Хьюстон, у нас нет проблем

Из-за пандемии нельзя путешествовать. Это хреново для авиакомпаний и тех, кто выёбывается в инсте. Все теперь работают в Зуме. Маркетологи, юристы, стриптизёры. Удобная штука, этот Зум: продавай, защищай, раздевайся — лишь бы интернет не лагал. Убивать, правда, нельзя в нём. Уэйд стрелял в экран ноутбука. И в объектив камеры. И в себя. Три промаха из трёх — никто не умер. А кроме убивать, Уэйд ничего не умеет. Ну, оригами, кигуруми, дакимакуры и амигуруми не считаются. Это же — хобби, так, сердечное. 

Без путешествий плохо. Четыре стены, и ломать их некуда: соседи все на самоизоляции. Уэйда тоже звали в изоляцию — в Южную Корею, на остров. Но на хуй надо: мочить без разбора всех подряд и носить всратую маску. Он думал вернуться в Канаду, а оказалось, что граница закрыта. В Канаду — закрыто. Это, мать его, шутка, что ли. Из-за нового штамма Япония вернулась в период Эдо. Уэйд слышал, что открываться она не собирается и после выздоровления планеты. Все милые сердцу места отказали ему. Остался только Нью-Йорк, в котором Уэйду просто пришлось остаться. Остаться без работы. 

Саундтрек его изоляции — «Unintended» Muse. Еда его изоляции — бургеры XXXL. Подписка его изоляции — Нетфликс. Отдушина его изоляции — дрочить в шкафу. В шкафу — потому что это действие Уэйд тоже изолирует. Чисто по приколу. 

Пс-с, пацаны. Семейное собрание.

Ты не всех позвал, Уэйд вон за бортом остался.

Не бойся, он не утонет. У нас проблема, Хьюстон.

Среди нас нет Хьюстонов.

Ой всё. 

Ладно, тише. Надо кое-что обсудить. Назревает катастрофа. Мы в изоляции. Знаю-знаю, мы там с первой случки Ноя и жирафа, но сейчас мы совсем-совсем в изоляции. Подчёркиваю: мы заперты в Уэйде, а Уэйд — заперт в квартире. Хорошим это не кончится. 

Почему Ной трахнул жирафа? Чем обоснован его выбор?

С чего ты взял, что трахнул Ной? 

Ребята. Пожалуйста. Все на меня. 

Ты всегда был таким мерзким? 

И что ты предлагаешь? Выгуливать Уэйда по очереди?

Да не, хуёвая затея. Уэйд же у нас как редкий экспонат. Как чучело, которое провозят по улицам города на потеху граждан, и они бросаются в него гнилыми овощами. 

Чучело — это что-то мёртвое и набитое соломой или опилками. А Уэйд пока жив.

По-моему, в этом главная проблема. 

«Пока жив» — лол, ты жжёшь. Пока. ПОКА.

Да мы поняли, блядь. У проблемы этой нет решения. Будем работать с тем, что есть. 

Работать? Даже Уэйд не работает. 

А ты не заметил, случайно, почему он не работает?

Из-за пандемии?

Нет, блядь. Из-за того, что он — сраный убийца. А убивать, когда ты изолирован в квартире один на один с собой, — нельзя, блядь. 

Ты чего такой психованный, чувак? 

Эй, не лезь к нему. Это у него одно из последствий изоляции обострилось. Ты же слышал новости: многие слетают с катушек. Мочат домочадцев, выходят в окно. 

Как, сука, жаль, что ничего из этого нам недоступно. Не разблокировать эту ачивку, блядь, никогда, сука, нахуй, блядь.

Воу, чувак, правда. Где там Хьюстон, который решает проблемы. Он — психотерапевт какой-то, да? Может, и нашему поможет. 

Давайте пока, что ли, свернём собрание. И Уэйд там как раз додрочил. Заметит наши шепотки за спиной и тоже ещё начнёт выносить нам мозг. Он же у нас заядлый параноик. Всё, отбой, пацаны.

Уэйд садится на диван и нюхает подмышку. Подмышка скисла. Но мыться Уэйд, конечно, не пойдёт. Лишний раз трогать себя. Тратить мыло, свет и электричество. Их, может, уже не осталось в ванной. Сколько месяцев он там просрочил с оплатой. Вот пусть будет загадка, не надо спойлеров. Уэйд выдёргивает из упаковки влажную салфетку, вытирает ладонь. Мнёт салфетку, но не бросает на пол. Есть идея. Влаги хватит на подмышки. Уэйд суёт салфетку под футболку, елозит по коже. Хорошо, что волосы не растут. Протёр пару раз и готово. Не надо выскребать кусочки пиццы, разлеплять сгустки лимонада и коньяка. Уэйд достаёт из футболки салфетку. Смотрит на неё и бросает на пол. Вторую подмышку она уже не вывезет. Значит, до следующей дрочки. Что там по телику. «Половое воспитание» или «Озарк»? Что не повлечёт никаких выделений организма?

Вы слышали? Он что, дрочит на школьников?

Да успокойся. В «Половом воспитании» актёрам тридцать плюс. Это не считается. 

Зато в «Озарке» настоящие дети. 

Думаешь, он на «Озарк» будет дрочить? Типа — эта тема ему ближе: мясо и отмывание денег, а в школе он не учился и не испытывал трудностей в общении с себе подобными? 

