимое лицо прежде чем тягуче-нежно поцеловать.
— Я тоже тебя люблю. — он опускается ниже, целуя сперва родинку возле губ, затем находя губами еще две на шее, затем одну под ключицей и еще одну — на плече. — Ты словно звездное небо, Аято, — голос дрожит, как и руки, расставленные по обе стороны от чужих плеч, — такой же прекрасный и манящий. Ты весь усыпан родинками, словно звездами. И я хочу собрать все созвездия, какие смогу выдумать.
Аято смеется. Мягко, беззлобно. Впутывает пальцы в светлые пряди и шумно дышит, когда Тома распахивает его нагадзюбан и двигается дальше, собирая губами родинки на груди, на животе, у самой кромки белья. Аято вздрагивает, стоит Томе провести языком по дорожке из трех родинок на левом бедре. Затем он целует родинку на левом колене, дальше — под правым. Широко разводит молочные бедра и целует-кусает внутреннюю сторону. На удивление, тут только одна родинка, но Тома просто не может отказать себе в удовольствии оставить несколько меток в столь укромном месте.
Тома избавляет его от белья и накрывает ладонью вставший член, размазывает большим пальцем по головке выступившую смазку. Аято дергается, тихо простонав, когда Тома проводит языком по всей длине, а затем целует крошечную родинку у основания. Он давно ее заметил, впрочем, как и все остальные, но никогда не уделял достаточно внимания.
Тома еще несколько раз облизывает ствол, целует головку, после вновь возвращаясь к родинкам на животе, и Аято хнычет, потираясь возбуждением о чужой живот.
— Тома, пожалуйста, — не просит, умоляет. Тома не может отказать.
***
После изрядно уставший Аято все же соглашается взять выходной — все равно они провалялись в кровати до обеда. Тома отлучается из комнаты, чтобы приготовить им завтрак (или это уже обед?), а затем возвращается и едва не проливает мисо прямо на Аято, которому приспичило подурачиться и повалить Тому, который чудом успевает поставить поднос на тумбочку, на кровать и зацеловать. На губах Камисато неприлично счастливая улыбка, и Тома тоже чувствует, что счастлив.