Душные кабинеты, яркий свет прожекторов, широкие сцены и звон печатных машинок. Треск. Лев Дмитриевич Дамантов не создан для этой работы, но для нее создан его кошелек. Поэтому на очередных съемках фильма, где он есть сценарист, он лишь наслажденно попивает кофий обсуждая что-то с толстеньким режиссером. В главных ролях — жена Дамантова. Чернокудрая Евгения Муха, которая взяла английский псевдоним — Джейн Муш.
Недавно американское общество заскучало по сказке и потому, вслед за кучей посредственных картин о ренессансе и средних веках, их кинокомпания решила вложиться в еще одну такую, пока то прибыльно. Эпохи эти Лев Дмитриевич слабо различал, если различал вовсе. Но он был настолько приятен и покорен в работе, что был ценим любым работодателем. В отличие от его предшественника: Маркиза де Гуфье. То имя под которым он подписывал все свои работы, по паспортам то он был всюду Карл Иванович Бес. На русском знал два слова, из которых самое употребимое — “мама” — а мама Карл Ивановича давно упокоилась.
Это был историк по образованию, работавший много лет в крупных парижских театрах, бывавший в обществе символистов и прочих, и далее. Его пьесы не были популярны, но изящны и нежны. Он демонстрировал в них любую эпоху безложно, но так аккуратно и верно, так очаровательно и пронизывающе. Его бесспорна могла бы ждать чудесная карьера в ремесле драматурга, но он всегда был слишком истеричен и капризен. Режиссеры работавшие с ним, а Бес соглашался только на подобное, очень быстро сходили с ума от его требований. Так было и с директором их с Левой киностудии. Бес довел того до горячки, горячки ментальной, и тот в отчаяние пришел к Леве — тогда работавшем психоаналитиком. Разумеется, большинство разбирающихся назвали бы его просто мошенник-фрейдист, коих было море в Лос-Анджелесе тридцатых годов, и были бы правы. Но Лева никогда не ставил на свой обман большую цену, а потому его ложь быстро прощали.
И вот тогда Господин Директор рассказал о том, как сильно мучает их один сценарист. Лева когда-то работал в Киевском оперном театре — бухгалтером. О последнем он не сказал — в России революция, кто что докажет? Принялся умело расхваливать Станиславского и сильную русскую школу театра, как и первые известные российские синематогрофические работы.
Так Лева попал на место Карла Ивановича. Карл Иванович вернулся в студию, но уже в иной должности — талант был его и в швейном деле. Он лично изготовил недавно наряд супруге одного известного спортсмена, и был забит заказами, и деньгами. Такого упускать было нельзя, потому к сему фильму наряды шил тоже он — Маркиз де Гуфье.
И казалось бы, живи дальше. Работай в чем нравится, не издавай воплей, но нет же. Он был поражен безвкусицей, которую написал Лев Дмитриевич, и потому стоило последнему допить свою кружку, из под стенки, из под тьмы, вышел он…
Чернокудрый, низенький (до крайности, коль бы не поднял он головы, то Лева бы вовсе не понял ничего дальше макушки), с выразительными темными глазами и тонкими губами. От Дамантова не укрылась щербинка между передних зубов, которая напрочь разрушала весь образ изящного галанта. Господин был одет с иголочки, возможно, что даже его щеки укрывал слой дорогой пудры или новомодного тонального крема. Костюм черный, тонкие белые капроновые носки и блестящие туфли. Чем-то напоминал Фейдта, было бесовство в скулах.
“Говорящие фамилии — признак низменного жанра.” — прозвучала в голове Льва цитата из пособия для начинающих сценописцев.
“Какой урод.” — гневно стрельнуло под языком Карла Ивановича, но он сдержался.
Они оба сдержанно друг другу улыбнулись, у Льва это вышло как-нельзя некрасиво, а Карл растянул уста подобно герою фарса.
— Прошу прощения, не Вы ли Мистер Дамантов?
— Допустим, что я. — коротко ответил Лев Дмитриевич, отмечая выраженный французский акцент, который не то что не стеснял обладателя, но и нарочито подчеркивался.
— Какая прелесть! Тогда могу ли я попросить беседы с Вами? Полагаю, что я Вам известен.