О, кто у нас нарисовался. А чего это ты о себе в третьем лице? Из глубокого уважения или уже отрицаешь себя?

Нет, давай поговорим о сериале. Давай обсудим. Раз ты тоже смотрел.

Да ладно вам, чуваки. Хорошо же сидели. На «Озарк» можно плакать, а не дрочить, чего вы. Погодите, а бешеный где? Он что, вышел? 

Что? Стопэ. Как это. Куда он вышел? Нельзя, мы на изоляции! 

Уэйд достаёт из-под подушки пистолет и кладёт дуло на язык. 

***

Он вернулся?

Да-да, вернулся. 

Выблядки. Как будто я могу свалить насовсем. Необязательно выходить из игры, чтобы сохраниться. 

— Я не из-за тебя стрелялся, долбоёб. Из-за всех вас. Хотелось немного тишины.

Уэйд варит кофе. Без четверти четыре утра. После смерти кофе — самое то.

Не, ребят, правда, нужно семейное собрание. Нам труднее, чем остальным в изоляции, согласитесь.

Кофеварку нужно мыть. Просто варить в ней кофе раз за разом — не вариант. Протоки засорились, и вот это влажное и чёрное в чашке — может, уже и не кофе. Пахнет чем-то морским. Но чтобы вымыть кофеварку, надо освободить раковину. Срочно адвоката раковине.

Вы видите, с кем нам приходится жить? Он не в состоянии помыть посуду. 

Да не нуди. Пусть дурачится. В такой игре ему проще справляться с бытом. 

Он же нихуя не справляется, блядь. 

Поэтому нам и нужно собрание.

Ты переметнулся на сторону этого бешеного? Вот, значит, как.

Уэйд достаёт из трусов пистолет и наставляет дуло на раковину. И лупит. Бах. Бах. Бах. Осколки взметаются как мотыльки. Кружат по кухне. Ослеплённые отсутствием света.

Красиво.

Мне тоже нравится.

Этот осколок прошёл насквозь. Щеке пизда. 

Ничего, скоро зарастёт. 

Вкус крови. Моё любимое. 

Вон и бешеный радуется. 

Минутка покоя. И никто не умер.

Уэйд целится в кофеварку. Бах. Потом — в своё отражение в утреннем окне. Бах. Стекло режет узоры дыма, режет колено Уэйда, режет его глазное яблоко.

Кроме «бах» у выстрелов не бывает других звуков? Мы всё-таки не в комиксе, имеем право на разнообразие. 

Бамц? Бум? Вжух? Бах — это уже классика. Что-то другое ухо плохо воспримет.

Уэйд целится себе в висок.

Попили, блядь, кофе.

***

Он начинает подсаживаться на это дело. Стреляться каждые пять минут — чересчур. 

Ему глаз стеклом пропороло! Вы же видели. Это нихуёво так больно вообще-то. 

А ты чего заступаешься за него постоянно? Бойфренд его, что ли?

НАМ ВСЕМ НАДО ПОГОВОРИТЬ.

Откуда у него рупор? И где бешеный снова? 

Тут я, блядь. У меня рупор.

А, это ты. Соррян, не признал. 

Знаешь, для чего мне рупор? Не для того, чтобы ты хорошо меня слышал, моя милая красная шапочка. А чтобы засунуть его тебе в жопу за «бешеного». Иди-ка сюда. 

Уэйд! Сделай уже что-нибудь. Наведи порядок. Это твой дом, тебе ещё жить тут всегда!

Уэйд переступает через протухшие в коридоре штаны. Вляпывается пяткой в абрикосовый пирог. Он тут с позавчера. Или дольше. В комнате Уэйд распинывает коробки из-под фастфуда, открывает шкаф. И становится внутрь лицом к стене. Закрывает глаза, давит лбом.

И проваливается. 

***

Уэйд втыкается коленями в коврик. От коврика разит испорченной водой. Над головой жужжит неуютно-жёлтый свет.

Это что, Закулисье?

Уэйд поднимает голову. Нет, не Закулисье. Комната тут всего одна. Один дверной проём. И есть окно, тоже одно. И нет обоев на стенах — сплошной кирпич. Посреди этого кирпича стоит кровать с развороченным постельным бельём. Картонные коробки, из которых торчат рукава, носки, корешки книг, провода, ложки.

Кажется, кто-то переезжает.

И никак не переедет.

Уэйд поднимается с колен. Коврик под ним — скорей всего, из ванны. Поэтому и воняет. Валяется тут, как всё остальное — недоубранный. Уэйд оглядывается к шкафу, из которого выпал. Одна дверца кое-как болтается. Изнутри тянет темнотой, и Уэйд отходит подальше. Там уже нет одежды. В этой пустоте может завестись что угодно. Вы, может, не знаете, но квартиры никогда не бывают необитаемыми. Когда кто-то собирается съехать, тут же кто-то другой начинает заселяться. Вы не знаете и не хотите знать, что это за «кто-то другой». Уэйд сюда так и попал. А мог попасть и не Уэйд. 

Из соседней комнаты доносится звук. Первые ноты песни. «Fly Me To The Moon». Это кавер: поёт парень. Песня заполняет всё пространство. Обтекает голые стены. Гитарные струны срываются в эхо. Уэйд подпевает: «Детка, поцелуй меня» и кончиками пальцев на ноге проводит по полу. Как пыльно. 

