Песни мокрого асфальта

В висках болезненной пульсацией бился строгий голос Коди: «Ты, что, совсем свихнулся?» Нико пожал плечами, то ли извиняясь, то ли просто констатируя факт, что упрёк был обоснованным. Жалко только, что реальный Коди, а не мысленный образ в виде мультяшного чибика, был в Риме — всё сдавал какой-то из экзаменов. Понимание, что сказать Коди всё же придётся — он так и так узнает о случившемся, когда вернётся в Палермо, — билось где-то на задворках головы, но беспокоить его сейчас... хотелось, чтобы хоть кто-то из них был счастлив, пусть и иллюзорно, в неведении. Нико до боли не хватало искренних улыбок, тёплых слов и по-доброму смешливых взглядов.

Не хватало умения Коди — парой касаний и слов — успокоить рвущегося с цепей зверя. Не хватало умения видеть солнечный лучи даже в самый пасмурный день. Коди же владел этим в совершенстве. Только вот сумел бы он сдержать зверя там, на празднике, где Нико направлял на Маттиаса удар за ударом?.. Ответов ни на этот вопрос, ни на многие другие не было. Без Коди Нико чувствовал себя потерянным, хотелось подобно волку уползти куда-нибудь в самый дальний и тёмный угол и выть там до тех пор, пока мир не приобретёт привычные черты. Вот только сбежать в надежде, что всё решится как-нибудь само, было бы глупостью. Примерно такой же, как и его решение, будучи на взводе, воспользоваться мотоциклом, а не такси.

«Смотрите, не разрушьте наш маленький ménage à trois*», — произнёс Коди с улыбкой перед своим отъездом. Нико рассмеялся, Майло улыбнулся. Кто же знал, что эти слова станут своего рода бабочкой**, а любовь, которой они втроём так упивались, окажется причиной чужой ненависти, не останавливающейся ни перед чем. Даже перед разрушением до самого основания давней дружбы.

Когда Нико зашёл в палату, Майло дремал. Следовало поблагодарить мать за помощь: палата была одиночная, без всех этих идиотизмов со шторками, отделяющими койку от койки. Маленькая, чистая, с белыми стенами, отдельным санузлом и пусть аскетично, но полностью укомплектованная небольшим личным шкафом, тумбочкой и столиком. Хотя Нико предпочёл, чтобы всего этого не было. Всей этой ситуации.

Сердце болезненно сжималось, стоило только посмотреть на бледное осунувшееся лицо с синяками и ссадинами. Куда больше их было на теле, частично укрытом бинтами. Одних только простых — на этом слове Нико захотелось от души съездить по лицу напыщенному докторишке — переломов у Майло обнаружили три. Про остальные травмы вслух не говорили.

Как не произносил Нико и вслух то, что чувствовал все эти дни. Бескрайний океан вины захлёстывал с головой. Он не сумел защитить близкого человека. Более того, если бы Майло не был близок с ним — не оказался бы под ударом. Не оказался бы сейчас в безжизненных больничных стенах, в ужасе вздрагивая от малейшего шороха. Мягкий, тихий, уютный Майло, который не заслужил всего дерьма, что преподносила ему жизнь.

Нико устроился на стуле около кровати. Будить Майло не хотелось: тот даже не спал, скорее, дремал, что нисколько не способствовало выздоровлению. Да и визиты полиции, стремившейся расследовать нападение на гражданина другой страны... иногда Нико задумывался — что было бы, работай отец в полиции, а не занимайся семейным бизнесом?.. Мог бы он избавить Майло от навязчивого внимания упрямых баранов из управления так, чтобы это не выглядело попыткой замять преступление?

В руках перекатывалась с ладони в ладонь бутылка лимонада. Холодное стекло приятно остужало пальцы. В душе, где-то на задворках, всё ещё клокотал гнев: он поверил, но всё не мог смириться с тем, что нападение на Майло устроил Маттиас. И из-за чего? Собственных фантазий? После драки на празднике, Нико ушёл из дома. Благо, что матери хватило имени, произнесённого одними губами практически неслышно.

Пусть это и выглядело как бегство, Нико пришёл в больницу. Больше за собственным успокоением, Майло он ничем не мог помочь в любом случае. Откровенно говоря, он даже не был уверен, что имеет право на посещения. Может этого он и боялся: если Майло узнает правду, захочет ли он видеть его? Не решит ли собрать вещи и тихо уехать домой, в Нефткламмерн, подальше от Италии и Палермо, обнаживших свои неприглядные клыки?..

