***

Рутина Аято никогда не была впечатляющей. И уж точно — завидной.


Все началось утром, со встречи с розовой каргой в ее храме на горе. Встречи с ней в принципе редко были приятными, но в этот раз Гудзи явно была не в настроении, что Аято ощутил с лихвой. Негативная духовная энергия подавляла, даже дышать было трудно, и шлейф из ее остатков тянулся за Аято на протяжении всего пути с вершины горы до поместья. Он уже чувствовал себя разбитым — екаи, их ауры, они всегда были слишком сильны, а нынешнее поколение Камисато не отличалось духовной силой, в отличие от своих предков. По-хорошему, помог бы горячий, сытный обед. Несколько часов в онсэне. Наконец, нормальный, крепкий сон дольше пары часов.


Времени и возможности сходить на горячий источник и поспать не было, но между посещением горы Ёго и встречей с советом старейшин было около полутора часов: самое то, чтобы пообедать. Вместо этого Аято заперся в кабинете и привычно уткнулся в бумаги — если у него была возможность поработать, он не собирался ее упускать. За те несколько лет, что он был главой клана и комиссии, чувство голода — нет, не атрофировалось, но игнорировать его стало так же легко, как дышать. Томы в поместье не было — еще вчера отправился на Рито. Аяка была в столице. В поместье не осталось никого, кто мог бы ему приказывать.


Формально, конечно, был все тот же совет старейшин. К счастью, их не волновало, как там у Аято со своевременными приемами пищи.


Их Аято не любил похуже, чем старую лису. Яэ Мико могла быть слишком хитрой и прозорливой, доставляла неприятности и порой заставляла тратить ночи на размышления, чтобы подобрать решение и отыскать лазейку, но — Аято никогда бы не признался в этом вслух — в этом и была ее «прелесть»; они умели работать вместе, понимали друг друга даже слишком хорошо — Тома говорил, что это из-за того, что они ужасно друг на друга похожи, и ровно по этой же причине не ладят. Аято морщил нос и брезгливо отмахивался, а Тома смеялся и не настаивал, но они оба знали, что он был прав: родители отошли в мир иной слишком рано, это Гудзи была той, кто придал его неокрепшему зеленому характеру многие из тех черт, которые присутствовали в нем сейчас; это она научила его не просто выживать, но жить на политической арене; не было ни шанса, что после этого их характеры — и методы — не будут похожи.


А старейшины были пережитком прошлого. Умы их были твердыми и негибкими, отказываясь подстраиваться под течение времени и принимать накрывшие страну изменения, хотя, казалось, даже Сегун, в конце концов, признала ошибочность и радикальность своей идеологии — а она была на столетия старше, чем любой из членов совета. Иногда Аято представлял, как славно было бы устроить старикам аудиенцию с ней лично, без жертвенного посредника в виде себя, но даже в мыслях не мог сдержать дрожи: досталось бы не только старикам, но и ему. И не только от Сегун.


Собрание прошло так же ужасно, как он и ожидал. Десятки старческих голосов стремились перебить и возразить, выразить свое единственно верное мнение, и на каждое «на вашем месте я бы…», сказанное снисходительным тоном, Аято с трудом силился не ответить сахарным «но вы не на моем месте». В свое время бой за сохранение клана Камисато в качестве верхушки комиссии был выигран с большим трудом; Аято было всего шестнадцать, Аяке — двенадцать, и она еще не представляла, насколько жесток мир, в котором они остались одни. Аято сомневался, что выдержал бы, не будь с ними Томы — ему тогда только исполнилось двадцать. Аято вспоминал, насколько он старше, не в те моменты, когда он неизменно оказывался рядом, молча подставлял свое плечо и оказывал поддержку; вовсе нет. Аято вспомнил, когда лично увидел Тому в действии, как одного из Сюмацубан. Ему удивительно шла грязная работа, и с ней он справлялся так же хорошо, как с готовкой или уборкой дома, а взгляд его делался непривычно холодным и жестоким, таким, каким он никогда не одаривал наследников Камисато. Тома был и старше, и больше, и сильнее, но, когда дело касалось работы, он ни разу не ставил приказы Аято под сомнение. Аято знал, как его за это прозвали — «цепной пес». Раньше за глаза называли дворняжкой, но клыки Тома отрастил быстро и кусался больно. Вгрызался в плоть и нещадно рвал на куски.