Стойте. Вы тоже слышите это? Эхо в голове Уэйда. Там слова песни и чуть-чуть его собственных мыслей. И — больше ничего.

Уэйд снова оглядывается к шкафу. Он их там оставил? Всех этих неугомонных трещоточных ублюдков, оставил их всех там. За этой дверью, которая еле держится на петлях.

Эй!

И в ответ — пусто.

Дважды два?

Четыре. 

Ебать. Как круто. Уэйд — один!

Примерно с пятого класса школы он стал так проверять себя: не вывихнул ли голову. Его, бывало, крыло, и когда такое случалось, он спрашивал у себя, сколько будет дважды два. И если отвечал «четыре», значит, нормально всё. 

Очень давно уже не было четыре. Были списки покупок, пересказы фильмов или мокрых снов, квантовые вероятности, но-не-четыре. 

Значит, вот она какая — норма? Когда ты говоришь себе что-то и отвечаешь себе тоже ты. Вау. 

— Четыре! — говорит Уэйд. — Четыре! Четыре, мать его!

Блядь. Что если он весь в порядке? Не только внутри. Уэйд подбрасывает руки к лицу. Смотрит на ладони. На внутреннюю их часть. Нет. Он по-прежнему урод. По-прежнему изъеден. Но он ведь и раньше знал. Когда упал коленями на коврик. Он видел колени.

И боль. Ты забыл? Ты всё время её чувствуешь.

Он попал не в какое-то исцеляющее место. По пути он потерял голоса в голове, но не пистолет в трусах. Ему, возможно, придётся здесь кого-то убить. И, возможно, это будет он сам. И, возможно, навсегда. Взял ли он с собой бессмертие. 

Надо выпить. 

Надо.

Уэйд подходит к двери. Дверь — это ведь всегда что-то ритуальное. Несущее особый смысл. Переход. Смену состояний.

Да насрать, открываем, нам надо выпить. 

За дверью коридор. В сумраке и в мусоре. Какие-то пакеты, огрызки упаковок, тряпки. И пахнет свежей краской. 

Зачем что-то красить, если собрался съезжать?

Прячешь улики?

А может, он не съезжает, а наоборот — только въехал?

Почему сразу он? Как ты пол определил? По вещам в комнате это не было очевидно.

Тихо, блядь. 

Дважды два?

Четыре. 

Ладно.

Уэйд на цыпочках шагает по коридору. Он один. Внутри себя он один. Просто что-то растарахтелся. Бывает. Давно уже не было. Чтобы вот так в один голос. То есть — одним голосом. Коридор кончается светом и дверью в кухню. 

— Ты ещё, блядь, кто такой? — спрашивает чувак у плиты.

Уэйд заболтался сам с собой и ввалился в кухню не на цыпочках. 

— Ой, — говорит Уэйд. — Кто я?

— Да. Ты.

Чувак смотрит на него, держа над кастрюлей половник. Из половника капает что-то густое и светлое. Рядом на плите дымится сковорода. А, понятно, чувак печёт блинчики. Уэйд обожает их.

Но, погоди, давай сначала решим, кто ты такой.

А кто такой этот чувак вообще? Блинчики он тут печёт, значит. Спортивные штаны в муке. Над штанами дрябловатый живот.

Это прикольно. Ну, потому что Уэйд — в футболке и без штанов, а чувак — наоборот. Понимаете? 

У кого ты это спрашиваешь? Тут больше — никого. Кроме тебя. И этого чувака.

— Я не знаю, — отвечает Уэйд.

Он видел в кино: если притвориться слабоумным или амнезийным, люди к тебе как-то по умолчанию добрее. А Уэйд и на вид — ну, как минимум контуженный. 

— В смысле, блядь? — спрашивает чувак.

— Блинчик, — говорит Уэйд и тычет пальцем в сковороду. — Он горит. Переверни.

Чувак хлопает половник в кастрюлю, и тесто плюхается за края. Некоторые капли попадают в сковороду, на тот перегоревший блин. 

— Сука, кто ты? — спрашивает чувак и бешено смотрит на Уэйда бешеными глазами.

А ты думал, он скажет: «Ой, да, блинчик!» и кинется его переворачивать? Ну, Уэйд. Серьёзно. 

У чувака ещё щетина на лице. И свежесть этой щетины примерно такая же, как у пыли на полу в той комнате. Я это, конечно, безо всякого осуждения. Ни в коем случае. У самого заросло всё в квартире. Речь о том, что чувак — похоже, воевавший. Видно, что раньше держал тело в крепких вожжах. И распустил его, когда что-то пошло по пизде. Это была не просто увольнительная. Что-то такое могло случиться и с Уэйдом. Но у него регенерация. Которая сжирает рак, волосы и жир.

Скажи ему, что ты Человек-паук. Это же всегда прокатывает. Ты ещё ни разу не напоролся на настоящего Человека-паука. 

А если в этом мире нет никакого Человека-паука? Или есть — но только в комиксах. Ты, конечно, двинутый, но зачем двигать этого чувака. Давай пожалеем.

— Я — Уэйд, — говорит Уэйд. — И мне плохо.

