мне без тебя
и целого мира мало
мне мало тебя
ничего меня так не цепляло
ты для меня
словно без одного изъяна
музыка для меломана
доза для наркомана
За окном мелькают пейзажи. Перекресток, ряд многоэтажек, очертания парка. На следующей остановке выходить. Это унылое утро уже не нравится Чонгуку. Всё то же, все одинаково серое. День за днём люди снуют вокруг, жизнь бурлит скоротечностью, время летит слишком быстро, а дни смазываются в один. Ничего нового. В наушниках любимая песня почти перекрывает шум и разговоры в автобусе, но мыслей ей не перекрыть. Чонгук на секунду прикрывает тяжёлые веки и встаёт со своего места. Он отработал две смены подряд, взяв помимо вечерней ещё и ночную по просьбе друга. Тому нужно готовиться к сессии, времени катастрофически не хватает, а сроки уже поджимают, то и дело мелькая на горизонте. И кто такой Чонгук, чтобы не помочь бедному нуждающемуся?
Автобус тормозит. Он спускается на первую ступеньку и чуть не падает, вовремя успевая схватиться за поручень. Под ногами небольшая лужа. Чонгук медленно выдыхает и поспешно выскакивает из салона. По телу проходится неприятный озноб, скользя по его коже. Некоторые избегают дождь, а некоторые им наслаждаются. Он же предпочитает промокнуть под ним, поэтому никогда не носит с собой зонт. Идёт по мокрому асфальту и натягивает капюшон сиреневой толстовки сильнее, пряча следом ладони в карманы белых шорт. Те достигают колен, но парню не холодно, хотя на улице уже конец осени. Крупные капли ударяются о ссутуленные плечи. Голубые кеды насквозь промокли, хлюпая каждый раз, как он делает шаг вперёд, но Гук не обращает на это никакого внимания. Он тормозит на пешеходном переходе, дожидаясь зелёного. По ту сторону дороги находится кафе. Не многолюдно и недалеко от колледжа. Ему нравится эта нежная атмосфера: панорамные окна, бежевые диванчики под одной из стен и незнакомец, что каждое утро наведывается выпить стаканчик кофе. Он на протяжении недели неизменно появлялся здесь примерно в одно и то же время, неотрывно печатал что-то в ноутбуке и уходил через пару часов.
Чонгука настигло вдохновение впервые за долгие полгода после смерти матери. Та до последнего скрывала свою болезнь и только, когда ей стало совсем плохо и пришлось ложиться в больницу, призналась единственному близкому человеку. Рак. Жуткое слово, которое он рад бы никогда не слышать. Отец ушёл от них очень рано, Гук едва ли помнит его. Они жили весьма скромно, но на базовые потребности хватало. Ему хотелось пойти работать как можно скорее, чтобы чуток облегчить ношу мамы, но та убедила поступить после девятого класса, давая строжайший указ искать подработку только по окончании первого курса. Он, конечно, знал, что располагает неким талантом, но мысли не допускал, что попадёт на бюджет, да ещё и станет одним из лучших студентов потока среди такого огромного количества других художников. Он держался в топе до третьего курса.
Занимая должность официанта, Чонгук за это время успел подняться до ещё одной должности — администратора. Тем не менее смены никоим образом не мешали творить.
Ему помешало нечто другое: неописуемое горе от осознания, несколько месяцев походов в реанимацию и трагедия в виде похорон. У него никого в этом мире не осталось.
Всё произошло, словно за миг. Это ощущалось настолько болезненно и резко, что казалось, будто кто-то вырвал его крылья, ослепляя неистовой болью, что все краски мира высосала. Он чувствовал себя не живим, существовал на автомате, просто поддерживая свою жизнедеятельность…
Чонгук много раз тянулся к бумаге, хватаясь за единственное спасение, но больше не мог творить. Искусство не должно быть красивым, оно должно заставлять тебя что-то чувствовать… А он слишком много и в то же время ничего не чувствовал.