— Да, я Вас знаю. Мистер Бес?
Они кивают друг другу головой, прощаются с кем-то по бокам и выходят в маленький узкий коридор студии. Здесь так же душно, но и темно. Лев Дмитриевич невольно теряется, чувствуя себя не слишком уверенно. Он не совсем понимает, что может быть от него нужно сему господину? Неужели взыграла зависть или ревность рабочего места? Вряд ли. Но какой вопрос помимо делового характера здесь может стоять?
— Чего Вы так побледнели? Испугались? — нахально спросил теска чертей, улыбаясь во все желтые прокуренные зубы.
— Я не понимаю цель нашего будущего разговора.
— Милый мой друг, всего лишь диалог двух ремесленников. Когда-то я занимал Вашу должность в большинстве подобных картин. — слишком много лишних слов, все плывет, все напыщенно, все так неприятно Дамантову.
Бес должно быть это замечает, но лезет прямо в лицо, насколько может со своего роста.
— Мне поручили поработать над костюмами этой картины — “Сэр Роланд и Леди Мэриям”. Безумно увлекательная концепция, в чем-то пародийно трагическая. Столько простора для фантазия, такой ясный сюжет. Рожденный бастард мстит отцу, который даже не знает об его существование. Драма, но какая показательно смешная! А Вы эту драму преувеличили настолько, что это вызывает смех. Вот муж матери Роланда, незаконнорожденного, бравый вояка, возвращается из похода и начинает какой-то заунывный монолог… Лев, Вы хоть когда-то видели генералов? Вся эта печаль не нужна персонажу должно внушать ужас. Подобные сюжеты должны быть просты с виду, но иметь глубину в иных вещах. Вы же выставили все на передний план, тем самым лишив конфликт хоть какого-то интереса. Слишком много трагизма и слишком мало толку.
Дамантов был приучен кивать на все такие доводы, в этот раз он тоже молча кивнул, и без лишнего спора, потому что ему было плевать, попросил продолжить Карла Ивановича. А Карл Иванович, лишенный благодарных слушателей по жизни, так и загорелся. Принялся расписывать все тонкости ущихрений трагедии, и, конечно же, дал пару дельных советов. Например, если это еще возможно, внести кое-какие правки — удалить лишние сцены (“Этот диалог с пажонком просто бессмысленен, если уж и смотреть на мальчишку в колготках, то по-делу”).
Разговорились они приятно, Лева даже использовал пару уроков из этого совета, за что получил пару непонимающих взглядов и одобрительное похлопывание по плечу от Карла Ивановича. Очень мягкое, отцовское, полное нежности.
“Все так быстро закрутилось” —, как принято говорить. Было довольно мало причин, но высокий замкнутый русский господин, из бедной дворянской фамилии, сдружился с этим эксцентричным, местами вульгарным, французом и заядлым картежником. Последние их объединяло! Азарт и страсть к спорам вещи пугающие, особенно, если не уметь держать себя в руках, или, как выразился бы Лева, по воле фрейдизма, компенсировать.
Они стали общаться очень близко — Лев окончательно рассорился со своей женой, и даже стал вспоминать некоторые события своей юности, приведшие его в Америку. Не революция.
С ранних лет он был вынужден признать, что не интересны женщины. Конечно, с учетом общей тугодумности Льва и врожденной медлительности (однажды, пока он думал софистом в сенях собственной головы, врезался в стену и разбил себе нос с губой) до него дошел этот печальный факт очень не скоро. Потребовалось целых шесть с половиной лет, множество случайных плотских связей и жгучего стыда, а так же обвинений со стороны вездесущего отца с братом, чтобы Лев Дмитриевич понял. Он… Немного особенный. Не называя это прямым словом. Поставить себе такой психиатрический диагноз довольно сложно и страшно для большинства людей, но для Левы это было просто странно.
Такой скучный и заурядный человек, неспособный к сопротивлению, и порою даже к злости — педераст. Он и Фрейда с его товарищами, наверное, читал в надежде узнать что он нормален. Что это ошибка, дымка, что это вовсе необязательно. Дамантов, впрочем, быстро смирился. И спустя множество лет одиночества даже подумал, что излечился, даже женился. Но вот появляется Карл Иванович, ведающий о длинноногих красотках с таким жаром, что внутри что-то постепенно ломается.
