Самое неприятное в бессмертии – непостоянство.
Рождаются и погибают божества. Уходят друзья. Мир меняется – слишком быстро для того, чтоб насладиться им в полной мере, но слишком медленно, чтобы оставить всех равнодушными.
Впрочем, Сяо почти научился не замечать.
Он плещется на мелководье – ослепительно красивый в лучах восходящего солнца. Сяо наблюдает за ним с берега. Нестерпимо хочется запомнить его именно таким – счастливым и юным. Живым. Но это желание…
– Эй, якша! Точно не хочешь присоединиться? – Итэр звонко смеется. Брызгается шутливо – но до Сяо не долетает ни капли. – Обсохнешь еще раз, никуда не денешься!
Сяо качает головой.
– Это пустая трата времени.
Людям не за чем ухаживать с таким старанием, и выкупаться для них – это четверть часа, не больше. Но Итэр торчит в воде уже очень долго, и скорее дурачится, чем смывает с себя пот и грязь. Сяо не понимает этого бессмысленного барахтанья. И приглашения этого тоже не понимает. Да, они знакомы достаточно, чтобы Сяо смог привыкнуть к компании этого странного настойчивого смертного, научился отвечать на его наивные попытки втянуть в очередную игру и даже почти перестал пугаться внезапных прикосновений, но это – все еще слишком личное пространство. И даже если затянувшееся купание в одиночестве стало смертельно скучным, звать якшу присоединиться – по меньшей мере нелепо и опасно. Таким, как Сяо, рядом с человеком места нет и быть не может.
Для Итэра эта простая истина все еще остается непостижимой.
Он наконец выходит из воды, и волна слизывает следы с песка. Ничего не остается.
Это страшное напоминание…
Итэр – это ненадолго.
– О, а таращиться на меня во все глаза – это крайне полезное занятие, да? – спрашивая, Итэр почему-то всегда склоняет голову набок. Этот крошечный, неприметный жест тоже притягивает взгляд, но Сяо смущенно отворачивается. Наверное, он и правда смотрел неприлично долго и внимательно. – Не переживай, никто меня не украдет.
«Тебя украдет время, – думает Сяо, прикрывая глаза, – и я не смогу уследить».
Даже бдительный якша не властен над этим.
– Уже поздно.
– Да, светает, – живо соглашается Итэр. Торопливо шуршит одеждой, и металлические бляшки тихо звенят, ударяясь друг о друга. – Опять все мокрое, что ж такое… Ты проголодался? Побежим, а то завтрак без нас съедят!
И он с визгом бросается прочь, на ходу закидывая на спину рюкзак.
Сяо тоскливо смотрит на удаляющееся светлое пятно. С одной стороны, эти детские забавы – не то, чем положено заниматься якше. С другой… Неужели Итэр действительно все еще полагает, что сможет тягаться в скорости с божествами? Может быть, он на самом деле глуп, а не просто хочет таким казаться. Завтрак, опять же. Зачем?
Сяо не понимает людей. Итэра он не понимает еще больше.
– Между прочим, ты жульничал! – объявляет запыхавшийся Итэр, вваливаясь в холл. Сонная девочка за стойкой хихикает в рукав – и тут же замолкает, опускает глаза. Не ее дело, чем занимаются постояльцы. – Это не считается!
Конечно, это не считается. Сяо слабо улыбается, рассматривая ломтики на тарелке. Не считается. Не считается…
А что – считается?
Играть по правилам, выдуманным смертными?
Вот еще.
Свою постель, даже временную, Сяо всегда считал местом безопасным и неприкосновенным. Но в комнате на постоялом дворе на край предназначенной ему кровати неизменно садится Итэр, и делает он это с таким видом, что возмутиться не поворачивается язык. Он стал первым, кто сделал так – кто осмелился сделать так – и навсегда останется единственным, кому это будет позволено. Ему вообще позволено слишком многое, и Сяо теряется, почему чужие вольности не просто не раздражают – даже не беспокоят.
– Что-то случилось?
Сяо отрывается от тофу.
Случилось? Глупые смертные мелочи, которых после появления чужака стало слишком много, затаившаяся испуганным зверем извечная мучительная боль, трусливо притихшие голоса... И все же Итэр, наверное, имеет в виду не это. Но зачем тогда он вообще спрашивает? Если он жив, если сидит не среди развалин, если ему есть, кого спросить – значит, все в порядке.
– Почему?
Вместо ответа Итэр как-то странно отворачивает лицо, прикасается к губам, и Сяо невольно напрягается. Этот вопрос глупый, но не случайный. Что-то действительно случилось. Что-то неправильное, о чем Итэру тяжело и неприятно говорить. И бессмысленно гадать, потому что для смертного трагедией может стать что угодно. Но гадкий едва различимый шепот услужливо подсказывает самое страшное – он наконец решил вернуться домой. Он ведь не может вечно находиться рядом.
Но если в его жизни просто больше нет места для Сяо – пусть, об этом не обязательно сообщать. Ведь у смертных так бывает, правда? Что-то внезапно меняется, и то, чего они добивались и к чему стремились, вдруг надоедает, становится ненужным, и с этим ничего нельзя сделать.
– Итэр?
– Знаешь, я тут подумал… То, как ты на меня смотришь… Я надеюсь, я все правильно понял. Иди сюда.
Он похлопывает по коленям, и Сяо кажется, что в этот мгновение его душевное равновесие не просто нарушается – рассыпается прахом. Но вместе с этим становится странно легко. А Итэр… Сяо часто даже представить не может, что значат его поступки и как на них реагировать, но это – точно не шутка и не очередное ничего не значащее заигрывание. Сейчас Итэр серьезен и просит подойти ближе, чтобы…
Кажется, у смертных это служит одним из способов выражения привязанности.
Сяо неуверенно пожимает плечами. Не то чтобы ему эта мысль не нравилась, но…
Так нельзя.
Это будет против правил.
Но даже если снова не брать их в расчет… Если что-то пойдет не так, все усилия будут напрасны. Столько долгих, мучительно долгих месяцев он так старался держаться на безопасном расстоянии, так старался не осквернить, не навредить безрассудному смертному – и все испортит один мимолетный, эгоистичный порыв.
Этот человек, вторгшийся в земли адептов, нарушивший привычное уединение, храбрый и наглый, совершенно непочтительный – он не успеет сойти с ума. Он просто погибнет. По его, Сяо, вине. От его руки.
Вырвавшаяся тьма не станет выбирать жертв. Их, обезумевших, несущих хаос, нужно уничтожать быстро, без жалости. И если угрозой станет Итэр…
Сяо никогда себя не простит.
– Ты не боишься? – наконец бормочет он. Итэр удивленно моргает.
– А должен? Ты вроде симпатичный… Знаешь, эта звездочка во лбу – как будто пометили, куда целовать. Попробуем?
Сяо сглатывает. Попробовать… что? Поцеловать? Блажен в неведении своем…
Он не понимает, насколько это опасно.
Этому можно позавидовать, потому что Сяо не чувствует ничего за липким ужасом, опутавшим рвущееся наружу сердце. Он переминается с ноги на ногу, но Итэр улыбается еще лучезарнее, чем обычно, и протягивает руки. Это не ободряет, как, наверное, должно. От этого становится только хуже.
Этот человек не знает, о чем просит.
Этот человек не заслуживает страданий.
Этот человек обнимает так нежно…
Обречь его на муки и ужасную смерть в угоду себе – огромная подлость.
– Ты выглядишь так, словно сейчас расплачешься. Если ты не хочешь – не заставляй себя. Это нормально.
Нет, это ненормально. Ненормально хотя бы потому, что Сяо хочет. И признаться себе в этом оказывается так ужасающе легко – легче, чем успокоиться и принять.
Даже если чудом все обойдется… Разве эти низменные желания достойны якши? Разве его долг позволяет это? Разве он заслужил?
Разве не будет ложью любое признание в привязанности?
Впрочем, если он не просто до сих пор терпит присутствие смертного рядом с собой, а каждый раз возвращается на постоялый двор в надежде, что Итэр никуда не ушел или скоро вернется, и чувствует себя таким счастливым, когда Итэр упрашивается с ним в дозор, или готовит ему, или приносит перед сном молоко, поправляет одеяло и желает хорошего отдыха…
Все это дико и нелепо.
Несколько шагов до кровати вряд ли чем-то отличаются от падения в пропасть, но когда Сяо неловко забирается на чужие колени, мир тоже обретает опору. Лучше от этого не становится.
– Теперь нужно, – он виновато опускает голову, сжимает кулаки, – что-то еще, да?
Конечно. Смертные ведь поступают совсем иначе. Но даже дотронуться до Итэра так, как люди прикасаются друг к другу – немыслимо.
Он уже давно отнял последний призрачный, но шанс на спасение.
– Нет, нет… Ничего, – Итэр прижимается губами ко лбу – и слова становятся ощутимыми, теплыми и щекотными. – Ты так дрожишь… Если что-то не так – только скажи.
– Просто не обращай внимания.