Бледные тонкие пальцы подрагивали, сквозь дремоту стискивая простынь. Мягко Нико коснулся сжавших ткань пальцев ладонью. Судорожный всхлип — реальность, не успокоившись уже нанесёнными ранами, продолжала терзать Майло и сквозь сны, насылая кошмары. Холодные капли пота на лбу, стиснутые зубы. Нико поглаживал руку Майло. Нежно, бережно. Совсем как в те дни, когда они были все вместе и всё было хорошо.

— Привет... — прозвучало едва слышно.

Забитый, тихий голос и медленно уходящий из взгляда страх. Он останется там, на дне, надолго, но как же Нико хотелось иметь возможность исцелить Майло прямо сейчас. Одним жестом, словом... как в сказках, когда ты загадываешь желание, а оно исполняется и все счастливы. Пускай не все, пускай счастлив будет только он — нежный и чуткий парень с робкой улыбкой и светлыми глазами, с умением творить музыку, проникающую в самое сердце.

— Я сегодня без подарков пришёл, — Нико постарался улыбнуться, надеясь, что в глазах у него не отражается терзавшего душу шторма из ненависти и вины. — Но, если хочешь, могу поделиться лимонадом. Они у нас очень вкусные.

Прозвучало глупо, Нико было плевать. Хотелось сжать пальцы Майло. Крепко, но, не причиняя боль, даже случайную. Оградить от всех бед, закрыть от целого мира и позволить просто жить и медленно восстанавливаться. Была бы его воля — прямо сейчас в кабинете главного врача потребовал, чтобы Майло выписали. Он вполне мог предложить ему комнату в доме родителей. Гостевая комната, не безликая, как в большинстве домов, а тёплая, уютная, домашняя. С окном, выходящим в цветущий сад.

Стоило открыть утром окна и в комнату врывался яркий запах апельсиновых и яблоневых цветов, не говоря уже о лилейниках, с такой любовью взращённых садовником, и других цветах. Домашняя еда, семья, готовая принять Майло, как некогда приняла и Коди, в свои тёплые объятия: им нравился лёгкий и спокойный нрав, мягкость и чуткость. Не говоря уже о том, что Майло был важен Нико. Правда сейчас, глядя в эти серые глаза Нико чувствовал скорее горечь — а может ли, имеет ли он право сейчас говорить что-то о любви?

Стоило ему на пару дней уехать, и в один вечер мир рухнул. Нико чувствовал вину за то, что не заметил, не понял, не почувствовал в конце концов. Мог же?.. Он примчался сразу, как только узнал о нападении ещё без подробностей. Без отчёта врача, который тот после нехотя, но дал. От сухого канцелярита рассказа волосы вставали дыбом. Имел ли он право хоть что-то говорить Майло после всего, что тот пережил за один вечер и одну ночь?.. Но говорить хотелось. Тихо шептать, прижавшись лбом к изящным ключицам. Выдыхать каждое слово — безумно искреннее — в тонкую кожу, сквозь которую красиво просвечивают венки. Покрывать поцелуями лицо, шею и плечи, вновь и вновь говоря о любви уже без слов.

Майло не отпускал его руку, за что Нико был безумно ему благодарен. Пальцы казались хрупкими, как и сам Майло, но почему-то усмиряли пылающего от ненависти и боли внутреннего волка. Зверь в душе вскидывал голову вновь и вновь, стоило только Майло болезненно дёрнуться на любой посторонний звук — цокот каблуков по больничному коридору, хлопок от души закрытой двери, громкий крик на улице. Он выглядел как котёнок, чудом спасённый из лап садистов. Израненный, напуганный — Нико хотелось собственными руками изувечить каждого, кто в тот вечер хоть пальцем прикоснулся к этой бледной коже, к осветлённым волосам, к дымчато-серым, напоминающим тончайший шёлк глазам.

Как можно было сотворить что-то подобное с тем, кто никогда, даже и в мыслях не причинял боль другим? Странно, что сейчас Майло находил в себе силы утешать, в то время как это они — он, с горечью поправил себя Нико, — должны были быть ему опорой, поддержкой, защитой. Нико безумно хотелось забрать Майло из больницы и отвезти домой. Найти сиделку не было бы проблемой — ирландки из пансиона всегда были готовы помочь, стоило им лишь услышать имя его матери. Хотелось сделать всё, что только было возможно, лишь бы только Майло мог вновь улыбнуться. Пусть и тихо, и робко, будто бы до сих пор сомневался в своём праве быть рядом с ними, быть важным, нужным, любимым. Больше всего на свете Нико сейчас хотелось увидеть его улыбку.

— Боюсь, что тут нет открывашки, — Майло говорил тихо и медленно. Будто каждое слово причиняло ему боль или же... могло привлечь ненужное внимание, а с ним и людей, упивающихся своей безнаказанностью и способных на любую жестокость?