Ну, блядь, прямо как на собрании анонимных алкоголиков. 

Зато, сука, правда. 

Чувак отворачивается к блину. Скорябывает его лопаткой. Он — поверил? 

А по тебе не видно, что тебе хуёво, ага. 

— Сгорел, — говорит чувак. Он похлопывает сожжённую сторону блина лопаткой, и с каждым хлопком плечи его становятся ниже.

Он ёбнутый, этот чувак. Так расстроиться из-за сгоревшего блина. 

Как тебе это знакомо, скажи, Уэйд. Ты стрелялся из-за просыпанного мимо чашки сахара. И худшее, что мог сделать кто-то заставший это всё — вмешаться. Стой. Стой на месте. Не дыши. Затаись.

А лучше — исчезни.

И Уэйд делает шаг назад, в сумрачную и мусорную глубину коридора. 

В квартире ещё две комнаты. В одной много мебели, и вся она под пластиковыми накидками. Диваны и кресла, комоды и столы. Как в клипе Адель. В том, который чёрно-белый, и всё плохо. Другая комната — вы сейчас решите, пустая — но нет. Другая комната не открывается. А это как в ужастике. Необязательно чёрно-белом. Лучше — если в цветном. На случай, если там пятна крови. Или — прямо свежая кровь. Когда-нибудь будет.

В туалете Уэйд ссыт, а в ванной моет руки. Он давно этого не делал. Когда был последний раз? Сколько дрочек назад? Мыло лежит в мыльнице. Мыльница в наростах мыла. Это всё к тому — чувак всё-таки въезжает или выезжает? В какое окно попал Уэйд. Тут было пусто или — только станет? 

Он возвращается в первую комнату. К коробкам и кровати. И вспоминает песню. Её не хватает сейчас. И откуда она была. Заметил ли он на кухне проигрыватель? И почему больше ничего не пело. 

Думаешь, не была ли та песня притянута из того мира? Твоего. 

Думаешь, ты — умер? 

Вошёл в шкаф, вынул из трусов пистолет и. 

Ни голосов, ни. 

Да ладно. Кроме этих уёбков, ничего больше не пропало. И на рай это не похоже. Или что, это вот такой вот — твой рай, скажешь? На кухне печёт блины какой-то отморозок с ПТСР. И даже не симпатичный. Которого даже не трахнешь.

Ты потише с такими заявлениями. Лучшие романы начинаются с ненависти и отвращения.

А как проверить, что ещё жив? Ну, кроме дважды два. 

Войти обратно в шкаф. 

И вернуться к голосам.

Или.

У тебя кое-что есть в трусах. И ты рад это видеть. 

Проверишь?

Что изменится-то? Ты был бессмертным. А если умер, разве можешь ещё раз? 

И ты стрельнешься. А у выстрела хорошая слышимость. А ты в квартире не один. И ты не умрёшь. А чувак. У него уже, без тебя, травма. 

Так что — шкаф или выстрел?

Уэйд залезает на кровать. Мнёт её пятками. Матрац хороший, пружинится. Уэйд разводит руки по сторонам, пригибается и — прыгает со всей силы. До потолка ему не добраться, он же не Человек-паук. И в окно — не вариант: он не знает, какой тут этаж. Что-то ниже седьмого — будет просто неловко. А это не та эмоция, которую ждёшь от самого себя. И остаётся что — прыгать как дурак. Как Билли Эллиот, которому одиннадцать и который только мечтает о крыльях. Который уже в одиннадцать не стал бы умирать из-за какого-то сраного принца. А ты? Ты же и есть тот сраный принц. Ты же и есть тот, кто помрёт из-за него. Уэйд, тебе, блядь, сорок. Остановись. Нет, я не про кровать. Прыгай дальше. Остановись в этом своём долбоебизме, ок? Жив ты или мёртв — какая разница. Поешь хотя бы блинчиков. 

***

— Я помял твою постель, — говорит Уэйд. — Угостишь меня блинчиками?

Теперь он хорошенько рассматривает кухню. На столе нет проигрывателя. На плите уже большая стопка блинчиков. В углу урчит холодильник. На холодильнике написан маркером номер телефона. Длиннее 911. В раковине грязная посуда. Около раковины грязная посуда. Под раковиной грязная посуда. Мусорный пакет привален к стене. Стул стоит на подоконнике. На стуле гирлянда. Она воткнута в розетку, но не горит. Под стулом книги. Рядом со стулом горшок с алоэ.

— Садись, — говорит чувак.

Он никак не въедет. В эту квартиру. Во всё то, что с ним случилось. 

Уэйд садится на пол, потому что второго стула нет. Да и чувак как бы не особо оставил выбор. Да, у тебя пистолет в трусах. А у него — вон какие штаны длинные. Кто знает, что там внутри может скрываться. А ты же у нас вежливый, и не стреляешь первым, если в гости пришёл.

Чувак берёт с плиты блюдо с блинчиками и несёт его к столу. А он тоже не стрижёт ногти на ногах, прям твой бро. Ну вдруг ты раньше не почувствовал родства душ. 

— Есть варенье? — спрашивает Уэйд и заглядывает под стол. Не в поисках варенья, конечно. Под столом пыль, но это и от двери было видно. А остальное там — пустота. А на изнанке несколько застывших в камень жвачек. Розовых, зелёных, голубых и желтоватых. И по краю — крапинка тёмного. Козявки, понятное дело. Этот стол мог достаться чуваку вместе с квартирой. Но необязательно.