«Просто мне так страшно, что я все окончательно испорчу…»
Его осторожно прижимают к груди, и чужое смелое сердце бьется совсем рядом – так спокойно, ровно и размеренно, словно ничего необычного не происходит. Этот человек сильнее, чем кажется. Сильнее, чем прочие смертные. Пожалуй, даже сильнее, чем якши.
Они не справились с тьмой – а Итэр справится.
И вдруг от этой мысли становится гадко, мерзко до тошноты. Сравнивать, ставить рядом… Как можно! Они не простят этого кощунства. Никому не простят. Даже Сяо.
– Не обращай внимания? Как ты себе это представляешь, интересно? Ты же трясешься, как лист в ураган – ну вот как на это не обращать внимания? – Итэр недовольно ворчит, но обнимает крепче – и теплая ладонь ложится на спину. Скользит медленно, от лопаток к ребрам, будто приглаживая незримое крыло. Сяо послушно замирает. – Конечно, моя сестра справилась бы с этим лучше, но… Я тоже постараюсь. Обещаю.
Он тихо фыркает – и вдруг целует в шею, чуть выше воротника. Прохладные губы не отрываются от кожи слишком долго, и с каждым мгновением это смущает все сильнее. Кровь тяжело пульсирует в висках. Сяо, пытаясь успокоиться, считает удары.
Итэр, кажется, тоже.
Осознание вспыхивает необыкновенно ярко – и тут же переполняет, сладкое и пьянящее. Неужели это то, что чувствуют смертные? Неудивительно, что они одержимы подобным. Им, таким слабым и хрупким, доступно только примитивное удовольствие. Адепты же существа высшего порядка, божественные сущности, бессмертные души... Но Сяо вздыхают в ухо, прикусывают едва ощутимо, и мысль обрывается.
Есть ли смысл осуждать людей, если ради этого тепла даже адепт забывает о гордости?
– Все хорошо?
Разумеется, все хорошо. Все действительно хорошо. И даже то, как Сяо невольно вздрагивает от голоса, проникающего в разум, щекотящего изнутри – это тоже хорошо. Так неожиданно, но невозможно правильно… Перед соблазном почувствовать новое прикосновение трудно устоять.
Смертные же, наверное, могут попросить о таком напрямую?
– Ты не мог бы… – Сяо рассеяно трогает пряжку, собираясь с мыслями. Нет, конечно, о таком не стыдно просить. Просто это все блажь. Недостойное адепта поведение. – Кхм… Нет, ничего. Не бери в голову.
– Ты хочешь, чтобы я сделал так еще раз,– насмешливо шепчет Итэр, – или я не прав? Ты такой забавный… Посмотри на меня.
От совершенно неприемлемой бесцеремонности, с которой его заставляют поднять лицо, Сяо только растерянно всхлипывает. Так обращаются с другими людьми, не адептами, но ощущение тепла на губах такое странное, ни на что не похожее, что эту грубость не просто можно стерпеть – на нее нужно как-то ответить, потому что…
Потому что люди отвечают на подобное?
Потому что Итэр ждет ответа?
Развлечения смертных такие примитивные, но такие хлопотные.
– Я ничего не могу предложить взамен.
Честность обходится дорого. Все внутри неожиданно и болезненно сжимается, когда Итэр, странно вздохнув, дергает плечом. Сейчас он столкнет Сяо с колен. Уйдет молча, а потом…
Потом…
Пусть. Это все равно ничего не изменит. Как глупо было думать, что Итэр будет рядом и сможет вечно сопротивляться тьме! Его безумие стало вопросом времени еще при их встрече.
Но вместо того, чтобы проявить разумность и отпустить, Сяо отчаянно цепляется за чужую шею, прячет лицо. Он не хотел, чтобы этот человек сопровождал его. И всего бы этого не было, если бы тогда…
Всего бы этого не было!
Итэр понимающе поглаживает Сяо по спине, но эта ласка почему-то совсем не успокаивает – наоборот, заставляет прижаться крепче, зажмуриться и замереть. Тьма, почуяв слабость, проступает сквозь кожу, сочится медленно, расплывается грязными пятнами, но оторваться хоть на мгновение означает…
– Сяо?
Неважно. Мир в любом случае рухнет.
– Хорошо, как пожелаешь. Постарайся не свернуть мне шею, ладно?
Он пытается обратить это в шутку, даже фыркает, но Сяо все же чувствует, что голос нервно подрагивает, и дыхание сбивается, и пальцы давят чуть-чуть сильнее. Неужели… Ну конечно, разве мог якша принести что-то, кроме смерти?
«Я так виноват перед тобой…»
– Ну что ты, ну… – встревоженное бормотание и зарывшиеся в волосы пальцы на этот раз действительно позволяют вдохнуть спокойнее. Тьма бесследно тает, не в силах противиться этому светлому, обреченному человеку. – Вроде такой невозмутимый, а тут все разреветься норовишь… Не надо. В этом нет ничего страшного, правда.
Неправда.
Нет, конечно, в этом, может быть, ничего страшного и нет – смертные попросту не способны навредить друг другу настолько сильно. Но рядом с Итэром якша, тысячелетиями отнимающий жизни и потому оскверняющий все, к чему прикасается. Даже если он проявит чудеса хладнокровия и сумеет сохранить самообладание… ничего ровным счетом не изменится.
Страх, как и гнев, только способствует осквернению. Но не бояться не получается, и боясь навредить, Сяо вредит еще сильнее. Если это, конечно, еще возможно – после всего.
– Если хочешь, я прекращу.
– Нет, – испуганно лепечет Сяо, – нет, не надо. Я… я готов.
– Тогда посмотри на меня, – Итэр долго не моргает, когда Сяо, рвано всхлипнув, все же поднимает голову. Затем кивает со вздохом. – Любопытство, помноженное на упрямство… Мы потом об этом поговорим. А пока я не отпускаю тебя, чувствуешь? Так что без паники, пожалуйста.
Вынужденный каждый вечер видеть постояльцев, Сяо узнает этот тон – так уставшие от капризов смертные разговаривают с непослушными детьми, испытывающими терпение окружающих. Это неуважение, но… Он ведь действительно не оправдывает ожиданий. Люди себя так не ведут. Люди точно знают, что от них хотят. Люди понимают друг друга с полуслова. Люди занимаются подобными глупостями с удовольствием. Но у людей нет проблем с кармой, и люди...
Сяо – не человек. Эти смертные штучки не для него.
– Ну вот, такой хороший, послушный мальчик, – шепот обжигает, и когда Итэр целует в лоб – точно в «звездочку» – Сяо невольно блаженно жмурится. Нет, от этого слишком трудно отказаться. Даже если это означает верную смерть. – Может, у тебя еще такие пятнышки есть? Я могу поискать?
Метки есть, и Итэр не мог их не заметить, но это просто новая игра, и он так увлечен ей, что Сяо благоразумно молчит. Возмущение не обернется ничем хорошим, а эти руки такие ласковые, и если они окажутся на голой коже не только на спине…
Пусть ищет. Это должно быть приятно.
– Кстати, а перед адептами ведь принято преклоняться, правда? Все эти песни, благовония, еда… – Итэр спускает перчатку и невесомо гладит запястье перед тем, как снять ее совсем. Переплетает пальцы. – Вот видишь, совсем не страшно. У тебя такие чудные лапки… Так что тебе больше нравится?
Шутит? Не шутит? Морока.
– Ты?
Судя по тому, как Итэр сияет, столь глупый ответ его устраивает. Иногда смертным просто угодить.
– Ах, я польщен. Но учти, жечь меня нельзя, а пою я не очень. Так что придется довольствоваться тем, что остается.
Эти слова невинные – и невероятно грязные одновременно. Но если Итэр сказал именно так, значит… Неужели людям на самом деле нравятся такие мерзкие вещи? Им дарована возможность не пятнать свои души ни словом, ни делом, но они…
– Замолчи!
– О, какой скромный, – смеется Итэр. – Жаль… очень жаль. Тогда попробуем по-другому?
Туго затянутый пояс слабеет, но вместо сладкого трепета накатывает знакомый леденящий ужас. Звякают подвески, и нервы не выдерживают – Сяо, задыхающийся, оказывается в пяти шагах быстрее, чем успевает понять, что сделал.
Итэр задумчиво разглядывает опустевшие колени.
– Хе-хе, щекотно, – наконец выдавливает он. Примирительно поднимает руки. – Я тебя понял. Это бессмысленная затея. Прости, что втянул тебя в нее.
Бессмысленная затея?
– Нет! Итэр, я… Я хочу, просто…
Оправдываться и просить – унизительно, но о гордости давно не идет никакой речи. И все же Сяо не позволяет себе не кинуться обратно на насиженное теплое место. Только пятится, закрывает руками рот, потому что губы дрожат.
Клочья темного тумана медленно кружатся в воздухе.
Итэр встает.
– Чего ты боишься?
«Неужели ты не понимаешь, чего я боюсь? Ты так добр ко мне, так терпелив и внимателен, а я несу тебе беду. И я ничего не могу с собой сделать, не могу пересилить себя. Твоя смерть перед тобой, Итэр, но ты... ты слеп, смел, привык или… знал что-то хуже?»
– Ты правда… не видишь?