И всё же Майло говорил. Тихо, робко, с запинками, но даже эти слова казались музыкой. В них Нико хотел видеть пусть пока и призрачный, но первый шаг к восстановлению. К тому, что когда-нибудь они смогут вновь все втроём жить в маленькой квартирке, вместе завтракать, дурачиться после обеда или вечером с попкорном и чипсами смотреть фильмы. Просто жить, без постоянной оглядки на всякие шорохи.

— Не страшно, — произнёс Нико, отпуская руку Майло.

Крепко держа стеклянную бутылку с яркой этикеткой — кроваво-красный разрез сицилийского апельсина обещал свежесть с лёгкой терпкой нотой и странным послевкусием цитруса и малины — Нико подцепил металлическую крышку выступом на кольце, плотно охватывающем его средний палец. Самый простой фокус и большое удобство — этому его со смехом научила мать, ещё когда он был совсем маленьким. Лёгкое движение рукой и крышка отскочила беззвучно. В руках матери тогда это выглядело как настоящее волшебство, сейчас же казалось до ужаса понятным — выступ кольца аккуратно нащупывался подушечкой большого пальца. Недостаточно объёмный и острый, чтобы ранить руку, но достаточно удобный, чтобы служить открывашкой в таких вот случаях.

Казался совсем и простым фокус с исчезающей в пальцах блестящей металлической крышкой, легко пляшущей от пальца к пальцу как монетка в руках иллюзиониста. Сердце взвилось радостным щенком, стоило только заметить, как губы Майло дрогнули в лёгком подобии улыбки. Глаза оставались полными печали, но в них пусть и на мгновение мелькнула искра интереса к жизни. Возможно, вместе они справятся со всем этим.

— У меня не очень хорошо получается, извини, — Нико протянул Майло бутылку с лимонадом. — Фокусы с картами и монетами лучше всего удаются моей матери, но я учусь понемногу.

Нико искренне любовался Майло, маленькими глотками пробующим лимонад. Хотелось протянуть руку и поправить выбившиеся пряди волос, падающие на лицо. Синий цвет подсмылся, оставив после себя странный, но красивый голубой оттенок. Родные волосы — мягкого каштанового оттенка — отросли. Удивительно, но что-то такое прозаичное в образе Майло выглядело красивым. Такого эффекта очаровательной небрежности стилисты журналов добиваются долго и упорно, а тут... оно само. Нико не понимал как можно испытывать к такому человеку что-то кроме дружеской привязанности или искренней любви. Он ведь — Майло — сиял, напоминал собой маленькую хрупкую звёздочку, зачем-то спустившуюся с небес на грубую землю.

Если Коди был ярким солнечным человеком, способным как согревать своим теплом, так и сжигать всех неугодных, то Майло... он просто был другим. Спокойным, незаметным, не надеющимся получить от жизни хоть какой-то кусок пирога. Той самой звездочкой, чью красоту и хрупкость могло передать разве что муранское стекло, своими переливами напоминающее о звёздном небе. Нико чувствовал в душе странное спокойствие и тепло, когда Майло касался его рук или просто смотрел в глаза. Именно по этой причине Нико хотелось принести ему на серебряном блюде, украшенным мозаикой всё из того же муранского стекла, всё самое лучшее, что только есть в этом мире. Исполнить любое желание, чего бы Майло не попросил. Просто за один взгляд серых глаз или мягкую, но искреннюю улыбку.

Майло протянул ему осушенную на треть бутылку с лимонадом и вновь откинулся на подушки. Красивое лицо исказила промелькнувшая на мгновение боль — внутренний волк сделал засечку о том, что у матери следует научиться и другому фокусу с кольцом. Помимо открывания бутылок, мать всегда с загадочной улыбкой говорила, что этот дивный аксессуар способен демонстрировать чудеса щёлканья зубов. Вновь под спокойствием в душе всколыхнулось желание стереть в порошок всех, кто был причастен к тому, что Майло лежал на больничной койке и вздрагивал от малейшего шороха.

— Если ты не против, я бы хотел предложить тебе какое-то время пожить в доме моих родителей. Мы с Коди будем там рядом с тобой...

Нико сделал большой глоток лимонада, чтобы только не увидеть в глазах Майло немой и полный горечи отказ. Сейчас он боялся не только неосторожным движением или жестом напугать самого Майло, но и услышать слова, что тот захочет вернуться на родину. Отказаться от всего, что между ними было и что их связывало. Уйти в темноту, спрятаться ото всех и от них тоже. Исчезнуть, как скрываются за пеленой туч звёзды. 

— Я бы... уехал из больницы сейчас, — прозвучало неожиданно тихо, мягко. — Если это... не стеснит твою семью.

Во взгляде Майло не было не намёка на ненависть, только усталость и где-то там, в лекарственном тумане теплилась призрачная искра надежды.