До первого дня этой недели.
Чонгук подходит ближе, с огромным усилием воли переставляя по ощущениям свинцом налитые ноги, и замечает его. Он всегда занимает крайний столик у выхода и сейчас, этим хмурым субботним утром, его профиль оказывается прямо перед Чонгуком, за тонкой стеклянной стеной. Он замирает на долю секунды и ускоряет шаг. Сегодня выходной. Не ожидал, не рассчитывал, но лелеял надежду увидеть его в кафе вновь.
Он робко поглядывает на свою музу, на человека, что вернул краски в его жизнь и позволил наконец-то вдохнуть с облегчением, чтобы в следующую секунду выбить весь кислород из легких. Красив — это слишком приземленно для его описания. Чонгук всё ещё не задумывается над своими действиями, зато может рисовать. Рисовать, приходя сюда, заказывая очередной десерт и любимый чёрный чай, забиваться в противоположный угол на бежевый диванчик и, поглядывая, всматриваясь в изумительные черты, творить.
Он плохо окончил прошлый курс, но, будучи любимчиком преподавателей, смог удачно закрыть его, не смотря на то, что пропадал почти всё время у койки матери или на рабочем месте, беря побольше смен. Только с первого дня учёбы дела пошли не лучше, ба даже хуже в сотни раз. Ни один проект не получался от слова совсем и множество комков бумаги на самых разных этапах летели в урну для мусора. А недавно у него вообще сдали нервы: все материалы перевернул на пол и холст в порыве захлестнувших эмоций изодрал в клочья… Он тогда долго плакал, не сомкнув глаз всю ночь. Утром даже думал не идти на учёбу, бесцельно бродя по городу. В то утро, пять дней назад, он замерз и зашёл в первое открытое кафе, где встретил своё вдохновение. Чонгук действительно не пошёл на пары, но причина у него появилась уважительная — он сидел и взахлёб рисовал. Сначала беглые наброски, детали, чтобы ничего не упустить, не забыть, потом – полноценные карандашные портреты. Когда время перевалило за обед, молодой человек, которого всего поделить на маленькие части, измерить до миллиметров и градусов хотелось, ушёл. Даже не будь этот парень идеальным, для Чонгука он всё равно оставался бы эталоном. Ему так тошно стало в тот момент, так паршиво на душе, что он нырнул обратно в свой маленький мирок. Так и получилось, что просидел до самого закрытия, а следующим утром ноги сами привели его в это небольшое заведение, переливающееся всеми оттенками коричневого. И, о чудо.
Он пришёл. Открыл двери сразу за ним, Чонгук ещё толком усесться не успел. Сел на прежнее место и, будто бы натурщик, позволил себя увековечивать. Как же тогда был рад Чонгук, как же благодарил судьбу, вселенную и одно конкретное божество. Когда он только мельком увидел его впервые, даже не успев рассмотреть, как следует, то выдохнул тихое «боже», впадая в ступор. На носу просмотр — что-то на подобии итоговой работы, и для него нужна картина, чтобы поставить зачёт и оценить навыки художника. Он думал, что это конец. Он впервые, всегда бережно относясь к вещам, устроил погром в комнате.
— Моя муза, — шепчет Чонгук вновь, перелистывая страницу и беря в руки лайнер.
За эту короткую неделю он нарисовал десятки работ. Утром колдуя с живого, прям перед глазами находящегося человека, руку протяни и дотронешься до смоляных пасм коротко стриженных волос, таких же чёрных, ровных и широких, бровей, утончённых губ; на протяжении дня он по памяти воссоздавал его образ, то и дело добавляя что-то новое, свое авторское, когда воображение пестрило уймой вариантов: другая одежда, светлее, темнее, иной оттенок волос или вообще какой-то яркий, тут крылья, тут корону, тут цветы или серёжки. У самого Чонгука проколоты уши и ему так сладостно было переплетать эту свою особенность с образом незнакомца. Краски, маркеры, карандаши… Незаконченные и совершенные творения. Каждую чёртову секунду его мозг выдавал новую идею, а руки не поспевали за вспышками красок фантазии. Он рисует его и его же представит учителям во время просмотра. Те невероятно радостно восприняли «возвращение умницы Гука в строй» и только нахваливали, тактично обходя вопроса об одной конкретной фигуре.