– Ах, это?– Итэр машет рукой, и тьма рассеивается, словно дым. – Не-а, не вижу. Мне очень жаль, Сяо. Я помню, что тебе не нужно сострадание, и что другим бы это не понравилось, но, видишь ли, людям свойственно жалеть близких, если им плохо. Ты ничего с этим не сделаешь. А пока ты в таком состоянии… Пожалуй, лучше оставить тебя в покое. Прости.
Мысли в голове мечутся, и хочется броситься к Итэру, малодушно прижаться снова, но отмирает Сяо только когда скрип досок в коридоре затихает окончательно. Но это к лучшему. Зачем останавливать того, кого вообще не должно быть рядом? Чтобы сделать еще хуже? Хорошо, что он прекратил это сам. Жаль только, что слишком поздно.
Жаль.
Сяо бессильно распластывается по расшитому одеялу. Переплетение мягких нитей тускло поблескивает под щекой – стежки и плавные переливы с такого расстояния отлично видны. Смертные, должно быть, потратили уйму сил и времени на эту бестолковую красоту. Для чего? Без этих изящных журавлей в розовых цветах хуже бы не стало.
Впрочем, Итэр тоже часто тратит силы впустую и не жалеет об этом.
Монотонное бесцельное ковыряние в лепестке сливы помогает успокоиться. Мысли скользят мимо, будто чужие. Нужно разобрать постель. Закутаться получше. Помедитировать или вздремнуть немного, а потом сделать вид, будто ничего не было. Очень скоро жизнь вернется в привычное русло, воспоминание тоже рано или поздно сотрется. Итэр, конечно, не успеет забыть, но заставить его молчать будет нетрудно… Хотя какая разница? Люди любят сказки, но если у них появится еще одна – в нее все равно никто не поверит. Слухи среди адептов куда более серьезная угроза для репутации, чем человеческая болтовня.
Дверь приоткрывается, и Сяо медленно приподнимает голову.
– А… Я думал, ты уже сбежал.
Итэр стоит на пороге с подносом в руках, улыбаясь, как ни в чем не бывало. Но эта безмятежная улыбка вселяет только тревогу. Не было ли это все просто… очередным помутнением? Только на этот раз ненависть мертвых богов получила более изощренную форму, и вместо истошных воплей и грубых хватаний стала теплой, утешающей нежностью. Сяо привык, что давно медленно сходит с ума, но это было бы слишком жестоко и обидно.
– Итэр.
Договаривать, спрашивать и объяснять нет нужды – Итэр мгновенно меняется в лице и, обеспокоенно поджимая губы, уже опускается на колени рядом с кроватью. Заглядывает в глаза.
– Да, – шепчет, выделяя каждое слово, – все было так. Мне теперь уйти? Или великий Охотник на демонов все же простит смертному эту дерзость?
Он совсем не понимает, что играет с огнем. А если и понимает – не предает опасности значения. Но он не стыдит Сяо за слабость, и это…
– Ты переоцениваешь доброту адептов. Все имеет предел.
– Ах, вот как… – разочарованно тянет Итэр, поднимаясь. – Что ж, тогда увидимся вечером. Ай!
Сяо ненавидит себя за трусость, за неуместное упрямство, за дрожащие губы и за комок в горле, за то, как он, извернувшись, вцепляется в запястье Итэра, как дергает слишком резко и сильно, как вжимается носом в теплый бок – и это странное, гадкое облегчение ненавидит тоже. Не должно быть причин, по которым якша может испытывать подобное. Это все – для смертных.
Только вот смертных это почему-то как будто совсем не касается.
– Мне жаль, что я заставляю тебя переживать, – Итэр возится, пытаясь сесть ровно, не побеспокоив намертво прилипшего Сяо – и вдруг дует ему в макушку. – Может быть, я смогу хоть немного утешить тебя? Что мне сделать, чтобы тебе стало лучше?
Было бы здорово, сумей Сяо ответить на этот вопрос хотя бы сам себе.
– Посиди со мной? – наконец, нехотя отстранившись, бормочет он. – И… и ты мог бы… сделать это снова. Я обещаю держать себя в руках, и...
«… и постараюсь сделать все, как надо».
Поздно отступать. Этот человек уже мертв.
Это – последняя возможность оставить хоть что-то на память.
Тишина никогда еще не была такой пугающей, тягостной и неловкой. Неопределенность невыносима, и Сяо заглядывает Итэру в лицо в надежде избавиться от нее – но в мягкой снисходительной улыбке ничего обнадеживающего нет. Она вызывает лишь желание трусливо свернуться клубком, спрятаться и больше никогда не поднимать головы, потому что за ней, такой безобидной, наверняка снова последует отповедь, выслушивать которую всегда неимоверно стыдно. Еще бы, его, адепта, словно нашкодившего ребенка, отчитывает смертный! За то, что веками было в порядке вещей – и вдруг оказалось совершенно недопустимым с человеческой точки зрения! У Сяо были разногласия с другими адептами, с якшами и даже с господином, но никто из них не позволял себе подобного раньше.
А он – чужой, мимолетный, смертный – позволил. Посмел.
– Ах, Сяо, – осуждение, неизбежное и несправедливое, звенит в голосе, – думаю, сейчас тебе все-таки лучше отдохнуть и подумать. Ничего не случится, если мы это отложим. Я никуда не уйду.
– Нет. Ты предложил… Я хочу попробовать. Сейчас, – Сяо ежится, а потом выдыхает последнее, решающее слово. – Пожалуйста.
Ужасно.
– Ну вот что с тобой делать? Жалеешь о своем упрямстве, а остановиться не можешь… Глупый маленький якша, разве можно так себя вести? – Итэр щелкает Сяо по носу – совсем не больно, почти не обидно. Этот смертный снова слишком многое себе позволяет, но как можно его не простить? Как можно его не послушать? – Ладно. Все равно переубеждать тебя бесполезно. Да и когда еще я тебя чем-то новым смогу заинтересовать… Но это последний раз. Передумаешь – пойдешь спать. Без разговоров. И пока в себя не придешь и не обдумаешь все хорошенько – даже слушать не стану. Ты меня понял?
Сяо кивает без колебаний.
В конце концов, не существует того искусства, что не смог бы постичь просветленный адепт. Просто на освоение запутанных игр смертных потребуется намного больше усилий, потому что лишнего времени и права на ошибку нет.
– Я справлюсь.
– О, не сомневаюсь, – Итэр успокаивающе поглаживает уголок губ, чуть надавливает – и Сяо кротко открывает рот. Смертный поступил бы… так? – Ты ведь умница, правда? На чем мы остановились?
Сяо тяжело вздыхает и под пристальным взглядом сползает с кровати. Признаваться, что отважному и безжалостному якше, чье имя заставляет трепетать все живое, было страшно по нелепой, смешной даже по меркам смертных причине, и это может повториться…
– Я сам. Людям же нравится, когда перед ними раздеваются?
Наблюдал ли Итэр за ним так, как это делал сам Сяо? А если наблюдал – что испытывал? О чем думал? Может быть, его глаза горели так же ярко, как сейчас?
– Для них, – поправляет Итэр. – Если начнешь раздеваться посреди улицы – никто в восторге не будет.
– Прикуси язык. Я не опущусь до такого.
– О, ну не злись. Это просто шутка. Люди любят наблюдать… – и он вдруг резко подается вперед с хищным прищуром. – Ничуть не меньше, чем ты.
Сяо с мрачной решимостью дергает пояс.
С этим просто нужно покончить. Дальше должно быть легче.
Но стоять посреди комнаты нагим и чувствовать на коже заинтересованный изучающий взгляд непривычно и неприятно – настолько уязвимым Сяо не чувствовал себя, пожалуй, уже очень давно. И тем удивительнее, что Итэр так невозмутимо относится подобному вниманию.
Он ведь видел, все всегда видел – но указал лишь сейчас.
Собраться и выдавить жалкую, растерянную улыбку все же получается. Сяо переступает через брошенную неопрятной кучей одежду и шагает в протянутые руки.
Чтобы получать удовольствие от игр, в которые играют люди, придется играть по их правилам. Это имеет смысл.
– Какая милая пташка, – мурлычет Итэр. Его язык мелькает между губ, и Сяо с нарастающей тревогой понимает, что не может оторвать взгляд. – Совсем-совсем ручная, правда?
Сравнивать его с настоящим, неразумным животным по меньшей мере оскорбительно, и за такое смертных положено наказывать, но… В их головах полнейший хаос, все смешалось и спуталось, и нет никакого четкого разделения плохих и хороших вещей, правильного и неправильного, вежливо-почтительного и грубого. Потому и постоянства они не любят, бросаются из крайности в крайность, и все у них зависит от обстоятельств. Когда-то можно простить. Когда-то – нет.
– Ты дразнишь меня?
– Ага, – Итэр хитро прищуривается – а теплые ладони, лежавшие на бедрах, скользят все выше, поглаживают бока. Щекотно. – Дразню. Но я не хочу обидеть тебя – ни как адепта, ни как… человека. Честно.
Пташка…
Как же это все нелепо.
– Повтори.
