Крыша

Он на кой-то чёрт каждую неделю, по пятницам, зовёт меня на крышу своего одиннадцатиэтажного дома. По его словам, родители опять куда-то смотались, так что это место в его полном распоряжении — все охранники знают его, а главный сторожила даже проникся к нему какой-то отцовской любовью, иногда таскает еду из дома, пару раз, опять же по его словам, которым не всегда можно верить, приглашал к себе.

Он опять идёт по большой каменной ограде крыши, широко расставив руки, и смеётся, как невменяемый, как псих, но я-то знаю, знаю, что он просто обделённый любовью ребёнок, не нужный родителям даже для издевательств. Становится вдвойне обидно, когда он заваливается в сторону улицы, боится, пугается, даже скрыть не пытается, но потом выпрямляется, и в его мелькнувшем на секунду в закате лице я не вижу и капли того страха, будто он знал, что не упадёт, что в очередной раз будет обходить чёрные спиленные года два назад прутья.

—Иногда весело вот так вот падать, — неожиданно, кажется, даже для себя говорит он. Обычно он просто ходит и смеётся, а потом пишет нашим, что, мол, то да сё, давайте возле тринадцатого, я вино притащу мамино. Я пугаюсь, но старательно прячу за усталой раздражительностью.

—Весело? — всё, что я говорю в ответ, а он лишь заливисто смеётся и продолжает ходить по краю. Его несуразный плащ развевается на поднявшемся ветре, прямо как в фильмах. Я отгоняю мысли, — Пошли уже, мелкотня, — я вытрясываю из кармана последнюю не приклеенную ни к чему сигарету, трогать целую пачку, почему-то, не хочется. Он дохихикивает себе что-то под нос и спрыгивает на крышу, поправляя застёжки на плаще и круглые чёрные очки.

—Поскакали! — он увиливает на лестницу, зарывшись в плащ так, что даже рук не видно, да и не использует он их при своём ненормально быстром для такого роста беге. Я поджигаю сигарету с третьего раза, затягиваюсь и выдыхаю, смотря в закат.