Прекрати. 

Что? Что прекратить?

Делать это. Инспектировать. Выискивать отвратительные черты. Тебе же в любом случае всё равно. 

Поэтому и делаю. 

Как всё быстро, когда никто не перехватывает и не обезображивает наших сов. 

Надо прекращать говорить о себе во множественном числе. 

Ладно. Но не надо вот этого высокомерного тона. Я знаю, к чему он. Хочешь заткнуть меня, потому что я становлюсь неудобным. Но я — всё ещё ты. И никогда не перестану им быть. Просто помни об этом. 

— Варенья нет, — отвечает чувак. Ставит блюдо на стол и садится тоже на пол, напротив Уэйда. Стягивает со стола блин. Рвёт его пополам, глядя на Уэйда. Как будто проверка какая-то. Ну, Уэйд тоже сможет так.

А чувак? Сможет ли он выстрелить себе в висок и через пять минут сесть и съесть блин? 

Заткнись. 

— Мёд? — спрашивает Уэйд.

— Нет, — отвечает чувак. Скручивает половину блина в рулет и засовывает себе в рот.

— Я — Уэйд, — говорит Уэйд. — А ты?

— Я не Уэйд, — отвечает чувак и скручивает вторую половину блина.

Просто вспомни, как он плакал над сгоревшим блином.

Он вроде не плакал. 

Просто выстрели в него. 

Что, блядь? В него? Ты охуел. 

Он же бесит тебя.

Ну. Ну. Немного. 

Выстрели.

Дважды два?

Четыре. 

Вот и заткнись.

— У мёда есть память, ты знал? — спрашивает Уэйд.

Любимый факт Уэйда. Который он проверял тысячу раз. Просто он не умеет нормально знакомиться. Не привык. Не приучен. Не подлежит. 

— Да, — отвечает чувак. — Он помнит соты. А ты вообще кто?

— Уэйд, — отвечает Уэйд.

— Тебе нужна одежда, — говорит чувак. — У меня есть только моя.

Он встаёт и выходит из кухни. 

Такая у него реакция на твой пистолет в трусах. 

Господь, он мне нравится.

Давай сходим в сортир и поищем там залежи говна. Уэйд, он тебе нравится — почему? Потому что отнёсся к тебе по-человечески. Предложил свою одежду. Не сказал, какое ты уродище. И какое место тебе на кладбище. 

Это тут при чём? Мне понравилось, как он сказал и как потом вышел. Тебе не понять. У тебя нет режиссёрского взгляда. Речь тут совсем не о человеческих симпатиях. Всё куда выше. Это — искусство. 

Ну, охуенно. Ты совсем поплыл. 

Мне кажется, кто-то из нас тут лишний. Кто-то, кажется, проехал зайцем между мирами. Пора на выход. 

Дважды два — четыре. 

Нет. На выход. 

Уэйд. 

На выход.

Ты знаешь, что закончится это дерьмом. Ты смотрел много фильмов. Голос разума нельзя прогонять. 

На выход. Ты — не голос разума. 

Просто не вынимай из трусов пистолет. Если не соберёшься стрелять в него. И не снимай трусы. 

До свидания. Нет — прощай. 

Ну пиздец. 

Уэйд ест блинчики. Пропечённые пористые нежные блинчики. Уэйд ест их, встав на колени перед столом. Они остывают, а чувак с одеждой не возвращается. Никак не найдёт, что было бы не жалко выбросить. После соприкосновения с кожей Уэйда одежду не оставляют, не стирают, не надевают снова. Уэйд берёт ещё блинчик, честное слово, последний, но зачем же они такие вкусные. С этим блинчиком Уэйд идёт в комнату. Съедает его на половине коридора и остаток коридора облизывает пальцы. Всё законно: он помыл руки.

Чувак стоит перед шкафом. Там в дверце зеркало. А на чуваке костюм Человека-паука. Полный набор: паучья маска, паучьи перчатки с паутиномётами, паучьи лосины. Поверх лосин те же спортивные штаны, присыпанные мукой. Так что заценить жопу не получится. Но, в общем, костюм здорово сидит, если сильно не обращать внимание на выпуклость живота. Видно, что спандекс качественный, почти как настоящий. Чувак дёргает запястьями. Это что-то между каратэ и припадком.

Есть две новости. Первая — в этом мире существует Человек-паук, но всё ещё неясно, только в комиксах или и за их пределами. Вторая новость — чувак нихрена не ищет тебе одежду. Он думает, как тебя грохнуть. 

Засунься обратно. Чем он меня грохнет, по-твоему? Харизмой? Он косит под Человека-паука.

Это так убого.

Это так мило.

Чувак замечает Уэйда. Вскидывает руки, разворачивается резко и как будто становится в стойку. Как будто — потому что его пошатывает, и колени прогибаются сильнее, чем нужно, выглядит неубедительно. Но всё ещё мило.

— А для меня есть нарядец? — спрашивает Уэйд. — Я не привередливый, если что, сойдёт и костюм Железного Человека.

— Соррян, — говорит чувак и машет рукой в сторону разворошённых коробок. Из них теперь торчит намного больше всего. Торчит по всему, сука, полу. — Я полез искать что-нибудь для тебя, а потом... наткнулся на этот костюм, и...