С тех пор прошло восемь лет, и, разумеется, не многие из старейшин, стоявших у них на пути, столько прожили, но на их место пришли новые и ничем не уступали — по крайней мере, в своей вопиющей неприятности. Аято все еще был молод, и они цеплялись за его возраст, как клещи, называя неопытным и критикуя каждое его решение, даже если Аято в принципе не допускал промашек. В редкие свободные минуты он позволял детской, глупой и совсем нелепой мысли прокрасться в голову: наверняка такими они и появлялись на свет. Сразу старыми, вредными и брюзжащими. Как отдельная раса, вроде тэнгу, кицуне и людей. Кровопийцы.


Поэтому Аято стал лучшим из охотников.


Это не мешало им высосать всю его кровь.


На закате зал собраний наконец опустел. Аято позволил вежливой улыбке соскользнуть, но не дал проступить раздражению — слуги поспешили к нему с сообщением о готовом ужине, но Аято просто поднял руку, приказывая замолчать.


— Когда вернется госпожа Камисато? — спросил он, принимая из рук подошедшей девушки-служанки стопку документов — «подарок» из самого Великого Храма Наруками. — И Тома?


— Госпожа должна вернуться завтра к обеду, — последовал немедленный ответ, а затем, неувереннее, — Господин Управляющий не давал точного ответа, — Аято просто кивнул, не отрывая взгляда от бумаг, призывая слугу продолжать, — Но, вероятнее всего, послезавтра.


Аято снова кивнул.


— Хорошо, — наконец заключил он и поднял взгляд, — Принесите в мой кабинет чай.


Ночью ему предстояло еще одно собрание — с Сюмацубан. Наконец, это была встреча, обещавшая пощадить его нервы; с другой стороны, никогда не знаешь, какие новости принесут ниндзя. Это была причина, по которой Аято предпочитал не иметь ожиданий вообще.


За восемь лет на своей должности Аято пережил немало покушений, но лучше всего запомнились первые пять, и трое из них были организованы кланами, входящими в состав комиссии Яширо. Дважды его пытались отравить, один раз — подослали убийцу посреди ночи. Все три происшествия произошли в его первые два года в качестве комиссара, и Аято остался жив только благодаря Томе и Сюмацубан; другие два раза на него нападали на улице, но оба эти нападения Аято остановил самостоятельно, получив после одного из них несмертельное, но все равно неприятное ранение. Многие покушения так и не перешли к стадии исполнения — их Сюмацубан пресекли на корню. Иногда он сам расправлялся с организаторами заговоров, а Тома неизменно стоял за его правым плечом; чаще, тем не менее, этим занимался сам Тома. Аяку он не хотел подпускать к деятельности организации вообще, по крайней мере до тех пор, пока ей не исполнится хотя бы двадцать один год, но жизнь распорядилась иначе: свое первое убийство Аяка совершила в семнадцать, с легкой руки обезглавив неудавшегося наемника.


Заговоры и покушения, однако, были слишком серьезны, чтобы дожидаться ночи — в таких случаях Сюмацубан шли к нему сразу, только получив нужную информацию. До полуночи оставалось еще несколько часов, и Аято мог только надеяться, что его не посетят никакие незваные гости. Сюрпризы и неожиданности он тоже не любил.


В середине вечера в кабинет постучали.


Была разработана система стуков, меняющихся в зависимости от дня, недели и человека, и Аято не нужно было видеть, чтобы знать, что это Мадараме. «Войдите» привычно отбил он, не поднимая головы. Мадараме зашел. Он не казался слишком счастливым, но Аято, если подумать, редко видел его даже улыбающимся — Мадараме и беспокойство шли рука об руку вот уже не одно десятилетие.


— В чем дело? — Аято взглянул на него. Хмурость меж бровей Мадараме немного сгладилась.


— Прибыл посол от клана Кудзе, — сообщил он, — Господин Кудзе просит о встрече.


Он передал письмо: белый конверт, темно-зеленая печать с гербом клана Кудзе — личная печать Камадзи. Значит, он не хотел, чтобы комиссии были в курсе.


Аято знал Мадараме достаточно долго, чтобы позволить себе не скрывать вздох, прежде чем вскрыть конверт.


Камадзи действительно просил о встрече. Речь снова шла о его свадьбе с Тисато. Аято поморщился и отодвинул записку в сторону.


— Что мне сказать послу? — спросил Мадараме.


