«Я даю тебе слово, брат – однажды солнце снова воссияет над нами!..»

– На сей раз не воскреснет, – со смесью равнодушия и высокомерия бросает Танос, швырнув его перед скованным Тором, словно тряпичную куклу.

Локи уже не слышит этого, как и сдавленного, похожего больше на задушенный плач, вскрика громовержца – всё вокруг моментально поглощает тьма. Следом отступает боль, не отставив от себя и следа, а после куда-то растворяется и само ощущение себя, собственной материальности, и он словно замирает в пустоте, повисая в ней бесплотным духом. Последнее пугает больше всего – пока он мог чувствовать боль в горящих от недостатка кислорода лёгких, он ещё мог надеяться, что каким-то чудом остался в живых, но не теперь. Вся его надежда осталась где-то снаружи, вне этой непроглядной черноты. Где-то рядом с Тором. Там, куда ему теперь не вернуться.

Время останавливается или же растягивается до невозможности, ощущение его так же оказывается где-то за скобками, и Локи кажется, что минула уже целая вечность, когда чувство невесомости сменяется явным падением куда-то вниз. Попытка моргнуть, открыть глаза или попытаться увидеть хоть что-то успехом не увенчивается, как и вновь хотя бы что-то ощутить, не то что пошевелиться. Нет ни единого проблеска.

«Я умер, – очень запоздало мелькает паническая, совсем безрадостная, но до страшного ясная мысль, сменившаяся мимолётной досадой. – Это вот так, да? Выходит, никакого тебе света в конце тоннеля».

В то же мгновение, его словно бы кто-то услышал – под ногами снова едва-едва ощущается твердь, а чернильная пелена перед глазами очень медленно и неохотно начинает рассеиваться, пока из неё не проглядывает высокий, сводчатый потолок пещеры над головой и края узкого уступа вокруг тропы, на которой он себя обнаруживает. Ноги сами несут тело вперёд и мало-помалу возвращается ощущение собственного тела, правда, как-то отчуждённо, словно по инерции. Боль возвращаться даже и не думала.

Что ж, и то избавление… гораздо больше похожее на проклятие.

Спустя какое-то время – это с лёгкостью могли быть как пара минут, так и десяток лет сразу – пещера расступается, выпуская его на открытое пространство, и сердце от отчаяния словно проваливается куда-то вниз. По тусклой, мрачной равнине широкой лентой чёрного атласа тянулась уходящая вдаль река, на берегу которой он и стоял. Немного дальше по течению был мост, выложенный золотом. Последней деталью, завершающей картину, становится холод, в нынешнем его качестве не приносящий особого дискомфорта.

Прежде им с Тором достаточно рассказывали обо всех Девяти Мирах, чтобы он мог узнать это место. Хельхейм – а если быть точнее, его преддверие. Обиталище тех, кто погиб не в бою. Владения старшей дочери Одина, с которой он совсем недавно имел честь свести знакомство, и её же тюрьма.

Перед ним был вход в царство мёртвых, как излишнее подтверждение того факта, что он всё же покинул мир живых. Прежняя одежда, пусть и изрядно потрёпанная в последних событиях, растворилась, словно её и не было – вместо тёмного кожаного костюма с плащом на теле была лишь простая туника из тёмно-зелёного льна, тёмные, льняные же, брюки и что-то, отдалённо напоминающее сандалии, на ногах. Что ж, весьма бюджетный вариант погребальных облачений для того, кто имел несчастье навсегда затеряться в глубоком космосе без возможности когда-либо быть похороненным, как того требовал асгардский обычай. Рассчитывать на тёплый приём вообще вряд ли придётся – спасибо хоть не остался болтаться где-то меж звёзд. Как там было, те, кто отказываются от мира мёртвых, остаются по ту сторону живыми мертвецами? Любопытная, однако, перспектива, оказаться драугом в невесомости…

Берег, вопреки ожиданиям и легендам, был пустынным – вокруг он не видел никого, кто собирался бы пересечь границу Хельхейма. Только безликий, светло-серый песок и слабо журчащие воды Гьялль. Противоположный берег, хоть и едва затуманенный, виднелся достаточно чётко, чтобы понять – сейчас сюда вряд ли попадает много душ.

Иного пути не было. Первый шаг на мост отчего-то даётся нелегко, сердце трепещет, как пойманная птица в клетке, но он заставляет себя проглотить гордость и бесполезную тревогу и проходит до середины, ощутив лишь слабое сопротивление незримого барьера – его впустили. Доказательства избыточны – в третий раз он на самом деле столкнулся с той, от кого с переменным успехом бегал все последние годы.