Светлая улыбка меркнет. Без прикосновений снова становится неуютно и будто бы зябко. Сяо обиженно свистит, глядя на сцепленные в замок руки, но Итэр не замечает этого.
– Я не хотел… – вкрадчиво начинает он, и глухое, темное отчаяние туманит разум, застилает глаза. Все напрасно, он издевается, он просто издевается – и даже не догадывается об этом. Как люди сумели понять суть контрактов и заключают их? Как Линь сошлась с тем смертным? Если договариваться и понимать друг друга так трудно, то, должно быть... Сяо морщится и присаживается Итэру на колено, обнимает за шею. – Ах, вот ты о чем. Пта-а-ашка… Маленькая, милая пташка. Такая ласковая… И такая злая! Напугал меня!
Щиплется Итэр сильно, но Сяо судорожно всхлипывает больше от неожиданности, чем от боли. Это…
Это просто игра, и постигнуть ее суть и насладиться ее непредсказуемостью способны лишь смертные. Ему остается только принимать все как должное – или не принимать вовсе.
На отношения с людьми уходит слишком много сил.
– Какой… – Итэр восхищенно вздыхает. Целует в плечо, и это действительно ощущается приятнее. – Сядешь нормально, пока совсем не съехал?
– А ты не собираешься… тоже?
– Тоже? О, значит, пташка хочет посмотреть? Ну-ка кыш отсюда. Покажу тебе кое-что.
Людям нравится наблюдать, но устраивать представление из всего подряд им, видимо, нравится еще больше. Впрочем, это всего лишь следующая ступень к вершине их бесстыдства. Но отвращения Сяо не испытывает ни к себе, ни к грациозному сияющему смертному перед собой. Наоборот, любоваться его плавными медленными движениями приятно, и делать это можно не таясь, потому что представление не просто перед ним – оно для него. И пропасть между понятиями действительно огромна.
Теперь его не за что осуждать.
– Ты…
– Что? – Итэр смеется, роняя к ногам шарф. – Во многих мирах правильно раздеться – это целое искусство. Как опера, например. Или готовка. Столько тонкостей, особых приемов… – томный вздох – и он, полуголый, порхает вперед. Опирается на кровать напротив Сяо, невольно подающегося навстречу. Искусство… – Но есть одно общее правило. Смотри, но не трогай. Но тебе… Тебе – можно.
Понять и среагировать Сяо неожиданно не успевает – Итэр чмокает его в нос и, смеясь, легко ускользает из рук. Люди… Сначала раздразнить, а потом, когда этого наверняка будет хотеться больше всего, запретить прикасаться – это в их духе. А разрешить, но ускользнуть… Зачем это? Такие бессмысленные, жестокие и невероятно красивые вещи… Смертные довели свои брачные ритуалы до абсурда. Они совсем не понимают, что делают.
Сяо ерзает, поджимая ноги – и мягко пульсировавший до этого жар пронзает тело яркой, перехватывающей дыхание вспышкой.
Неудивительно, что смертные одержимы подобным. Если даже такая случайная невинная мелочь вызывает столько эмоций, то эта мудреная возня просто обязана нести в себе особый смысл – но он все еще такой же зыбкий и прозрачный, как у подоткнутого одеяла или теплого сладкого молока перед сном. Как у всего, что появление Итэра привнесло в его жизнь. Просто приятные бессмысленные глупости, не более.
Сяо облизывает губы.
– Мне…
– Нравится? – с готовностью подсказывает Итэр, но его слово совсем не подходит. Это что-то особенное – намного больше и глубже, чем просто нравится. – Не сомневаюсь. Моя маленькая пташка больше не выглядит такой несчастной. Знаешь, я так люблю, когда ты улыбаешься…
– Не отвлекайся.
Итэр с притворно-скромным смешком опускает глаза. Но движения его четкие и уверенные, и ни капли стеснения в них нет.
Меньше всего сейчас он напоминает человека – каждая линия его обнаженного тела плавная и изящная, полупрозрачная, светящаяся изнутри неземным светом. Он будто ожившая нефритовая статуэтка – мечта ценителя, гордость мастера…
Или неупокоенная душа.
– Отомри! – Итэр с размаху плюхается рядом, и жуткое видение тут же исчезает. – И рот прикрой. Как будто что-то новое увидел, честное слово. Кстати, кстати... Скажи-ка, неужели в твоей чудесной головке нет никаких инструкций на такой случай? Хвостик распушить, спеть красиво, что вы там еще умеете… Ты же как-то должен производить впечатление?
Должен… Это давно потеряло смысл.
Да и что бы понравилось Итэру? Что было бы правильным?
– Я мало что помню.
– Да? О, как жалко, – его настроение меняется мгновенно, и разочарование в голосе совершенно искреннее. Но при этом он рывком затаскивает Сяо на колени, трется носом, целует в шею. Чувствовать его горячую кожу своей – везде, постоянно – просто невыносимое наслаждение. Необязательно отправляться на Селестию, чтобы достичь покоя и безмятежности. Все, чего он долго и тщетно желал – на коленях смертного. Все это время так близко… Неужели такое возможно? Непостижимо. – Ну и ладно… Ты и так замечательный. Самый-самый…
Слова простые, но он вкладывает в них невероятно много. И он так честен, так уверен в сказанном…
Как жаль, что Итэр – это всего лишь миг в вечности.
Как жаль, что Итэр – всего лишь человек. Как жаль…
Наверное, Линь было легче. У нее осталась дочь.
Ей не пришлось жить с мыслью, что муж умер по ее вине.
– Обычно адепты не живут среди людей и редко контактируют с вами. Но акты кровосмешения все же случались. Лично я знаю только одну, и… – Сяо всхлипывает, выгибая шею, нетерпеливо подставляя ее под теплые губы. Для смертных в этих прикосновениях наверняка нет ничего сверхъестественного, но к якшам не прикасаются так.
– И?
– И… Не всем адептам поклоняются, Итэр. По поверьям цилини приносят счастье. Я так не умею.
– Да прям, пташка! Ты себя недооцениваешь. Разве мирная жизнь – это не счастье? – Итэр замолкает на мгновение. Тяжело вздыхает. – Я так хочу, чтобы она никогда больше не тревожила тебя… Если бы ты только знал…
Говорить Итэру легко – для него карма ничего не значит. Просто дымка, растворяющаяся от одного взмаха рукой. Просто слово, одно из тысяч, а то, что скрыто под ним – что-то вроде выдуманного чудовища из глупой сказки для наивных смертных малышей. Но это чудовище реально, оно мучает Сяо – и боится человека, не верящего в него.
Когда он наконец поверит, будет уже поздно.
Если бы эти объятья на самом деле могли уберечь, огородить от целого мира и от боли… Сяо безмолвно утыкается в плечо. Смертные, должно быть, ищут именно это единение.
И все равно это слишком нелепо и утомительно.
Итэр гладит его по спине. Ведет пальцами вдоль позвоночника, медленно и с нажимом, и от этого по коже бегут мурашки.
– Не страшно?
– Нет, – Сяо довольно урчит. – Очень… хорошо. Очень…
– Тогда пташка не будет возражать, если я сделаю так? – ладони Итэра соскальзывают на бедро, мягко сжимают и снова поглаживают. Было бы преступлением отказаться от этого. Но все же это было бы меньшим из зол. – Сяо, в чем дело? Не нравится? Мне перестать?
Никто и никогда не разбегался от него в таком ужасе, как слова сейчас. Неужели Итэр правда надеется на что-то внятное, когда, несмотря ни на что, так пьяняще здорово и легко? Сяо нехотя стряхивает сладкий морок, выпрямляет спину. Долго смотреть в глаза трудно, и он зажмуривается и резко прижимается к чужим губам. Но поцелуй получается неуклюжим и грубым клевком – совсем не похожим на то, как это делал Итэр. Даже для такой ерунды нужна сноровка. Времени научиться у Сяо в избытке, но человеческий век так короток… Скоро в таком навыке не будет нужды.
Становится невыносимо душно.
– Делай все, что посчитаешь нужным. Что угодно – только не останавливайся. И хватит меня спрашивать, я… я не знаю, что я хочу.
Это ложь – желание пугающе ясное и четкое. Не открывать глаз. Не шевелиться. Не думать. Не беспокоиться. Расслабиться и раствориться, и безропотно принять все, что предложат.
– А ты, оказывается… – Итэр, не договорив, хмыкает. – Люми бы с тобой не справилась. Да даже пытаться бы не стала. Ладно, не твоя вина. Раз пташка изволит лениться – будет ей беззаботная жизнь.
Упрекать его, Сяо, последнего якшу, в лени еще оскорбительнее, чем называть животным. Тысячи лет контракта, тысячи лет борьбы и боли…
Человек, так старающийся уничтожить, стереть из памяти и то, и другое.
Человек.
– У тебя не только мордочка очаровательная, – восхищенно шепчет Итэр, склоняя голову. – Только посмотри!
Сяо послушно опускает глаза.