Краем глаза Аято скользнул по календарю на стене и нескольким вынесенным мелким нечитаемым почерком встречам. С годами его зрение заметно испортилось, но Аято сделал это скорее по привычке: на память он, благо, пока не жаловался.


— Что я приглашаю господина Кудзе отобедать вместе. — ответил Аято, наклоняясь, чтобы просмотреть содержимое выдвижных ящиков стола. Возможно, Тома не зря постоянно ворчал на него за беспорядок в кабинете: небольшие чистые листы бумаги нашлись с трудом. Аято смахнул челку с лица — в жесте читалось скрытое для стороннего наблюдателя раздражение — написал несколько строк и оставил печать клана. Убрал приглашение в конверт и передал Мадараме.


— Собираетесь пустить господина Кудзе в «Коморэ»? — неопределенно спросил Мадараме.


Аято пожал плечами. Держи друзей близко…

— Это одноразовое приглашение.


Мадараме кивнул — он не имел привычки выражать свое мнение насчет тех или иных указаний Аято — и исчез. Взгляд его, уставший и по-прежнему нечитаемый, напоследок задержался на чашке чая, и Аято автоматически посмотрел туда же. Он ведь про него совсем забыл — теперь придется пить остывший.


Одна из служанок зашла в кабинет посреди вечера и забрала поднос с чашкой чая; спросила, принести ли ужин, а потом приоткрыла окно, чтобы проветрить кабинет, и вышла. Прохладный вечерний воздух приятно и неожиданно освежил, работать стало немного легче, но в какой-то момент Аято с неудовольствием отметил, что дрожит. Энергии вставать и идти до окна не нашлось; Аято стянул со спинки кресла пальто и закутался в него.


Он поймал себя на том, что отвлекается: взгляд то и дело соскальзывал с бумаг, несфокусированно тормозя на каком-нибудь постороннем предмете в комнате и на столе. Поездки утомляли, но бумажная работа сводила с ума. Аято моргнул, закрыл глаза на несколько секунд и приложил усилие, чтобы снова их открыть. Это раздражало.


К полуночи он окончательно продрог, но не было времени об этом переживать — нужно было идти. Сюмацубан ждали все в том же зале собраний, только сейчас там было почти непривычно тихо. Если бы Аято закрыл глаза, то ни за что бы не понял, что в комнате есть кто-то еще.


Встречи с Сюмацубан неизменно были практически безмолвными. Они проходили медленно и тщательно, можно было подумать, что зал собраний заполнен неподвижными статуями, а не людьми. Аято смутно знал о существовании организации с четырнадцати лет, но только в пятнадцать начал присутствовать на встречах вместе с отцом. Он никогда не говорил отцу о том, что боялся их — группу людей, обученных профессионально выслеживать, убивать и похищать. Сказал об этом лишь Томе, очередная тайна, прозвучавшая между ними двумя и навсегда оставшаяся за дверями покоев Аято. Тогда же Тома признался ему, что иногда сам выполняет миссии как один из Сюмацубан, и Аято впервые почувствовал что-то вроде страха, смотря на его родное, но одновременно такое незнакомое лицо.


На следующий год отец умер, и у Аято не было выбора, кроме как взять бразды контроля над организацией в свои руки. Только тогда он понял, что преданность ниндзя в самом деле была безоговорочной. Ему некогда было бояться и опасаться их — ему нужна была железная опора и всевозможная поддержка, чтобы восстановить честь клана.


Во всей свой неспешности собрание заняло не менее трех часов. Через пару часов ночное небо озарили бы первые лучи солнца, и Аято не видел смысла идти в постель. Он в любом случае сомневался, что смог бы уснуть: Томы в доме не было. Поэтому он вернулся в кабинет. Беспорядок на столе одним своим видом вызвал головную боль, но Аято все никак не мог найти время прибраться, а Томе делать этого не позволял — он сам должен был знать и контролировать, что и где находится на его рабочем месте.


Работа затянула привычно.


Он пропустил момент, когда начало светлеть. В комнату запозли розовые лучи солнца, дунул ветер, посылая по коже табун мурашек, а в дверь вдруг постучали.


Сердце Аято предательски екнуло.


— Войдите, — сказал он тверже, чем чувствовал. Дверь открылась, впуская в одинокое пространство его кабинета Тому.