О. С костюмом связано его раненое прошлое. Чувак надевал костюм на Хэллоуин или другую вечеринку. По-любому, тут ещё замешана любовная любовь. 

Бля, Уэйд, ты, случайно, не замужем за Ватсоном?

— Психотерапевт однажды посоветовал мне сжигать старые вещи, — говорит Уэйд. — Ну, те, от которых больно. Он сказал, что когда сжигаешь трусики бывшего там или портсигар бывшей, вместе с этим предметом избавляешься и от боли.

— Да? — спрашивает чувак.

— Ага, — отвечает Уэйд. — Я убил психотерапевта. И представляешь, после этого сеанса мне реально полегчало.

— Убил? Ты убил психотерапевта? Ты, блядь убил его? Ты нормальный?

— Психотерапевт был моим заказом. Он домогался своих пациенток, когда они в слезах выворачивали перед ним душу. И говорил вот такую лютую дичь. Поверь, я кокнул бы его и без ТЗ.

Чувак снимает маску и таращится на Уэйда помятыми глазами.

— Ты что, наёмный убийца?

— Бинго! — Уэйд подмигивает, салютнув ему пальцем.

— Я — тоже твой заказ? — спрашивает чувак. — Ты взялся хрен пойми откуда. У тебя в трусах пушка. Ладно. — Чувак перебирает пальцами маску, как чётки. — Ладно. Пусть так. Ты убьёшь меня. Но по закону мне положено последнее желание.

— По закону тебе положен последний обед, — говорит Уэйд. — Если ты про закон о смертниках.

— Ты путаешь. Смертники — это террористы-самоубийцы.

— Проверь ещё раз в словаре, булочка. Это тот, кого приговорили к смертной казни.

Чувак закатывает глаза. Ему это не к лицу. Выглядит как кратковременная потеря сознания. 

— Забей, — говорит чувак и отшвыривает маску. Она улетает под кровать. А Уэйд пристраивается плечом к дверному косяку. Блинчики начали действовать. Хочется обмякнуть и чтобы покопошились в волосах. Но у Уэйда нет волос, поэтому — дверной косяк.

— Ничего странного, что меня заказали, — говорит чувак. — Хотя это впервые со мной. Нет, не покушение на мою жизнь, такое случается постоянно. Случалось. — Он опускает голову и смотрит на живот. Уэйд тоже смотрит. Спандекс придал ему форму. Слегка утянул. Сделал аккуратным. Но это всё ещё живот сорокалетнего мужика, который злоупотребляет вредными привычками. Потом чувак дважды хлопает ладонью по животу, звук выходит пинг-понговый. Чувак говорит, подняв голову: — Он не всегда здесь был. И во времена, когда его не было, я ого-го как отжигал. Но паутина и сейчас меня выдерживает. А я ничего не поменял в её составе. Знаешь, почему?

— Почему? — спрашивает Уэйд.

— Потому что мне, сука, супер лень.

Чувак дёргает головой и смеётся. Щетина вокруг рта морщинится. И это как кольца на срезе дерева. Чуваку всего немного за сорок, но душа у него — почти что прах. Тот, который естественный, а не после кремации. 

Уэйд, ты поступаешь нечестно. Ты мудак, Уэйд. Чувак думает, что умрёт сегодня вечером, и поэтому оголяет свою боль. Останови этот эксгибиоционизм. 

Или убей чувака. 

— Последнее желание, — говорит Уэйд. — Какое оно у тебя? Диснейлэнд? Тройничок? Фугу? Ты учитывай только, что сейчас пандемия... Здесь, она, кстати, тоже есть? А моя палочка не способна на чудеса вроде телепортации.

— Сраная пандемия, — говорит чувак. — Третий год. Прикинь, полиция принудила меня надевать медицинскую маску на мою маску.

— Меня тоже! И это был первый случай, когда я послушался полицию. А меня, между прочим, никакой вирус не может поиметь. Но правила есть правила, ко-ко-ко.

Какое хорошее мгновение, да, Уэйд? Вы на одной волне и как девочки-синхронистки улыбаетесь друг другу. Но надо кончать с этим. Вы — не одинаковые. Ты — мерзопакостный наёмник, а чувак — престарелый депрессивный фантазёр. Супергеройские диалоги оставь для специального выпуска «Спайдипула», который никогда не выйдет. 

— Последнее, — говорит Уэйд.

— Желание, — говорит чувак.

И улыбки отваливаются с их ртов. Чувак нагибается, поднимает с пола футляр от фотоаппарата и кидает в сторону коробок. Чувак не целится, и футляр падает между спинкой кровати и шарфом. У шарфа длинная лохматая бахрома, цветные полосы поперёк. С какого-то хуя кажется, что шарф этот не чувака. Подарок, может. Ему или его. Ещё одна вещь, заражённая болью. А что больнее — когда у тебя остаётся что-то тебе подаренное или когда возвращают то, что подарил ты? Второе. Однозначно второе. Это — отказ. Неизлечимый отказ от тебя и всего, что о тебе. 

— Просто скажи, почему меня заказали, — говорит чувак. — Не называй имён, только причину. Я так понял, ты убираешь тех, кто нагрешил. И какой мой грех?