Пожалуй, это и правда можно назвать в каком-то роде красивой картиной – его ладонь очень гладкая и теплая, и ощущаются она восхитительно нежно, и член идеально ложится в нее. Но все же видеть это очень, очень странно. Сяо будто подглядывает за чем-то личным и тайным, хоть и не чужим.
Сложенные лодочкой пальцы медленно движутся вверх. Накрывают головку.
Тело ужасающе быстро слабеет, но Сяо успевает уцепиться за Итэра прежде, чем оно подводит окончательно. Податливое и бессильное, словно растаявший на солнце воск, оно крупно вздрагивает и обмякает. Дыхание сбивается. Глаза закрываются сами собой. Кружится голова. Но это ощущается так правильно, так естественно…
Будто иначе и быть не могло.
Неужели все люди реагируют настолько бурно? Что ж, если становиться беспомощными – их осознанный выбор, то им следует хотя бы позаботиться о том, чтобы оказаться в надежных, сильных руках. Таких, которые не дрогнут, если что-то случиться. Таких, которые защитят, пока…
– Ах, – Итэр хрипло смеется и позволяет отвернуться, уткнуться себе в плечо. Последнему якше нельзя быть таким, но ложащаяся на затылок рука лишает воли окончательно. – Столь величественное, прекрасное создание… Поверить не могу.
Сяо согласно урчит. Поверить, что это не сон – действительно сложно.
Скользящее вниз прикосновение отличается, более порывистое и жесткое, словно подушечки пальцев высохли и загрубели. Но оно пробирает до мурашек еще быстрее, и вспышка тепла в груди сияет ярче и дольше. Несомненно, в таких вопросах изобретательность людей не знает границ. Но зато они точно знают, как будет лучше.
Удовольствие похоже на прибой, и каждое движение – словно ветер, нагоняющий новую волну. Хлюпающий звук и ощущение тошноты и головокружения, будто он действительно покачивается на поверхности воды, только усиливает сходство. Желание укрыться от этого ветра, не ощущать его на своей ставшей слишком чувствительной разгоряченной коже, свести ноги тоже вполне вписывается.
Этого слишком много. И одновременно – недостаточно.
– А… – вопрос превращается в жалобный стон. Уместно ли вообще говорить в такой ситуации? Смертные постоянно болтают, и, может быть, именно это должно закрывать им рот? Но Итэр нетерпеливо постукивает Сяо между лопаток. – А ты?
– А что я?
– Ну… Ты ведь тоже…
Бескорыстность – это не про людей и даже не про Итэра. Тем более, сейчас. Наверняка ему тоже хочется, чтобы к нему как-нибудь по-особенному прикоснулись, и, может быть, сделали что-то еще.
Но он молчит.
– О, как благородно. Значит, легенды о милости адептов не врут? – Итэр фыркает и мягко касается губами виска. – Не беспокойся, пташка. Сосредоточься лучше на себе.
Если у смертных есть легенды о такой милости… Ну конечно. Как нелепо.
– Угу, – Сяо поднимает голову. Все будто в тумане, но эти прекрасные, светлые глаза… – Но это правда все? Ничего больше?
Не может быть. Просто не может быть! Люди могли бы ограничиться этим, но захотели бы?
Должно быть что-то еще.
– А ушки-то как горят… – Итэр умиленно жмурится, и выглядит таким бесконечно счастливым, будто услышал нечто очень правильное. Сяо тоже расплывается в робкой улыбке. – И давно ты такой сговорчивый и храбрый? Ну хорошо, пташка, чего бы тебе такого предложить…
– Ты не знаешь, что нравится людям?
– Я не знаю, что нравится тебе. А вот людям, – он многозначительно кивает, – о, людям нравится разное. Внешность обманчива – никогда не угадаешь, пока не проверишь. Кого-то можно только нежно-нежно погладить, кому-то не повредит пара шлепков, а кто-то потребует связать его, а потом возмутится, что этого было мало, и попросит придушить.
Это звучит дико и отвратительно. Сяо еще может хотя бы постараться понять, что смертные, преисполненные доверием друг к другу, добровольно становятся совершенно беспомощными, но когда они добровольно позволяют убить себя… Это уже слишком. Так не должно быть. Такое нельзя принять безропотно – тем более, им! Они ведь такие хрупкие, такие слабые и невечные, им бы беречься, но…
Итэр не побоялся прикоснуться к обезумевшему от боли и гнева незнакомцу, катающемуся среди трупов в окровавленной траве. Он позаботился о безопасном, сухом и теплом убежище, поделился пищей. Остался рядом. Даже если он не знал тогда о карме – один случайный удар мог отправить его к праотцам. Но сострадание почему-то оказалась сильнее страха – и тогда, и после.
Но неужели люди на самом деле совсем не ценят собственную жизнь?
И разве можно поверить, что этот человек, так бережно обнимающий, так успокаивающе шепчущий, так тревожащийся из-за мелочей, может навредить?
Он должен быть избавлением – не болью.
– Не пугайся ты так, пташка. Все всегда остаются в живых. Честно. Ты мне веришь?
Что за глупый вопрос.
– Вы странные, – бурчит Сяо, прижимаясь ближе. Наверное, смертных нужно просто искренне любить и защищать, как прописано в контракте – и никогда не пытаться понять их. Все равно бесполезно. – Как вы можете позволять такие ужасные вещи? Это же… это правда может нравиться?
– О, пташка, ты даже не представляешь, что вообще может нравиться! То, о чем я говорил – сравнительно… безобидно и чисто, – от смеха он мелко дрожит под руками, и запрокидывает голову, будто в том на самом деле опасном, о чем Сяо не знает и не хочет знать, есть что-то забавное. – Интересно, какие секреты таишь ты? Может быть, тебя следует нарядить в ханьфу, а потом задрать его и взять на людях, прямо там, внизу, у стойки? Или, может быть, синяки? Шея, плечи, бедра… У всех на виду или так, чтоб о них знали только ты и я… Они бы великолепно смотрелись. Яркие, багровые… Как кровь на снегу…
Он говорит об этом как о чем-то приемлемом, даже само собой разумеющимся – и ровно тем же искушающим шепотом, каким предлагает попробовать именно это блюдо за ужином. Другим смертным не прощают и меньшую дерзость, и Итэр прекрасно знает об этом, но, развращенный безнаказанностью, он уверен, что Сяо снова спустит ему с рук любую шалость, проглотит любое оскорбление.
И он отвратительно прав.
Образы вырисовываются порочные – и ужасно, ужасно живые. Мягкость слабо поблескивающего алого шелка, струящегося по голому телу. Смешавшиеся в чужих взглядах смущение и негодование. Тепло его рук, таких нежных и заботливых, заставляющих забыть обо всем, скользящих вслед за шелком и путающихся в нем. Его хрипловатый смех.
Расцветающая пышным махровым пионом отметина на шее. Что бы она вызвала? Гордость? Восторг единства? Боль? Хоть что-то, кроме стыда и отчаяния…
– Прекрати! – испуганно выдыхает Сяо. – Я не желаю это слушать!
Пожалуй, на нем такие следы смотрелись бы ничуть не хуже. Может быть, однажды получится осмелиться и попробовать… Но разве о таком можно даже помыслить?
Итэр склоняет голову.
– Ну как же… Может быть ты и божественная зверюшка, но тело у тебя вполне человеческое, и оно тебя выдает, – он игриво проводит пальцами по бедру. Сяо ежится. – Хорошо. Значит, с этим повременим. Тогда что же мне с тобой делать, пташка? Может быть, может быть…
Член звонко шлепается на живот – пугающе резко и оглушительно громко в тишине отдаленной от шумных постояльцев комнаты. Сяо задыхается от возмущения и обиды, и даже тепло оставшейся там ладони не успокаивает. Впрочем, его бы и не было достаточно.
Избавиться от этих липких мыслей не так-то просто.
– Ты говорил про… про задрать и взять. Ты это… серьезно?
Человеческие тела устроены иначе и, должно быть, предназначены для чего-то подобного. Тем более, если так сказал Итэр… Это имеет смысл.
– Возможно, – он лукаво сощуривается. – Пташку это зацепило?
– Это хотя бы звучит не так…
– Страшно? – услужливо подсказывает Итэр, и в этот раз слово подходит идеально – это именно страх перед неизвестным, непривычным и непонятным, и ничего больше. Но люди это делают и не считают чем-то преступным, а значит, с этим нужно смириться. И не бояться, как они. – Противно?
– Попробовать было бы неплохо.
– Ах, как это мило… Пташка хочет, чтоб ее трахнули под хвостик, – целомудренный поцелуй совсем не вяжется с грубостью сказанного, и тон этот слишком насмешлив, чтобы быть согласием. – А пташка знает, что нельзя пытаться проглотить кусок больше, чем может раскрыться ее рот?
– Я же сказал, что справлюсь.
– Сказать мало.
Сяо раздраженно закатывает глаза. Как же не вовремя Итэр опять начал дразнить! Борьба с этим странным наигранным упрямством, даже не начавшаяся, обещает вымотать сильнее самых жестоких боев, а цель, ради которой его нужно сломить… Неужели мимолетное удовольствие стоит стольких усилий? Очевидно, смертные сошли с ума от скуки – им совсем нечем заняться, раз они готовы тратить силы на уговоры.