Аято слышал стук — он знал, кого увидит, но не смог сдержать эмоций: удивления и мгновенно заполнившего все тело счастья. Внешне на нем это никак не отразилось, лишь слегка расширились глаза. Еще он поднялся на ноги чуть резче, чем хотел. На несколько секунд в глазах потемнело, но это было привычное чувство, знакомая мерцающая темнота, поэтому он удержал равновесие и шагнул навстречу.


Тома преодолел расстояние от двери до стола еще быстрее и поймал его на полпути, удерживая широкой ладонью спину. Другой рукой он коснулся его лица.


Тома всегда был теплым, горячим, как печка. Аяка с Аято же от природы были мерзляками, и в детстве, когда вокруг все рушилось, а тревога и страх усиливались и длинными когтями до кровавых ран сжимали сердце, они часто засыпали втроем. Тепло чужого тела успокаивало и помогало чувствовать себя чуточку сильнее, чуточку более готовым встретить новый день и начать новую борьбу. Аято не считал себя тактильным. Тома был исключением.


Сейчас его руки тоже были теплыми. Ощущение сухих, грубых мозолистых ладоней было приятным и знакомым, и Аято почти неосознанно прильнул щекой к прикосновению. Большой палец Томы скользнул к его губам. Аято приоткрыл их и аккуратно, почти неощутимо прикусил кончик чужого пальца. Тома не отреагировал, но взгляд его стал неуловимо теплее.


— Ты холодный. — сказал он.


— Всегда такой. — Аято слабо пожал плечами.


Тома наклонил голову набок.


— Упрямец. Ты замерз. Ты ел?


К сожалению, Томе Аято не лгал.


— Я выпил чай.


Тома вздохнул. Аято по-детски счел нужным оправдаться.


— Мне было некогда.


— Не сомневаюсь, — кивнул Тома, отстраняясь. Отсутствие чужого тепла разочаровывающе отрезвило, и Аято понял, что правда замерз. Плечи мелко дрогнули, и от внимания Томы это ожидаемо не ускользнуло, но Аято опередил его.


— Как прошла твоя поездка?


Тома сделал вид, что не заметил, как он перевел тему.


— Удачно. Лучше, чем я думал.


— Я ожидал увидеть тебя не раньше, чем завтра. — тихо признался Аято. Хотелось взять Тому за руку, но почему-то он не решился и осторожно замер.


— Настолько не рад меня видеть? Могу вернуться на Рито, — пошутил Тома. Аято хмыкнул.


— Только попробуй.


Прежде чем Тома успел ответить, его взгляд упал на записку от Камадзи на его столе.


Тома посмотрел на него в молчаливой просьбе, и Аято просто кивнул, давая свое разрешение. Тома не тянул: спокойно и уверенно взял записку со стола, прочитал, слегка нахмурился. Негативные эмоции ему шли — они красиво выглядели на его лице.


— Ты согласился? — спросил он.


— Конечно. — Аято посмотрел ему в глаза, — Спугнуть главу комиссии Тэнре — последнее, что мне нужно.


В отличие от Мадараме, который был и старше, и мудрее, и работал с Камисато на десятилетия дольше, Тома свое мнение выражал. Аято не возражал.


Мадараме был другом его отца. Смотрел, как Аято растет, научил играть в шоги и остался рядом, когда все чуть не пошло крахом после смерти родителей. Аято в определенной степени доверял ему и уважал его, но Мадараме с трудом можно было назвать даже наставником, потому что таковым он никогда не являлся.


Тома был партнером. Одним из двух человек, которым Аято доверял едва ли не больше, чем себе. Тома всегда был рядом — ни где-то позади или чуть поодаль, а плечом к плечу, даже если служебное положение вынуждало его делать символический шаг назад. Тома был ему равен, и вне работы титулы стирались.


— Не думаешь, что позволяешь ему слишком много? — брови Томы слегка приподнялись. Он спрашивал спокойно, без укора или агрессии — ему правда было интересно.


— Вообще-то, думаю. — Аято вздохнул, — Но мне нужно оставаться в курсе.


— Для этого у тебя есть Сюмацубан.


— Есть. Но Камадзи — сентиментальный человек, как бы Такаюки не пытался из него всю эту сентиментальность выбить. Если я хочу сотрудничать с ним, то должен быть ему если не другом, то хотя бы приятелем.


Тома смерил записку еще одним долгим, определенно недовольным взглядом, а затем обреченно вздохнул — знал, что Аято был прав.


— Хорошо. — пробормотал он, — Зная Камадзи, надеюсь, ему хватит ума не переходить границы. Когда вы встречаетесь?