А спроси кто напрямую, что бы тогда Чонгук ответил? Что его откровенно ведёт от чужих слегка вьющихся волос или изумительной улыбки, из-за которой виднеется ряд ровных белоснежных зубов и блеклые десна? Что его в прямом смысле кроет, захлестывая эмоциями, от чужих длинных тонких, музыкальных, как сказала бы мама, пальцев или от острых скул и выразительной линии челюсти? Что его бросает в дрожь от одной только мысли о возможности подойти достаточно близко, чтобы найти ещё родинки, помимо той, что на кончике носа, заговорить, чтобы наслаждаться низким голосом с лёгкой хрипотцой, который тот так редко использует в кафе, прикоснуться к смуглой, подобно мёду, коже?
Только вот он тот ещё трус.
Чонгук никогда не был смелым. Замкнутый в себе парнишка, ничего не знающий о влюбленности и сторонящийся больших компаний. Что вообще он знает о любви? Может, запасть на внешность — это не просто творческий интерес? Его жизнь потеряла всякие цвета, разделившись на до и после, а потом в неё неожиданно ворвался просто нереально красивый и статный парень, восседая за одним и тем же столиком каждое утро. Он вновь позволил ему увидеть краски и почувствовать вдохновение, лишь находясь в одном с ним помещении. Мама подарила Чонгуку прозрачные крылья, поблёскивающие в зеркальной воде дождя и сверкающие в тёплых солнечных лучах, отражающие блики луны и, подобно той сказочной птице, горящие ярким огнём феникса. Гук до сих пор всё бережно хранит в кармане расслоенной души, но вместо любви внутри разделённое на две части сердце.
Прозрачные крылья начали постепенно исчезать в кровавом океане игл, заставляя задыхаться каждый раз — ни вдохнуть, ни выдохнуть… Как вдруг появилась его муза.
Чонгук не знает, кто он, но ему нравится строить догадки, находясь на мизерном расстоянии всего в паре шагов от возможности спросить, рисуя утончённое лицо в своём тёмном закутке на мягком диване и поглядывая через весь зал. Его карандаш выводит линии, пока он любуется им и теряется в догадках о жизни этого чудного незнакомца.
«Модель?» — рассуждает он, смотря на прямую осанку и ухоженную кожу.
«Журналист?» — бросает взгляд на стопку документов, всегда разной толщины.
«Писатель?» — наблюдает за нежными руками, что не отрываются от клавиатуры.
«Бизнесмен?» — судя по свободному графику работы. Он ведь сейчас работает, да?
«Артист?» — засматривается на всё те же руки с парой колец на пальцах.
«Стилист?» — предпринимает ещё одну попытку, оценивая дорогую одежду.
Чонгук кажется себе непозволительно далёким от моды. Вещи из секондов, модой и не пахнет, уровень достатка на лицо. Огромная толстовка, на пару размеров больше, чем нужно, светлого, сиреневого цвета, снежно белые простые шорты, которые не полностью закрывают подкачанные бедра — да, он занимается, следит за своим телом и гордится им — и серо-голубые палёные кеды. Детское лицо, гладко выбритые ноги — ненавидит волосы на любом участке тела, нечего придраться — и потускневшие персиковые волосы, которые он специально отращивает, чтобы прятать почти черные глаза — совсем не разглядеть, где заканчивает зрачок, а где начинается радужка — и, конечно же, чтобы не смотреть в глаза.
