Взрослые дети.

***

Сэм знает, что их жизнь — одна большая тёмная полоса, пустота, темень. И знает, что выхода нет, потому что если он уедет, то всё равно вернётся. Вернётся к Дину: к его объятиям, к таким греховным, но оттого безумно сладким поцелуям. Вернётся к охоте, потому что иначе нельзя, потому что возвращаясь к Дину ты автоматически возвращаешься и к «семейному бизнесу» до которого, верно, никому нет дела.

Вообще-то они оба — уставшие и потерянные, взрослые дети, у которых в младенчестве не было никаких игрушек кроме пары старых облезших солдатиков и какого-то дряхлого самолёта. У них не было родительской любви, у них был «сэр», вечные приказы без права на ослушание и побои за неповиновение.

И любовь. Прочная и порочная, миллиарды раз осуждаемая обществом, но такая правильная для них обоих. Сумасшедшая, ненормальная любовь. Абсолютно нездоровая. Хотя куда им там до нормальности? Они ведь Винчестеры. Вся их жизнь — сплошное сумасшествие, их семья (а можно ли это вообще назвать семьёй?) — тоже, так где взять уроки этой воспеваемой и, наверное даже, выдуманной людьми нормальности, когда всё что есть у них обоих — это они сами? Чокнутые, больные на голову, влюбленные балбесы.

Сэм ведь всего лишь хочет нормальной жизни: хочет учиться, работать, завести семью и собаку. Но живёт с рехнувшимся пьяницей-отцом и братом, что заменял и продолжает заменять ему всех. И Сэм однажды не выдерживает: он кричит, ругается, плачет почти, но держится. Потому что должен быть сильным, потому что ублюдок Джон не достоин его слёз, потому что Дин потом назовёт его девчонкой и будет дразниться. А Джон пьян, а значит в миллиарды раз злее, и он рычит, орёт громче, чем когда-либо, и начинает бить: размашисто, сильно, до крови и боли во всём теле, до жутких синяков, что после Сэм скроет под слоем одежды. Дин, до этого не говорящий ни слова, резко вскакивает со своего места и старается оттащить отца от Сэма, его малыша Сэмми, что всего лишь боролся за нормальную, человеческую жизнь, но получает удар в челюсть. У Дина рефлекс: защитить, прикрыть собой, словно щитом, забрать всю боль. И отец не сможет вытравить то, что столько лет вбивал ему в голову, вливал в его вены. Защищать Сэма больше не обязанность — привычка, без которой жизнь не имеет смысла.

Удары переходят на Дина, и это чертовски больно, и дышать невероятно тяжко, но разве это сравниться с тем, что творится у Дина на душе? Разве это сравнится с болью, что он ощущает на сердце, когда его Сэмми плохо? Нет. Даже близко не стоит. И Дин терпит: ради Сэма, ради них. А Сэм кряхтит, избитый лежит на полу, пытается хотя бы сесть, хочет помочь, Дин видит, но его не хватает даже на простые движения, его взгляд расфокусирован, и ни на лице, ни на теле нет живого места.

Когда Джон, наконец, оставляет их валяться на холодном полу в мелкой мотельной кухне, тихо и недовольно прорычав что-то о «неблагодарных детях», Дин пытается подползти к Сэму, преодолевая боль во всём теле и конечностях и ноющие рёбра. Плевать, ему не впервой. Главное — Сэм, главное — успокоить, обнять, сказать, что всё хорошо, даже если всё, блять, нихера не хорошо. Просто так надо. Так ведь делают нормальные люди, да?

Они аккуратно прижимаются друг к другу, сидят, опираясь о стоящие сзади них шкафчики. Сэм тихо хнычет Дину в рубашку, и Дин не смеётся, не зовёт Самантой, и, видит бог, если он есть, если он ещё их не покинул, — и сам еле сдерживает слёзы. Он приобнимает, гладит по спине нежно, боясь сделать больно, целует мягко, ненастойчиво, робко почти. Всего лишь мимолетное касание губ с привкусом крови — привычно. Но кажется, что болит уже немного меньше.

Они — разбитые взрослые дети без надежды на спокойную жизнь. И всё, что у них есть — это они сами: чокнутые, больные на всю голову, влюбленные балбесы. И их ненормальная любовь-зависимость — единственный маяк, что до сих пор им светит.