Но опуститься до подобного адепту? Убеждать? Просить – умолять – смертного? И о чем!
Немыслимо.
Эти мгновения должны быть полны покоя, нежности и молчаливого взаимопонимания, но вместо этого они несут лишь страдания.
Страдания, созданные самими смертными!
Может быть, их, изголодавшихся по острым ощущениям и власти, такое приводит в восторг, но якше, ищущему утешения, не нужны сложные пути. Желаемое от них не станет слаще. Оно просто потеряет свою привлекательность – и тот самый смысл, ради которого все затевалось.
Итэр недовольно хмыкает.
– Ну и чего мы надулись? Разве я не прав?
– Прав, но… Помоги мне сейчас? – подобие заискивающей улыбки выходит откровенно кривым и жалким, и выносить это невозможно. Все это так нелепо, так неправильно! Сяо отворачивается. Ничтожество. – Ты же знаешь, я не очень понимаю, чего ты от меня ждешь. Я буду стараться, но...
«Но мне нужно время, а его нет, нет, нет, нет!»
– Ш-ш-ш, пташка, ну что ты… Не надо так нервничать, – Итэр плавно раскачивается, прижимается щекой и дышит в ухо, и все тяжелое, тревожное, страшное медленно растворяется в его уютном тепле. Что будет, когда этого человека снова не станет? – Знаешь, как мы с тобой поступим? Мы попробуем. В конце концов, твое любопытство и упорство заслуживают награды. Но если не получится, – его пальцы, влажные и странно, терпко пахнущие, тянут Сяо за подбородок, – в этом нет, и не будет ничьей вины. Ни твоей. Ни моей. Просто звезды не сошлись. Так бывает. Ничего страшного в этом нет. Угу?
Конечно. Смертным удобно обвинять во всем звезды, судьбу, еще боги знают что. Но они знают, что так не бывает. Знают, что если не получилось – значит, недостаточно старались. Значит, сами виноваты. Но им не хватает смелости признать это.
Итэр несет откровенную чушь, но на его улыбку невозможно не купиться.
Пусть он будет прав. Пусть никто не будет виноватым. Но что он скажет, умирая в пучине безумия? Кого обвинит? Признает, наконец, что это не судьба, а подлость?
Он так похож на луну… Разве можно не восхищаться им?
– Ты умница, – в его взгляде таится что-то невероятное – и наверняка значащее больше, чем Сяо способен понять. Но какая разница, если он чувствует это так же явно, как ласкающую руку и частое биение сердец? – Такой красивый, такой послушный… Само совершенство.
Сяо довольно зажмуривается.
Собой можно гордиться.
– Тебе так нравится, когда тебя хвалят. И глазки сразу загораются, и лицо такое счастливое, – шепчет Итэр. Целует – но в то же мгновение легко подталкивает Сяо в спину. – Не бойся. Давай-ка…
Он не уточняет, чего хочет, но его подсказки достаточно красноречивы. Сяо неохотно сползает на постель. Оборачивается. Следовать за чужими руками просто, снова оказаться лицом к лицу – приятно. Прильнуть животом, грудью, почти всем телом к чужому теплу – приятно вдвойне. От этого перехватывает дыхание, и под ребрами едва ощутимо покалывает, и сердца начинают биться в такт. Сяо удовлетворенно вздыхает и ерзает в предвкушении.
– Так?
Рядом что-то шуршит, потом звенит. Итэр щекотно проводит ладонью между лопаток, и кожу странно холодит, когда рука соскальзывает ниже.
– Да, пташка, все правильно. Ну разве ты не чудо?
Он фыркает. Поглаживает ягодицы, мягко сжимает – непривычное, неправильное прикосновение, но такое томяще-сладкое… Тело отзывается на него молниеносно. Ощущение, как все внутри невольно поджимается и трепещет, несравнимо ни с чем. Такое простое человеческое удовольствие… Ради этого действительно стоило упрямиться.
Но лучше бы Итэр точно так же трогал другого смертного. Холил, баловал бы его, день за днем, до последнего вздоха был рядом. В конце концов, люди должны быть с людьми – так всегда было, так всегда будет. Сяо занял чужое место, украл чужую нежность, и цена этого будет слишком высока. Ему недолго будет везти так же, как Линь.
Они не станут исключением.
Но – не сейчас, только не сейчас. И пока он рядом, пока его еще можно обнимать…
Пусть хоть что-то останется на память.
Адептам неведом страх, и их тела достаточно сильны, чтобы поддерживать мир в Ли Юэ, и способны выдерживать значительно больше, чем человеческие, но одно-единственное поглаживание заставляет почувствовать себя не только бессильным, но совершенно беззащитным и растерянным. Конечно, низ живота приятно тянет, а Итэр совершенно точно не сделает ничего дурного, ничего опасного, ничего из того, что не пришлось бы по вкусу смертным, но…
Но сердце все равно колотится так, будто хочет проломить ребра.
– Итэр…
– Ш-ш-ш, – он целует Сяо в плечо, – что такое?
Что такое? Его руки там, где никогда ничьих рук не было, и делают то, чего никогда никто не делал, и тревожная тошнота сдавливает горло, и…
И лучше бы он продолжал болтать. Рассказывал бы о том, какую забавную собаку он видел пару дней назад или спрашивал, что хотелось бы съесть вечером – неважно. Что угодно, лишь бы можно было отвлечься. Уцепиться за тоненькую ниточку, тянущуюся из реальности, и не сойти с ума.
– Сяо, – нараспев тянет Итэр, гладит по спине, – что случилось? Тебе больно? Страшно? Мне отпустить тебя?
Сяо зажмуривается, но голос почти не дрожит:
– Нет. Теперь все хорошо.
– Вот как? Тогда посмотри на меня. Ты уверен, что нам следует продолжить? – его внимательный взгляд, его участливая улыбка, его глупые вопросы… Отступать поздно, да и куда? – Упрямый. Что мне сделать, чтобы тебе было спокойнее?
– Продолжай.
Итэр усмехается. Давит осторожно и ритмично, и все предстоящее вдруг становится четким и ясным. Взять! Вот как, вот что это значит! Так просто, так грубо, так по-человечески…
Просто поразительно. Как об этом можно было не догадаться?
И все же попробовать это действительно неплохо. Даже если эти желания недостойны и низменны, даже если это чужое место – что с того? Его вину уже не искупить, и больно будет всю оставшуюся вечность, а сейчас…
Из груди вырывается придушенный всхлип, когда палец погружается глубже. Пощипывание едва ощутимо, но и приятного в нем тоже не слишком много. Но людям, видимо, не привыкать. Может быть, они даже не замечают – неприятное ощущение исчезает быстро, не оставляя даже воспоминания. Итэр прикасается очень мягко и почти невесомо, но прислушиваться к чужому сопению и откликам собственного тела и наслаждаться тоже получается недолго – ослепляющая, обжигающая вспышка выбивает весь воздух из груди, и Сяо стонет, судорожно распахивая рот и вытягиваясь струной.
– Все-все-все, пташка, расслабься, все в порядке, все нормально, – голос Итэра кажется далеким и тихим, но с каждым звуком становится четче. – Хотя, признаться, я… удивлен. Это Моракс так постарался над твоим телом? Недурно. Чувствуется рука мастера. Все мелочи учел. Даже… такие. Познакомишь меня с ним? Хочу поблагодарить.
Он не говорит ничего порочащего, и вместо обычного пренебрежения звучит нескрываемое восхищение, но даже так хочется дернуть его за косу. Потому что говорить о таком и ставить рядом имя господина? Благодарить его за это? Можно ли придумать что-то более безумное и оскорбительное? Впрочем, этот смертный так нахально заявился в Заоблачный предел без малейшего почтения к адептам и с невесть откуда взявшейся Печатью, что неудивительно, что ему в голову пришла столь кощунственная идея.
А господину, не имеющему к этому никакого отношения, совсем необязательно знать, насколько смертный приблизился к якше.
Он, вероятно, будет в ярости.
Голова кружится сильнее. Пальцы в ставшем вдруг совсем непослушным тряпичном теле медленно шевелятся – и сейчас каждое движение ощущаются ужасающе отчетливо. Это мало похоже на ту слабую, нежную ласку и все не заканчивается, и не заканчивается, и не заканчивается… И избавиться, улизнуть от этого кошмара – тоже никак. Сяо зажмуривается до цветных пятен, зажимает рот. Должно быть, только те, кто, оцепенев, наблюдают за смертоносной змеей, скользящей по их груди, чувствует нечто подобное. И этот неумолимый жар, обволакивающий снаружи, сжигающий изнутри… Неужели люди соглашаются на это? Или…
А что, если это с ним просто что-то не так? Все же было нормально, хорошо даже, а потом… Может ли статься, что это тело способно слышать лишь отголоски того, что должно? Но тогда…
– Как ты себя чувствуешь?
Пустота не приносит облегчения, и кожа все еще горит, но мягкость его объятий и что-то странное, необъяснимое в его шепоте… Сяо приоткрывает глаза. Может быть, все не так уж плохо. Нужно потерпеть, нужно просто потерпеть, а потом... потом будет легче. Даже если результат не оправдает страданий, Итэр наверняка обнимет снова, поцелует и погладит, скажет что-нибудь нелепое и ласковое…
Сяо откашливается.