Полупрозрачная дымка рассеивается окончательно, открывая его взору унылые до зубовного скрежета ландшафты скандинавского ада. У того конца моста его уже ждали – высокая, бледная дева, с отрешённым, словно устремлённым в вечность взглядом. Модгуд.

Судя по тому, как изменилось выражение её глаз, имя он назвал вслух. Во взгляде стражницы моста мелькнуло нечто похожее на удивление.

– Локи, – произнесла она мерно. – Сын Лафея, принц Асгарда и король Йотунхейма. Странно видеть тебя здесь, во владениях Хель.

– Ну, не свезло, – попытался пошутить он, разводя руками. Патроним неприятно резанул слух, но здесь, похоже, никто не собирался делать скидку на его отношения с биологическим и фактическим отцами. – Меня и родителей, увы, отправили по разным маршрутам… Хотя, быть может, оно и ожидаемо было. А что, давно больше никто не появлялся?

– Недавно, может, немногим больше дня назад, – покачала головой стражница, сложив руки на груди. – С тысячу человек, может, больше. До них же месяцами не было никого. Как видишь, сейчас здесь пусто, не то, что раньше.

Локи кивнул. Знал, конечно, что былая вера в них давно угасла, но не думал, что настолько. Каждый получает то, во что верит сам. Нынешний же ад, в представлении мидгардцев, кажется, больше близок к вариации на тему Муспельхейма – но не похоже, чтобы кто-то из почивших отправлялся к Сурту. Значит, их миры действительно переживают свой закат. Не это ли сумерки богов, Рагнарёк, который они с братом совсем недавно всё же призвали на свои буйные головы?

Они с братом… Он помрачнел. Теперь всё далеко, хотя, казалось бы, руку протяни – и вот оно, их общее прошлое. Но теперь действительно всё, вне пределов досягаемости, по разные стороны мироздания друг от друга, и от этого действительно горько, но ещё горше – последние обещания, которым, похоже, не суждено исполниться.

– Это были асгардцы? – невнимательно спрашивает он, на что Модгуд только кивает. Странно, выходит, что остальные погибшие, половина всех беженцев Асгарда, убитые Таносом на корабле, явились сюда ощутимо раньше него. С чего бы это?

Не задерживаясь мыслью, он сходит с моста, намереваясь оставить позади и его, и Модгуд, его охраняющую, и саму реку Гьялль. Сейчас это не так важно, отчего их раскидало во времени. Важнее, что…

Да ничего вообще сейчас уже не важно, чтоб им всем в Гиннунгагап провалиться. Всё, что ему осталось – эта бескрайняя холодная пустыня, он сам посреди неё и вечность. И нет даже книжки, чтобы хоть как-то её скоротать.

Локи невесело усмехается собственным мыслям, с неугасающей теплотой вспоминая о Фригг – сейчас бы всё отдал, чтобы увидеть её вновь. Правда, ей, как и Одину, не место здесь. Они точно заслужили иного – в отличие от своего младшего сына.

В раздумьях он оглядывается на берег позади, за рекой, словно в насмешку, более не скрытый никаким туманом. А что, если Тор тоже мёртв? Что, если Танос убил и его тоже? И даже если нет, давайте начистоту, много ли у громовержца вообще шансов остаться в живых, в полном одиночестве на, мягко говоря, неисправном корабле посреди космоса? От этой мысли прошибает дрожью, но не холода, а страха, и Локи закрывает глаза, отворачиваясь от другого берега. Нет, так точно быть не должно, и если праотцы ещё хоть на немного не наплевали на своих потомков, то они услышат его сейчас и сберегут Тора, отведут от него смерть и нависший над Вселенной злой рок. Он обязательно должен выжить! Ради тех, кто смог уйти с корабля с Брунгильдой, ради хоть какого-то шанса, что всё это не было совсем уж напрасно, ради…

Ради памяти, хотя бы. О былых днях их прекрасного, вечного дома, о Фригг, об Одине. Ну, и о нём самом, как же ещё – во всяком случае, ему хотелось верить, что память о нём брат тоже захочет сберечь. Эгоистичное такое желание – знать, что всё ещё важен, не меньше, чем когда-то нуждался сам, пусть и понял это довольно-таки поздно. Всё, что угодно, только бы не равнодушие.

Он вдыхает и выдыхает, усилием воли оставляя эти мысли – что толку теперь, только душу попусту растравливают. Взгляд полынных глаз пусто и безучастно скользит кругом, осматривая безжизненный ландшафт, пока он пытался понять, что делать и куда идти дальше.

