вечерняя мгла мерно сползала на сумеру чернотой резких, будто острых теней. по углам прятался фонарный свет, скрывались за деревянными ставнями огни свечек и масляных ламп. тёмные силуэты мазали по раскидистым листьям пальм, на водной глади местной речки рябели рыжие лучи закатного солнца. словом — некогда шумная столица засыпала, медленно и неторопливо. и лишь искры с громкой музыкой, доносившейся из кабаков, давали понять, что жизнь здесь не застыла, она кипит, бурлит, течёт алкоголем, адреналином и эндорфином по венам.
в складках юбок у танцовщиц прячется страсть, самая настоящая, только вот не к сидящим за столами, что томятся сладким, винным ожиданием, а к себе, к этим громким песням, к танцам, от которых болят по утру ноги. они ловко лавируют меж столов, и подолы их полупрозрачных юбок собирают с дощатого пола пыль и блёстки. нилу вот тоже среди них, среди столов и сизого дыма, тянувшегося от кальянов. она улыбается — игриво так улыбается, хитро, — и бёдра её качаются из стороны в сторону, то медленно, то наоборот — быстро, вторя нестройному ритму музыки.
она теряется бирюзовой тенью среди посетителей, среди алкогольных брызг, среди искр своей шифоновой юбки. та тянется за ней русалочьим хвостом, шуршит кисточками на замысловатом костюме и переливается пластиковым жемчугом. стеклянным, дешевым. икры её, жилистые, нетронутые загаром, опоясывают лозой высокие сандалии, прячут жгутами кожу и оставляют на ней же после красные следы. нилу искрится этой позолотой, обрамляющей запястья и худые плечи, и движется, подобно зачарованной змее под песни флейты. у нилу волосы взбиваются рыжей пеной, мыльной, и водопадами струятся по голой спине. она закрывает глаза, выгибает запястья — те, что обвешаны пустым золотом — и шифон запоздало шуршит за ней по полу, пытается догнать.
и нилу больше не слышит перешёптываний посетителей, их свистов и хлопков, не слышит звон бокалов и дребезжание посуды. сейчас есть только она — змеёй извивающаяся посреди кабака — и какая-то приевшаяся песня. вокруг всё будто смазалось, превратилось в однообразную картинку, из которой не удавалось выцепить отдельных образов.
шифон скользнул по ее обнаженной ноге, стройной и длинной, ухнул своей притворной тяжестью вниз где-то у колена и метнулся спустя секунду уже вверх, поднимаемый аккуратными пальцами. нилу красной искрой блестела где-то на периферии; была недосягаемой звездой, что всё никак не удавалось разглядеть. но аль-хайтам видел её всю. и её позвякивающие на юбке камни, и позолоту дешевых украшений, и витиеватые сандалии, и обманчивую улыбку.
аль-хайтам сидел поодаль и казался здесь совсем уж чужим, будто лишним. его ровная спина, серьёзный взгляд изумрудных глаз, какие-то документы на столе абсолютно не вязались с общей ленцой и расслабленностью посетителей кабака. аль-хайтам точно, абсолютно точно не должен был быть здесь. но он был — плыл внимательным взглядом по бледным стенам, по шумным посетителям, по сияющим костюмам танцовщиц.
по нилу его взгляд тоже плыл, но не так, как по всей остальной здешней мишуре: внимательно, изучающе. аль-хайтам слегка щурился, чтобы ничто не смогло уйти от его проницательных глаз. чтобы нилу, эта красная звезда, не испарилась, звеня своими украшениями.
она горделиво вскидывала подбородок, перемещалась ловко от столика к столику; чьи-то поджарые руки просовывали купюры ей за искрящийся пояс.
она усмехалась, как усмехаются победители. нилу сейчас был подвластен не только этот кабак, запылившийся где-то в глубине сумерских улочек и перекрёстков, а будто целый мир. все семь регионов, все архонты и боги самой селестии. да она сама была богиней — не меньше. страсть где-то в глубине её взгляда загоралась бирюзовыми искрами, ледяными такими, острыми и жалящими своим холодом. аль-хайтам никогда не видел снега, но, наверное, искрился на солнце он также, как глаза нилу сейчас — ярко. притворно. как сияют и переливаются стекла бутылок местного алкоголя.
нилу подмигивает ему — или кому-то, сидящему рядом — и вскидывает вверх подолы своей юбки. где-то подле него проплывают другие танцовщицы; красиво, изящно взмахивают руками — загорелыми, худыми — и виляют из стороны в сторону пышными бедрами. но они и в половину не так хороши, как нилу. взгляд аль-хайтама принадлежит целиком и полностью лишь ей одной.
нилу отчаянно кружилась на дощатом полу босыми ногами, стирая кожу до мозолей. взмахивала руками, прогибалась в спине, подмахивала бедрами будто в последний раз. словно вот-вот исчезнет, испарится, и останется после неё лишь дешевое сияние серпантина да лязг золотых украшений, дребезжащий где-то в черепной коробке. поворот — и дыхание её окончательно сбивается, тяжело вздымается небольшая грудь, капают на пол бисерины пота. размашистый шаг ноги — вверх взлетает искрящийся шифон; шуршат по плечам взлохмаченные пряди волос. руки рисуют в горячем воздухе витиеватые узоры — нилу улыбается хитрой своей улыбкой, прикрывает глаза, отдаётся на растерзание громыхающей музыке и пьяницам за столами. деньги у неё за поясом шуршат не хуже золота и изрубленных пластмассовых искр.
аль-хайтам тоже порывался оставить ей парочку купюр, но счёл это слишком глупым расточительством и некой бестактностью. хотелось бы нилу дать что-то такое, значимое и важное. грандиозное, подстать ей самой. чтобы она не прозябала свой талант во второсортном кабаке, а вышла на самую большую в сумеру сцену, показала миру свои способности. потягалась с богинями в своей поистине неземной красоте. но единственное, что аль-хайтам может сделать — это оставить чаевые за премерзкое вино и вернуться сюда в следующий раз, когда появится свободный денёк. нилу провожает его туманным взглядом и хитро улыбается каким-то своим мыслям.