— Завтра в обед, — ответил Аято. Взгляд упал на розовое небо за окном. — …Сегодня в обед.


Тома снова нахмурился и уставился на него тяжелым непроницаемым взглядом. Когда он так смотрел, Аято сразу начинал ощущать их разницу в возрасте. Захотелось поежиться, но он сдержался и отвел взгляд в сторону.


— Прекрати. Это работа.


— Это личная встреча. — поправил Тома.


— Для Камадзи — да. Для меня — работа.


Тома промолчал. В последнее время они сталкивались на этой почве все чаще, и это не могло не напрягать.


— Ты не устал? — вдруг спросил Тома, посмотрев на него. Аято не смотрел в ответ, поэтому Тома снова протянул руку, аккуратно касаясь его подбородка и поворачивая его лицо к себе. Аято не сопротивлялся.


Во взгляде Томы не было осуждения или упрека. В нем была нежность — он всегда смотрел так на них с Аякой — но еще была грусть и усталость, которые он не пытался скрыть.


— Не надо, — попросил Аято.


— Ты не можешь продолжать избегать этого разговора. — спокойно возразил Тома, — Ты перерабатываешь и не спишь. Ты почти не ешь. Разве это не логичный вопрос, Аято?


Аято хотел придумать остроумный пассаж про логику, но не смог.


Он не делал этого специально. Просто со временем потребность в пище, во сне, в отдыхе приобрела в его голове какую-то рудиментарную характеристику. Иногда было некогда. Иногда — просто не хотелось. Мысль о еде скручивала желудок и вызывала тошноту, а порой сдержаться было невозможно и его действительно тошнило. Сон временами не приходил, потому что навязчивые мысли не давали сомкнуть глаз. Отдых казался бесполезным — зачем, ведь можно еще столько успеть? Аято ненавидел быть слабым, и таковым не был — он был искусным мечником, даже не будучи военным, но жизнь не была щедра: тело слабело.


Как будто прочитав его мысли, Тома продолжил:

— Уверен, сейчас я бы без особых усилий одолел тебя в спарринге.


Аято фыркнул, но потом понял, что Тома не шутил.


Физически Тома всегда был сильнее: они росли по-разному, и, пока Тома таскал тяжелые мешки и тягал тележки вверх по склону к поместью, Аято фехтовал. Тома учился драться на ходу, пытаясь выжить в незнакомой стране; потом в его агрессивный, кричаще уличный стиль боя влезли Сюмацубан со своими приемами ниндзя, и он стал аккуратнее, но смертоноснее. Аято, как оказалось позднее, учился драться по заветам Сюмацубан с самого начала, но, если Тома делал упор на свою сырую силу и массивность, Аято был меньше и тоньше и ему приходилось быть быстрее, ловчее и хитрее. И он прекрасно справлялся. В свои лучшие дни, несколько лет назад, Аято мог выстоять против Аяки и Томы одновременно.


— Хочешь проверить? — он выгнул бровь.


— Обязательно проверю, — Тома кивнул. — И даже попрошу Аяку присоединиться. — уголок рта Аято весело дернулся, и Тома внезапно наклонился и коротко прижался губами к этому месту. Аято замер. Тома выпрямился и серьезно посмотрел на него. — Но сейчас ты пойдешь спать.


Аято моргнул.

— Так просто?


— По-хорошему я бы тебя покормил, — признался Тома, — Но ты выглядишь так, будто в любой момент упадешь.


Наконец Аято не удержался и взял его за руку, как хотел с самого начала. Тома замялся всего на секунду, а потом перехватил его ладонь поудобнее и переплел их пальцы.


— Ты пойдешь со мной? — спросил Аято. Прикосновение смягчило его и сделало нуждающимся.


Тома никак не мог не заметить этого.


— Да, — он с теплотой улыбнулся, — Не думал, что ты успеешь так соскучиться за два дня.


— Я полон сюрпризов, — пробормотал Аято. Нежный взгляд Томы не сильно помогал его решительности и делал ноги похожими на желе. Аято прикрыл глаза, чтобы не смотреть, и поднял их переплетенные ладони, после прижавшись сухими губами к огрубевшим костяшкам Томы.


Аято услышал тихий смешок. Затем свободной рукой Тома обхватил его плечи и прижал к себе. Сразу стало тепло.


— Да, — мягко согласился Тома, — Ты никогда не перестаешь меня удивлять. — и поцеловал его в висок.