За что такие сложные чувства выпали на долю Левы? Он ведь свихнется их понять. С женой пришлось развестись с громом и скандалом, та изменяла, сорила деньгами, и вообще здесь мотив был вовсе не в странной симпатии Левы к чернокудрому смешному мужичку. Вовсе нет. Просто очередной развод в Голливуде. Очередная симпатичная актриска с слезами выходит из здания суда, и машет кулаком нерадивому жениху, принуждая платить невероятные алименты. Джейн Муш была не по-христианске жадной.
— Ой, Лева, все бабоньки одинаковые. — на чистом русском, криво-косо скажет Бес, лукаво подмигивая — Я вот уже четыре раз развелся…
— И скоро пятый брак, да?
— Хотите быть шафером?
— Хочу быть женихом. — устало брякнул Лева, растягиваясь в ленивой улыбке и слушая легкий хохот.
— Ах, мой мальчик, я не Мисс Муш, я буду требовать вдвое больше, еще и квартиру у Вас украду.
— Какой Вы злодей. Обдерете бедного русского эмигранта.
— Где же Вы бедный, солнечный мальчик?
— Мы вчера проигрались, не помните? — Бес злобно на это вскинул руками, подобно торговке-турчанке.
— Не напоминайте, не напоминайте! Альберто — чертов итальянский жук. Да чтоб еще раз! — еще раз будет где-то через- две недели.
Они снова будут пьяны, в этот раз даже веселы. Яркий румянец, джазовый оркестр, чужие руки на талии, липкий страх подступающий к горлу — Лев бледнеет, Лев теряется, Льву душно, Карл Иванович ничего такого не подразумевает, он всегда слишком тактилен, слишком везде, а для Дамантова с недавних пор это стало значить слишком много. Черт возьми, он сам сегодня пытался схватить Беса за руку… Нет, это не может больше продолжаться! Подвергнуть себя такой опасности, в сорок лет вступить в связь, избегаемой всю жизнь.
Ради чего? Ради какого-то приличия? Ради общества, которое все время унижало Льва? Оно говорит, что его унизит одно касание не тех губ, но само унижает за каждый сантиметр и вздох? Лев бежал всю жизнь, не пора ли остановиться? Не пора ли пересилить себя, двинуть грудную клетку, зажатую в тисках железа и судьбы, прижаться к чужим устам так, как прижимаются к иконе завороженные?
“Слишком много трагизма и слишком мало толку.” — отзвучит в голове холодной сталью.
Назад. Назад. Лева упрется в стену, Лева поймает недоумение на бледном лице его товарища, абсолютно невинное, должно быть давно понимающие… он знает. Это очевидно. Это не может продолжаться.
— Лева, мон ами, Вам нехорошо?
— Душно. Пройдемте не веранду. — жалобно простонет Лев Дмитриевич, отказываясь от чужой руки, и проклиная все на свете.
— Вы постоянно меня избегаете, — скажет Карл Иванович, печально всматриваясь в черноту неба субтропиков, смотря как большая луна касается огромных сияющих золотых дворцов и ожерелий — Люди бывают разные, кому-то не нравится, когда их постоянно пытаются потрогать, да? Но, Лева, мне кажется я Вас чем-то обидел. Если это так, то я готов извиниться любым желаемым Вами образом! Только скажите… Вы стали мне очень дороги за этот год. Никогда не думал, что у меня еще будет друг.
Лев почти завоет, чувствуя, как внутри все сжимается и бьется. Он сдержится, он гордо выстоит качнув головой.
— Я просто скучаю по дому. — соврет он.
— Лева, я Вас так понимаю. Но порой родина теснит — старый свет к столькому обязывает. А здесь, в Штатах, царит свобода и шик, экономический рост и радость. Быть может это не родные пейзажи, но это возможности. В конце концов, Лева, эта страна просто огромна. Вы можете найти здесь что-то похожие на Ваш Киев. Тут и русских так много…
Бес зальется новым монологом, скажет, что иногда не вредно отдыхать, а Лева поймет это предложение уехать иначе — можно сбежать. Спрятаться от мечт, спрятаться от непонятной себе же жажды. Можно сделать вид, что это все сон, что этот человек никогда не касался его маленького скупого сердца.