– Ну… Странно? – неуверенно бормочет он. – Как-то… Не знаю.
– Устал? – после недолгого молчания тихо спрашивает Итэр. Фыркает в шею. – Кому-то пора в кроватку?
Пора, конечно – хоть в постоянном сумраке комнаты время течет иначе, а затянувшаяся возня исказила его еще сильнее, но солнце давным-давно встало. Близится, должно быть, уже час Лошади.
– Нет, нет, пока рано. Мы же еще не закончили, правда?
Предназначение всего живого невозможно отрицать вечно. Оно не перестает быть собой, принимая разные формы. Все люди проходят через это и не умирают. Линь прошла через это и не умерла.
Нужно идти до конца, чего бы это ни стоило.
Глупо сожалеть.
– Если ты не передумал, – в голосе чудится смешок. – Сейчас я отпущу тебя. Ненадолго, пташка, не переживай.
Легко сказать. Сяо нехотя вытекает из рук, сразу же сворачиваясь калачиком. Прохладный шелк, журавли и цветущая слива – все пропитано разочарованием и гнетущим одиночеством. Когда этого человека больше не будет…
– О, ну что у моей пташки опять случилось? Почему губки дрожат? – Итэр прищуривается, склоняясь над Сяо. В том, как он целует его в плечо, есть что-то особенно нежное. – Неужели и тут ничего не помнишь?
– Наверное…
Если в подобных вещах смертные мало чем отличаются от животных, то повиноваться инстинктам – не самая плохая идея. Сяо без раздумий переворачивается, утыкаясь носом в постель.
Скользящие по боку теплые руки подтверждают догадку и придают уверенности.
– Ого… Вот и зачем такому умничке нужно было врать? Все ты знаешь, все можешь… Но неужели моя золотая пташка не позволит увидеть свои прекрасные глазки?
Показывать ему перекошенное от избытка ощущений лицо не хочется. Видеть, как о человеческие пороки разбиваются гордость и благородство адепта, как его проклятая сущность отравляет хрупкого смертного – не хочется тем более. Сяо мычит и мотает головой, и Итэр одобряюще усмехается. А потом легко тянет Сяо за бедра, заставляя совершенно бесстыдно задрать зад.
Ускользающее равновесие вынуждает широко развести слабые дрожащие ноги, но этого едва хватает, чтобы вновь ощутить надежную опору – и странное, щекотное чувство в животе. Будто там, внутри, должно быть что-то, чего нет. Вдобавок начинает противно ныть поясница. Но быть не может, чтобы болело от такого ерундовой нагрузки! Сяо раздраженно шипит, но вытягивается и прогибается, приподнимает бедра. Напряжение ослабевает, но не исчезает совсем. Итэр за спиной вздыхает так восторженно, что становится ясно – он добивался именно этой неудобной, шаткой и уязвимой позы.
Что ж, вполне справедливый обмен.
По коже течет что-то вязкое и прохладное. Итэр не жалеет этой слизи, и его рука скользит между ног, щедро размазывая ее. Невесомо, не щекотно, но даже от этого Сяо вздрагивает. Если это тело реагирует неправильно…
– Итэр?
– Ш-ш-ш, пташка, не торопись. Потерпи еще чуть-чуть, – он близко, он убийственно близко, он тяжело дышит, он прижимается, трется пылающими бедрами, и одно только осознание этой близости сводит с ума. Впрочем, смертные, наверное, относятся к такому спокойнее. Когда потеря бдительности – не непозволительная роскошь, а любые прикосновения знакомы, привычны и ожидаемы, жизнь определенно проходит иначе. То, что принес с собой Итэр – лишь слабые отголоски безмятежного человеческого счастья. – У тебя такая аппетитная задница… Так и хочется укусить.
«Может быть, синяки? Чтобы о них знали только ты и я…»
Сяо неловко подается назад. Если Итэр сказал, что смертные не стремятся убить или причинить настоящую боль шлепками и удушением, то и укус должен быть всего лишь беззлобной игрой.
– Я… не буду против.
– Ха! Я запомню. Но потом, пташка, потом обязательно.
Давящая тяжесть очень, очень медленно заполняет и мгновенно ослабевшее тело, и опустевшее сознание. В мире не остается ничего, кроме этого важного и единственно правильного чувства. Оно немного напоминает безмятежную отстраненность медитации и окутывает пушистым облаком, теплым ветром, сладкой дремой, его самыми-самыми нежными объятиями.
К этому ли стремится вся жизнь?
– Итэр…
Когда он уйдет, никто не сделает так же.
Итэр очень шумно дышит. Обнимает, осыпает поцелуями спину, плечи, шею, глубоко вдыхает, и от этого по телу разбегаются мурашки. Его сердце бьется у Сяо между лопаток, прямо под кожей, одно на двоих, будто они – не просто переплетенные тела, но ветви, настолько вросшие друг в друга, что превратились в одно неразделимое целое.
Это ли смертные называют любовью?
Этого ли единения ищут?
Он не шевелится, и оглушившее поначалу удовольствие тает, оставляя после себя только безмерную усталость. Больше не хочется ни дразнящих прикосновений, ни глупых смертных игр, ни продолжения – вообще ничего. Только, может быть, перекусить, а потом позволить глазам наконец закрыться.
Как же это все нелепо…
Слова звучат бесконечно тихо и далеко, словно через водную толщу, а смысл их смутен и подернут рябью:
– Ты еще здесь?
«Нет, нет, я не здесь. Я там… там, куда бы я никогда, ни за что не попал сам… Меня здесь нет. Меня больше нигде нет…»
– Сяо, радость моя, отзовись.
Мысли, огромные, неповоротливые, как застрявшие в песке черепахи, тяжело ворочаются в тесной голове.
Радость…
Нет, не радость. Он – смерть. Итэр просто не понимает.
Одеяло и воздух вокруг раскаленные, слившиеся в зыбкую бездну, и Сяо чувствует себя кружащимся перышком – настолько крошечным, что ему едва хватает веса, чтобы падать. От медленных, мягких толчков и влажного чавканья в сон клонит еще сильнее. Сердце больше не бьется как безумное. Итэр…
Итэр…
– Я рядом, пташка, – с придыханием шепчут в ухо. – Все хорошо.
Все хорошо, все так хорошо…
Быть рядом – тоже хорошо. Почти как с Мораксом – и совсем, совсем по-другому.
Хотя бы потому, что так хорошо может быть только с одним человеком.
Медленно приходит понимание, что Итэра все-таки следовало послушаться. Смотреть ему в глаза было бы все так же стыдно, но вот обнять его, прижаться сильнее, чтобы сердца бились на самом деле близко-близко, снова почувствовать его поцелуй – было бы здорово. Упущенные возможности собираются на ресницах солеными каплями, но сколько их еще будет? Глупо жалеть.
Кожу под лопатками и вдоль позвоночника жжет. Очень скоро зуд становится совсем невыносимым, занимающим все мысли, и Сяо беспокойно ерзает, вздрагивая. То, что влажные пальцы задевают изнывающую спину, кажется чудом – дальше они скользят по груди, пощипывая и надавливая, а кровь следует за ними, пульсирует прямо под ладонью. Тело знает, чего оно хочет, и тянется к этому изо всех сил. Это завораживает и пугает одновременно. Если оно ослушается, не подчинится разуму в следующий раз, на поле боя или…
От неожиданности Сяо пищит и дергается, потому что боли от щипка он испугаться не успевает – да и можно ли пугаться ее, слабой и сразу же исчезнувшей? Тем более все ощущения снова сосредотачиваются под ложащейся на низ живота рукой и между ног, среди волн разливающегося по телу жара.
Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
– Обернись.
Собраться с силами и поднять голову выходит не сразу, но награда не разочаровывает. Его губы мягкие, мокрые и желанные – но чуткость, отзывчивость этого человека восхищает больше. Разделять не только одно на двоих сердце, но и помыслы, и мечты... Трудно не быть одержимым этим слиянием.
Сяо обессилено роняет голову.
Толчки становятся сильнее и глубже. Каждый сладко отзывается в груди, выбивая весь воздух из легких. Вздохнуть не получается, и Сяо сглатывает, но ничего ровным счетом не меняется. Это злит – и радует, потому что что-то внутри, уже успевшее окончательно обезуметь от близости, абсолютно счастливо от мысли, что Итэр удержит, не позволит сбежать.
Конечно, нет больше той неволи, из которой нельзя вырваться, но разве можно вот так искать ее? Ничем хорошим это не обернется.
Сяо слепо ощупывает одеяло рядом с собой. Там, где оно продавливается, в окружение мелких складок и сливовых лепестков, должна быть его рука. Изящные ловкие пальцы, длинные, обманчиво слабые и мягкие, будто он никогда не держал в руках ни кисти, ни оружия. И когда Сяо, накрыв их, сжимает, Итэр гортанно стонет.
– Ох, Сяо!