Объясни свою мимимишность, чувак. Стоит тут такой весь — стреляйте в меня, в голову, в сердце, они готовы, я помыл их и причесал. Иисус, мать его, Христос. 

А ты, Уэйд, — заигрался. 

— Не скажу, — говорит Уэйд и вынимает из трусов пистолет. Направляет дуло чуваку в голову. — Не люблю спойлеры.

Уэйд стреляет. Пуля состригает кончики волос на виске чувака и впивается в кирпич. Кирпич — кошерная мишень, не рикошетит. Если пули у вас правильного калибра, разумеется. А какого — Уэйд не скажет. Не надо убивать кирпичи. Они хорошие, в них тепло.

Чувак остаётся на месте. Он вмёрз в воздух. Его тело чуть-чуть перестало существовать в стандартных трёх измерениях. Сейчас он — жидкость, от зрачка до атома кости.

— Ну иди сюда, иди, — говорит Уэйд и сам подходит. Обнимает чувака. Собирает его как суп астронавта, утекающий из тюбика. — Ничего-ничего. Вдохни. Потихоньку. — Чувак делает маленький вдох, и его прорывает. Нос, рот. Отовсюду хлещет. — Ничего-ничего, — говорит Уэйд. — Тебе это было нужно. Я знаю симптомы. Теперь станет полегче, обещаю. Давай, не сдерживайся. — Чувака лихорадит. Это нормально, здоровая реакция тела. После смерти всегда так. Если смерть была своевременной, а не по приколу. — Знаешь, — говорит Уэйд, — когда штопор идеально входит в пробку. В самую сердцевину. И не нарушает её цельность. Просто просверливает нутро. Ничего-ничего, — говорит Уэйд и гладит чувака той рукой, в которой нет пистолета. — Поплачь.

И чувак плачет. И Уэйд тоже плачет. Без напряжения, без жжения в переносице и ступора в горле. Слёзы выливаются гладко и сильно, от слёз глазам горячо. Это как оргазм. Сонный, сквозь расслабленное тело, в замедленном сердце. Просто продолжай лежать. Плачь. Выревись весь.

Слёзы чувака пахнут яблочным вином. Его слезами пахнет плечо Уэйда. Уэйд плакал ему в волосы, и они пахли как заветренный пирожок с картошкой. Это прекратилось, когда чувак попросил Уэйда отойти от него, нахуй. Теперь они собирают с пола футболки, полотенца и джинсы чувака. Складывают в коробки. А шкаф так и темнеет пустошью.

— Блинчики, наверное, остыли, — говорит Уэйд — У тебя есть микроволновка? Хотя можно согреть и на сковородке. Если смазать маслом, не подсохнут. Но мне вообще нравится, когда подсыхают. Хрустят потом так прикольно.

Он подбирает чёрную футболку. На груди принт — две кости крест-накрест арбузной расцветки. 

— Арбузные косточки! — говорит Уэйд.

— Зачем ты здесь? — спрашивает чувак.

— В душе не ебу, — отвечает Уэйд. Кладёт футболку в коробку, и сверху чувак кидает носки с надписью «Хуй». — О, это носки для дрочки?

— Я проверял дверь, — говорит чувак. — Она заперта. Ты раньше снимал эту квартиру? Или ты родственник бывшего хозяина? Друг? Любовник? Адвокат? Шофёр? Врач? Тётя-крёстная? Призрак?

Уэйд упирается коленом в пол и тянется за сувенирным полотенцем. Оно тускло-красное и вафельное, снизу по кромке вышито имя: «Питер Паркер». Буквы кривые, любительские. 

— Это ты? — спрашивает Уэйд.

— Моя тётя. Это она вышивала. Раньше полотенце было белое.

— Но ты постирал его с костюмом Паучка, и оно полиняло, — говорит Уэйд. — Знакомая картина. У меня так все вещи покраснели.

— А у тебя откуда костюм Человека-паука? — спрашивает чувак.

— Не, у меня другой. Когда я только начал шить себе костюмы, ткань покупал самую дешманскую. Её перекашивало к хуям после первой стирки. Холодная вода, деликатная стирка — ей было насрать. Вертела она все эти температурные режимы. И потратился я больше, чем если бы оделся на сезон у Луи Виттона.

— У меня самая жопа была с паутиной. Долго не мог подобрать нужные пропорции.

— С паутиной?

Уэйд убирает полотенце в коробку. Садится на оба колена. Смотрит на чувака. На чуваке костюм Человека-паука. И спортивки в муке. Чувак плюс-минус ровесник Уэйда. У чувака живот. И вряд ли это та версия вселенной, где мужчины научились беременеть. То есть — чувак сто процентов не Человек-паук. Но уехал он на этой фантазии пиздец как далеко. Дальше вечеринки Хэллоуина и разбитого сердца.

Пс-с, Уэйд.

Не пс-сыкай. У меня от этого ёбаные вьетнамские флешбеки. 

Дважды два всё ещё четыре, не ссы. Слушай. Может, на этом костюме Человека-паука у чувака завязана его главная травма. Он застрял там, в том Хэллоуине. И пока не проживёт его так, как ожидал и надеялся, будет возвращаться в него снова и снова. 