Только в его шоколадные он бы смотрел и смотрел, правда, стеснение не дает даже подойти заговорить, но это ведь пустяки, верно? Свободные рубашки открывают шею, на которою Чонгук молиться готов из-за выраженных ключиц пониже, даже в субботу он сидит в костюме. Был коричневый шарф однажды, на неделе дождь идёт уже второй раз, а когда сильный ветер сбивал с ног своими порывами, он появился в чёрной водолазке. Пальто — Чонгук уже видел чёрное, песочное и вот сейчас тёмно-синее. Под цвет делового костюма в крупную клетку тонкими красными линиями. Эти линии подчёркивают алую рубашку с таким же не затянутым до конца галстуком. Проходя мимо него — это необходимо, чтобы просто войти внутрь кафе — можно заметить лёгкий макияж по тонко подведённым векам.
Чонгук ещё многое мог бы мысленно перечислить в очередной раз. Восхищение то только нарастает с каждым брошенным за работой взглядом… Он готов задыхаться от восторга. Такая мощная аура, такой великолепный образ, такая благовидная его муза. Ему потребовалось так мало, чтобы войти в ряды помешанных. Так незначительно мало, чтобы сойти по человеку с ума, даже не зная его. Он мог бы, как и прежде, часами рисовать его, но, засматриваясь, как падает свет от окна, Чонгук краем глаза замечает знакомые лица.
— Блять.., — тянет едва слышно, жалобно.
Он с вошедшей компанией знаком — вместе учатся. Те слишком громкие, всегда пытаются вытащить его с собой погулять или, чего хуже, на какую-нибудь тусовку. Как же не вовремя, как же, чёрт побери, неудачно они зашли именно сюда. Он точно не хочет никого сегодня видеть, поэтому поспешно сгребает материалы со стола в типичную сумку художника и поднимается, укладывая рисунки в папку уже на ходу, направляясь к выходу и молясь про себя, лишь бы не заметили, только бы исчезнуть по-тихому, без внимания…
— О, Гуки, какая встреча! — он вздрагивает, отвлекаясь на женский голос, наверняка все слышали, слишком уж громко. — С днём рождения, ты… — и, задевая ножку чересчур далеко отодвинутого от предпоследнего столика стула, летит на пол, запутавшись в своих же уставших ногах и роняя громоздкую папку перед собой. — Ох, ты в порядке, Гуки?
Уходит несколько секунд на осознание. Все листы вылетели, словно вырвавшиеся на свободу птицы, скользя по деревянному полу, об который он, скорее всего, разодрал колени, и рассыпаясь между ним и соседним столиком. Последним столиком. Чонгук с ужасом смотрит на свои работы, где изображён один единственный человек, которого он всю неделю рисовал исподтишка. Тот самый человек, перед которым он сейчас оказался на коленях, сжимая руки от безысходности, и перед глазами которого выронил каждый до единого эскиз. Спасибо, боженька, что большие картины не до конца видно из сумки.
Он судорожно выдыхает, закрывая, будто песком засыпанные, глаза и опуская вниз голову, вжимает подбородок в грудную клетку, а потому не замечает, как незнакомец, что представленный на каждом листочке бумаги от мала до велика, поднимается, жестом руки останавливая дёрнувшихся в их сторону студентов, и опускается на одно колено. Гуки не слышит ни черта, кроме противного шума в ушах и пульсации в висках, и не реагирует на этот жест, как и на то, с какой осторожностью собирают его работы, невольно на чертах запечатлённых взгляд задерживая. Он дышит загнанно, через раз. Паника медленно, но верно подступает противным комом к горлу, тело жутко знобит. Ритм сердца обрывается.
— Как тебя зовут? — негромко вторит его муза, а мозг отказывается воспринимать абсурдную до невозможного ситуацию, из-за чего он лишь отрицательно мотает головой.
Рисунков так много, так много. Одно и то же лицо и, кажется, тысяча ракурсов. Его вдохновение. Его спасение? Нет, теперь — его погибель. Лицо мгновенно вспыхнуло, уши загорелись, шея пошла красными пятнами, а под чёлкой появилась испарина. Помогите.