Это все еще так удивительно – когда зовут по имени. И зовут не для того, чтобы приказать или ударить, и не из-за того, что требуется помощь и защита чудовищной проклятой силы. Зовут потому, что хорошо и радостно, и этим обязательно нужно поделиться. И никакая «пташка», сколько бы нежности в нее не вкладывали и как бы похоже она ни звучала, никогда не сравнится с именем.
Ритм окончательно сбивается. Торопливые шлепки громкие и влажные, хаотичные – и эта непредсказуемость, эта спешка пугающе приятны. Сяо, задыхаясь, отчаянно вцепляясь в чужую теплую руку, закусывает одеяло, но это невозможно держать в себе. Оно сильнее. Оно огромное, оно нестерпимо огромное, оно рвется наружу и вырывается – вместе со стонами, со слезами, с судорожной напряженной дрожью. Оно так похоже на безумный припадок и потому так страшно, так страшно, так страшно…
Неужели смертные стремятся превратиться в жалкое, разметавшееся в горячке, рыдающее нечто?
Если бы они только знали…
– Ты потрясающий, – шепот Итэра звучит прямо в голове, и Сяо испуганно распахивает глаза. Это всего лишь шутки измученного разума, но однажды они превратятся в реальность. – Не бойся… ничего не бойся. Никто не услышит. Отпусти себя.
Глупости. Отпустить себя – значит приблизить страшное, хотя ближе уже некуда.
Но когда весь жар, до этого окутывающий от затылка до кончиков пальцев, внезапно устремляется к паху и загустевает, сворачиваясь огненным пульсирующим, колючим комом, бороться с собой становится невозможно. Оно не просто вырывается – оно будто дикий бурный поток, обветшавшую плотину которого Итэр разрушил одним легким прикосновением. И столкнуться лицом к лицу с этой первозданной силой по-настоящему страшно. Архонт, адепт, человек, животное – больше нет разницы, все живое бессильно перед надвигающейся тяжелой волной и может лишь смиренно ожидать своей участи. И когда она наконец обрушивается, мир сужается сначала до крошечного островка одеяла, а затем исчезает совсем.
Среди тьмы этого благословенного бедствия звенит далекий душераздирающий вопль.
Его собственный.
Первое, что всплывает из небытия – лицо. Он лежит рядом с закрытыми глазами, раскрасневшийся и улыбающийся, совершенный. Сяо медленно моргает и протягивает дрожащую руку.
«Пожалуйста, дай тебя запомнить таким…»
Дотронуться до сияющей звезды еще никогда не было так просто.
– Мощно тебя накрыло, – Итэр смеется, ласково касается щеки в ответ. – Теперь моей пташке получше?
– Нет, – сонно лепечет Сяо. Мир больше не кажется идеальным и блаженным. Грязными пятнами осознания проступают странно раскрытая поза, тяжелая, словно камнями набитая голова, покалывание в онемевших пальцах, пересохшие распухшие губы, неприятно липкая, влажная, холодная кожа – и лужа, в которой он лежит. Должно быть, все это неотъемлемая, неизбежная часть наслаждения, но это не делает ее менее омерзительной. Впрочем, бросаться смывать с себя этот кошмар почему-то совсем не хочется. – Мне так плохо… Мне кажется, я… Итэр, вам правда это нравится? Это же ужасно.
Если смертные не ошибутся в выборе, то беспокоиться им не о чем – упоительность истомы ничто не омрачит.
Но у адепта есть долг. Есть контракт. Есть обязанности, с которыми важно справляться и от которых нельзя отлынивать. Бездействие адепта обернется непоправимыми бедами для целого народа.
Это было ошибкой. Может быть, лучшей в жизни – но ошибкой.
И тем соблазнительнее мысль ее повторить.
– Да, да, разумеется. Просто ужасно, – Итэр поднимается. Пожимает плечами. – И как я мог предложить тебе такое?
Неожиданное согласие оставляет горькое, тревожное послевкусие. Это совсем не то, на что Сяо рассчитывал – и это не может быть правдой, не может быть тем, что Итэр чувствует на самом деле. Разве способны смертные так пугающе легко отступать от того, что уверенно отстаивали мгновением раньше? Итэр просто вредничает, вот и все.
Но перебирается он через Сяо так осторожно, будто боится задеть – будто не желает прикоснуться снова. Но что, если все действительно серьезно и теперь больше никогда…
– Чтоб тебя! – Итэр взвизгивает, дергается, пытаясь вырваться, а потом вдруг глубоко вдыхает и касается руки Сяо. – Отпусти. Мне больно.
– Ты же пошутил, правда? Правда?
– Отпусти меня немедленно, – терпеливо повторяет Итэр, выделяя слова, и ничего не остается кроме как покорно разжать пальцы. Пятна – багровые – мелькают на коже, пока он растирает запястье. Смотреть на них нет сил. Ничего, кроме стыда и отчаяния… – Да уж, кому-то давно пора коготки подстричь. Посмотри на меня.
Вместо этого Сяо накрывает голову подушкой.
Все должно быть совсем не так!
Разве благодарность может оставаться синяками?
– Что ж, хорошо, – руки Итэра щекотно скользят вдоль боков, поглаживают напряженные плечи. – Я понял. Не хочешь смотреть – значит, послушаешь. Сейчас я принесу тебе попить. Потом ты успокоишься, закроешь глазки и вздремнешь. Потом подумаешь. Когда надумаешь – скажешь мне. Только я хочу услышать не якшу-отшельника с кармическими долгами, а настоящего Сяо, – и он откидывает подушку прочь. – Ку-ку, пташка?
Этот человек – дар небес, заставляющее ликовать сердце. Но его свет скоро потухнет, и все обернется разочарованием и страданиями, а затем обратится в пыль, потому что нет ничего по-настоящему вечного. И когда он уйдет, унося с собой настоящую жизнь, что останется искалеченной душе?
– Лучше бы тебя не было.
– Что? – переспрашивает Итэр, и зачем-то целует под ухом. Не знать его было бы не так больно. Но нужно ли ему говорить об этом? Сяо поворачивает голову.
– Почему ты думаешь, что настоящий Сяо – это не якша-отшельник?
Итэр только смеется в ответ. Может быть, он на самом деле намного умнее, чем хочет казаться. Или, может быть, он действительно видит. Может быть, это действительно просто – прочитать все, что скрывает адепт. Может быть, может быть…
Может быть, они были правы.
Люди удивительны и быть вместе с ними интереснее, чем жить среди адептов.
На спине, подсыхая, стягивает кожу какая-то лужа. Сяо стирает ее, бездумно обнюхивает, а затем облизывает пальцы. И терпкий запах, и горьковато-сладкий, чем-то напоминающий отвар из цинсинь вкус кажутся вдруг очень, очень правильными. От этого становится удивительно радостно и спокойно. Только так может и должно быть!
Таков порядок вещей, и в этом порядке – счастье.
Итэр смотрит долго, молча и внимательно.
– Знаешь, что я хочу сказать? – наконец вздыхает он. Сяо знает – и потому торопливо утыкается в протянутую чашку. От восторга остается лишь поблекший отсвет. Вопрос предвещает только неприятности. Вода горчит. – Вот что у тебя за дурацкая привычка – все подряд в рот тащить? Как нормальную еду попробовать – так нет, не хочу, не буду, убери, а тут даже просить не надо, только отвернись! В чем дело? Ты же не ребенок, ну…
Теплая мокрая ткань скользит по спине и между ног, стирая все следы. Приятно и освежающе, но Сяо морщится и беспомощно вжимает голову в плечи. Кому понравится выслушивать такое? Тем более не совсем заслуженно.
– Итэр…
Он с трудом узнает свой голос, слишком тихий и жалобный, слишком похожий на предсмертный стон.
Ни один смертный не должен видеть якшу таким. Ни один смертный не должен жалеть – но Сяо целуют в лоб, и это больше, чем просто извинение.
Больше, чем все.
Бесценная милость, величайший дар – и все так невероятно просто, и все в руках смертных…
Истина внезапно оказывается невыносимее, чем Сяо ожидал. Итэр успевает утянуть его в изножье прежде, чем тело начинает мелко дрожать от подступающих рыданий. Постыдные, унизительные, совершенно недопустимые даже для человека – но подавить их не выходит, и Сяо сдается. Прижимается отчаянно, будто от этого зависит весь мир, прячет лицо и плачет – долго, так долго, что начинают болеть глаза и голова, и ни сил, ни слез не остается. Но вместе с усталостью приходит покой. Жалким ничтожеством, но таким умиротворенным, свободным и легким он не чувствовал себя никогда.
Смертные платят за это счастье всего лишь недолгой жизнью. Адепт заплатит больше. Страхом чужой смерти. Болью потери. Разъедающим чувством вины. Всем и немного большим, чем у него есть.
Но пока Итэр еще жив, пока его объятия теплы и надежны, пока его смелое доброе сердце бьется так громко…
Сяо сглатывает навернувшиеся слезы.
– Если Нань-Нань была права и нам действительно некуда возвращаться после смерти… я хочу прийти к тебе. Так будет правильно.
Бездна еще никогда не была так близко.