Лев Дмитриевич после этого исчезнет. Растворится в небытие, продаст квартиру, решит бежать в Стамбул, хоть куда-нибудь, или в Чикаго. Куда получится. Просто не здесь. Просто не здесь. Он уволится, да. Бес даже не вспомнит, и пусть эти конверты множатся на столе.
А Бес встревоженный, удивленный, непонимающий встретит своего друга на лестнице какого-то отеля.
— Лева, Вы убегаете? — он укажет на чемодан, звучно щелкая зажигалкой — Почему Вы не отвечаете на мои письма? Я выждал сначала неделю, думал Вам нужен отдых… Разве так поступают друзья?
Бес смотрел так сочувствующе, что Дамантов мог бы поклясться, что никогда не знал столь учтивого человека. Этот Бес был незнаком. Это явно был не тот человек, который все время лез под руку, в личную жизнь и личные секреты каждого встречного. И это снова приводило мысль к тому, что Бес знает. Бес просто боится обидеть, задеть. Он уже задел, задел слишком многое. Почему он, коль знает, не может просто забыть?!
Лева злится. Лева поджимает губы и дергает крыльями носа. Он почти кричит, от природы не умея.
— Я не могу больше, Карл Иванович! Я не могу больше находить себя на мысли о Вас! Я не хочу себя и Вас обременять. Я не хочу больше мучаться, я не хочу!
— Лева.
Бес воровато оглянется, слыша шум снизу. Они зайдут в нумер, и Лева заплачет, даже не поняв, прячась у чужого плеча, у чужих по-отцовски нежных рук. Карл Иванович что-то заворкует, и Лева возненавидит себя впервые настолько отчетливо.
— Ну тише-тише, мальчик мой. Зачем Вы плачете? — Лева промолчит — Вы ведь не юноша уже, Вы взрослый человек… и если Вы ко мне что-то чувствуете, Вы всегда можете это обсудить.
— Вы ведь итак знаете. — ехидно шикнет Дамантов, со страшной обидой, обидой на весь мир и на эту чертову летнюю ночь.
— Ну то что я знаю — это я знаю. Пока Вы не скажите сами, зачем мне Вас тыкать? Вы человечек своеобразный, очень цените приватность и личное пространство. Если бы я что-то Вам такое сказал раньше, то Вы бы меня убили, а еще быть может низко бы пустили какой-нибудь слушок! Кто Вас знает, а?
— Не смешно. — Лев прерывает чужой смех, отпихивается и тяжело вздыхает смотря на свой уроненный чемодан.
— Так скажите мне, Лева. Зачем все бросать? Вы обрели место, статус, и только из-за меня, столь прелестного господина, все бросать?
— Что я должен Вам сказать? Я устал говорить. — Лева потер переносицу — Вы мне… Вы мне, наверное, нравитесь. И я, наверное… Я не знаю. Я не умею, к чему весь этот спектакль? Я не хочу. Я не такой. Я не имею право. Я не должен. Я не смею. Почему это все происходит?
Карл Иванович молчал, Лев даже не смотрел в его сторону, полностью сосредотачиваясь на словах и буквах, стараясь не думать о нелепости, о том, что ждет дальше.
— Я хочу сказать, что я не хотел. И это вовсе не была моя изначальная цель, и я даже не думал об этом, и я даже пытался от этого избавиться. Я не понимаю практического смысла от этого, не знаю причин этого, оно просто есть и оно не хочет уходить. Никуда. Я не могу этого сделать. Раньше всегда получалось. И мне жаль, что я это говорю, и я признаюсь, что я не говорил это никому, кроме бывшей жены у алтаря, но я Вас люблю. Я люблю Вас.
И весь мир оборвется, и Карл Иванович поцелует Льва Дмитриевича, мягко сплетая их пальцы. И Лева непонимающе попросит продолжения, теряясь в полах чужой рубашки и становясь таким по-мальчишески глупым, что просто противно, что просто стыдно.
А Бес Иванович проявляет удивительную, абсолютно неожиданную, нежность. Такую невыносимо томную, некорректную, что смысл, цель, трагика… Слова. Так много слов. Леве лучше вернуться в психоанализ.