— Та девушка поздравила тебя с днём рождения, — отмечают наигранно ровным тоном и ему всё же приходится разлепить веки и робко поднять взгляд, медленно опускаясь на ноги и принимая вертикальное положение. — Сколько тебе лет? — спрашивает, улыбаясь.
— Чон Чонгук, — выдавливает надломленным голосом в ответ, он пялится в пол, стараясь не умереть здесь и сейчас от переполняющих изнутри чувств и очень разбушевавшегося сердечка. — Меня зовут Чон Чонгук, — откашливается. — Мне сегодня девятнадцать.
— Приятно познакомится, Чонгук. Меня зовут Ким Тэхён.
Ким Тэхён. Его вдохновение, его свет, его спасение, его муза.
Он перестаёт теребить край толстовки, сжимая кусочек ткани крепче, и робко глаза поднимает, тут же сталкиваясь с чужими. Расстояние вытянутой руки. Одно колено на полу, второе чуть приподнято над ним. Легкая обеспокоенная улыбка на тонких губах и папка в живописных руках. Эти руки собрали все до единого рисунки. Эти глаза видели каждый из них и, возможно, рассматривали дольше, чем вскользь. Блядство. Он почти стонет от досады и жгучего стыда, вовремя себя осекая, и лишь на долю секунды веки зажмуривает, прогоняя наваждение. Всё не так плохо, да? Это же не конец жизни, правда?
— Как ты себя чувствуешь? — вставая, спрашивает Тэхён. — Подняться можешь? — и, мать твою за ногу, протягивает ему свою руку, обеспечивая ещё один микроинфаркт.
Чонгук выдыхает через стиснутые зубы и неуверенно хватается ладонью в ответ, тут же оказываясь на ногах. Тело всё ещё прошибает дрожью, кожа горит от смущения, а в лёгких воздуха катастрофически мало. Он одёргивает себя, приказывая успокоиться.
— Всё хорошо. Я просто вымотался, работал этой ночью и, кажется, перенервничал.
Тэхён улыбается шире, разжимая пальцы и протягивая папку. У Чонгука немного плывет сознание, но, в целом, порядок. Он забирает причину своего краха и завороженно наблюдает за тем, как его муза наклоняется за сумкой, тоже передавая её владельцу. Губы сжимаются в тонкую линию, а брови сводятся к переносице. Чонгук прослеживает за его взглядом и замечает красную кожу голых коленей с капельками выступившей крови.
Не показалось.
— Нужно обработать, — в приказном тоне, ослушаться нереально. — Садись, — и Чонгук повинуется, ступая ближе и падая на второй стул за его столик, пока тот роется в сумке.
Тэхён просит принести воды и берёт несколько салфеток. В другой руке он держит мазь и большие пластыри. Дожидается, пока принесут стакан и… Господи боже. Он пред ним легко опускается на колени, складывая пару раз и смачивая салфетки. Сосредоточено следит за своими действиями, а Чонгук не может оторвать взгляда от его махинаций. Как же вдруг стало плевать на окружающих, на их взгляды и перешёптывания. Ему впервые в жизни действительно всё равно на других людей. Важен только Тэхён, который аккуратно выдавливает холодную жижу и невесомо проводит пальцами по чонгуковым коленям. Он ловко подцепляет края упаковки и, почти не сжимая, словно он хрустальный и от касаний может рассыпаться, приглаживает пластыри. А ведь Чонгук действительно крошится от его бережных прикосновений, расщепляется на атомы и падает, падает, падает, падает…
— Не хочешь познакомиться поближе? — усмехается, поднимаясь и оценивая работу.
Хочет. И кажется ему, что это конечная. Или же начало конца. Отправная точка.
А ведь это был просто очередной депрессивный день.
Ленивое утро субботы.