И я должен помочь ему прожить? Откуда мне, блядь, знать, что там произошло и чего он ожидал. Я не психотерапевт. Я тот, кого не спас ни один психотерапевт.

Ну, может, просто надо было пореже их убивать. Хоть одному бы дал довести терапию до конца.

— Зато теперь, смотри, какая красота, — говорит чувак. Он складывает пальцы в паучий жест и выстреливает Уэйду в лицо паутиной.

Радугу тебе в задницу. Это же настоящая паучья паутина. Паутина настоящего Человека-паука. Кожа Уэйда на уровне ДНК знает её текстуру, запах и плотность. Паутина Человека-паука липнет к тебе, но не оставляет следов, она упругая и пластичная, она обволакивает тебя как вода и сжимает настолько, чтобы снизился пульс, но не повредились никакие органы, она прохладная как изнанка подушки и пахнет чаем в середине декабря. 

— Откуда она у тебя, блядь? — спрашивает Уэйд.

— Придумал, — отвечает чувак.

Паутина Человека-паука — это твоя амортенция, Уэйд, да? И хуёво будет, если этот человек, которого ты не хочешь называть по имени, окажется Человеком-пауком. Ты же у нас не сраный принц. Ты же у нас, Уэйд, сраная принцесса. Та самая, которая вылупилась из самых омерзительных стереотипов. Которая мечтает о красивом и статном. О богатом и ВИЧ-отрицательном. А у чувака за сорок, заросшего ногтями, жиром и человечьими проблемами — совсем не сказочный образ. Ты согласен влюбляться в него за эффектные жесты как художник. За блинчики и слёзы — как друг. Но твоя утончённая барби-сущность не допустит влюблённости в него как в того, с кем ты ляжешь в постель не спать. Представь, Человек-паук снимает маску и под ней — вот это. Так и было. Чувак уже снял маску. Как тебе такое, Уэйд Уилсон? 

Слышь. Проветри пасть. Ты что несёшь вообще, блядь. Отъебись от барби. Они уродливые, но всё равно милашки. А я вовсе не хочу трахнуть Человека-паука. 

Вовсе он не хочет, ага. Хочешь, чтоб Человек-паук тебя трахнул?

Вовсе нет.

— И как ты её придумал? — спрашивает Уэйд.

Ну да, у нас же тут глубоко интеллектуальная беседа об изобретении формулы паутины. Нобелевская премия на пороге. 

— Как, — говорит чувак. — Пробовал. Думал. И придумал.

После слёз у него припухли веки. Округлилось под глазами. Подрумянился нос. Типичное лицо алкоголика. Он мог бы бомжевать на улицах Нью-Йорка, а ты бы прошёл мимо и бросил монетку не глядя. Ладонь это его или кофе, который он купил на пять таких монеток. Питер. Его зовут Питер. И он — Человек-паук в отставке. И сегодня у него день рождения. Это ты ему устроил, Уэйд. Поговорим об ответственности.

— Вот эти могут тебе подойти, — говорит Питер. В руках у него спортивные штаны один в один как на нём. Но штанины длиннее, и резинка не растянута. Питер улыбается, и эта бледная, зарёванная улыбка омолаживает его лицо.

Да насрать мне, сколько ему лет. 

— Они такие же как на мне, — говорит Питер. — Я купил сразу несколько пар. Но мои уже сто раз стиранные.

— Супер, спасибо! — говорит Уэйд и забирает у него штаны. Вскакивает с пола, суёт ноги в штанины. И когда садится обратно, Питер держит его пистолет. Который он положил просто на пол после всего. Потому что чутьё, потому что ружьё — и движемся дальше. 

— Ты думаешь, мне захотелось жить после твоего выстрела? — спрашивает Питер.

А ты — думаешь? Не разглядел с порога шкафа своего бро-смертника? Проверишь в словаре? 

— Ты же наёмник? — спрашивает Питер. — У меня есть заказ.

Его зовут Питер. И у него есть заказ. Слышишь, Уэйд? Вкусные были блинчики? Ты задолжал этому парню, поэтому оплаты не будет. Давай. На тебе его штаны. Ещё ни разу не стиранные. Разве ты хочешь, чтобы хотя бы в одной вселенной был такой Человек-паук? Насрать, что старый и стрёмный. Но — суицидник. Человек-паук. Это же как закрытая Канада. Выпилить на хуй такую вселенную. 

Уэйд кладёт пальцы на пальцы Питера. Поворачивает его руку и стреляет себе в голову. Как-же-ты-заебал-меня. 

***

— Хьюстон, у нас нет проблем, — говорит Уэйд, открыв глаза. Срастаясь от виска до виска. Обновлённый мозг, обновлённые нейронные связи — и старые заёбы. 

Вокруг него промокшие в крови футболки Питера. И Питер. С утопленным в пол взглядом. 

— Где пистолет? — спрашивает Уэйд.

— Я избавился от него, — отвечает Питер.

— Больше не хочешь умереть?

— Хочу. Но не буду. Я обнуляю свой заказ.

Питер поднимает глаза. В них больше не было слёз. Но — будут. 

— В ванной возьмёшь ведро и тряпку.

Потом Питер встаёт и выходит из комнаты. Как мультик. Тонкие запястья. Уэйд видит дрожь, которую он уносит в пальцах. В них хватит места для Уэйда. 

Мёртвого или живого?

Обоих.