По краю кажущуюся бескрайней холмистую равнину Хельхейма опоясывает горная цепь, и скалы столь же мрачные, выстуженные и неприветливые, как и всё вокруг – простой и понятный знак того, что к Нагрид нет никакого резона выдвигаться, тем более ради того, чтобы пытаться сбежать через пещеры Гнипахеллира. Пусть там, как и во всех Девяти Мирах, были скрыты лазейки – узкие разрывы в пространстве, подобные тем, которыми он пользовался когда-то давно в Асгарде – но вероятность успеха этого упорно стремится к нулю. Без позволения Хель этот мир всё равно не покинуть, любым из путей.

Откуда-то с северо-востока ветер доносит до него металлический звон, а сквозь мглу пробивается слабый, едва различимый стальной отблеск – там, должно быть, Ярнвид, Железный лес. Тоже место весьма и весьма безрадостное, если здесь вообще можно рассчитывать на иное, обиталище Гарма, чудовищного пса-стража. Ещё дальше по течению Гьялль должно быть и море, или что-то на него похожее, и песчаный берег Настрёнд, находиться на котором тоже не было желания – близкое знакомство с Нидхёггом, регулярно туда выползающим, в планы Локи пока точно не входило.

Хотя уместно ли сейчас вообще строить какие бы то ни было планы? Он не знал, да только все эти размышления нагоняли только ещё большую тоску – кажется, это главное свойство этих мест. Хельхейм сам, до последней песчинки, был, казалось, пропитан страхом и тоской, просто сочился ими, а оттого любой из возможных путей был ожидаемо непривлекательным. Ничего, хотя бы отдалённо похожего на дорогу, что могла бы вывести его к чертогам Хель, Эльвидниру, видно не было – ни сразу у моста, ни где-либо в стороне, так что Локи решает просто идти вперёд, куда глаза глядят.

Только бы прочь отсюда, подальше от границы.

Хельхейм отзывается его желанию с пугающей внимательностью – почти мгновенно подхватывает и увлекает куда-то вглубь. Он не знает цели и не разбирает пути – в ветхие сандалии быстро набивается стылый песок, а ледяной встречный ветер нещадно хлещет тело, кажется, продувая его насквозь. Локи ровным счётом ничего этого не чувствует, теряет даже сердцебиение, что до сих пор упрямым отголоском заблудилось где-то в кончиках пальцев. Шагать вот так ему безумно легко, он сам словно бы ничего не весит… и чем дальше двигается, тем плотнее Хельхейм утягивает его в свои объятия, будто забавляясь с новой игрушкой после долгих лет скуки.

Сознание медленно, но неуклонно гаснет, и взгляд меркнет вслед за ним, переставая различать хоть что-то, как если бы он бродил в непроглядном тумане. Самым последним исчезает чувство движения, погружая в одному лишь Хельхейму ведомый транс – и только последней искрой разума, что у него ещё остаётся, Локи всё же помнит, где он и что с ним происходит. Последнее, впрочем, весьма сомнительно – осознавать происходящее было всё сложнее. Застилавший глаза туман, по ощущениям, был вполне себе материален – забирался под кожу, обволакивая и почти растворяя в себе, заточая внутри своеобразного заколдованного круга и заставляя бесконечно блуждать во мгле, словно в камере без стен и замков. Это явно было только начало – словно кто-то незримый и безумно древний только что дал отмашку игре, в которую Хельхейм играл с новоприбывшими уже не одну сотню или даже тысячу лет…

Локи делает ещё пару шагов в никуда, и отзвук самих шагов с заметной задержкой разносится кругом, отдалённый и приглушённый – больше похоже, что он сам его додумал, силясь не сойти с ума в этой мёртвой тишине. Разум из последних сил цеплялся за любую возможную соломинку – какое-то время спустя до него доносится эхо и других звуков: чей-то смех, шелест листьев, плеск вёсел о волны и скрип уключин – лишь долетевшие с туманом краткие обрывки чей-то чужой памяти. Словно во сне перед глазами проплывают образы длинных домов с дерновыми крышами, слышатся боевые кличи и детский плач – Мидгард жил этим ещё до его рождения. Он оглядывается кругом – контуры, тени мелькают в пелене, словно быстро сменяющие друг друга кадры в старой кинохронике, а вокруг неуловимо становится темнее. Словно накатившей волной, его накрывает неясной тревогой, и эта первая волна ощутимо робкая, прощупывающая, ещё не знающая наверняка, с кем или с чем имеет дело.

Впрочем, стоит ему только обернуться, как тревога сменяется удушливым, пробирающим до костей смертным ужасом – хорошо забытым, но при этом всё равно слишком знакомым. Пусть его разум хорошо постарался, чтобы избавить его от этих воспоминаний, но страх продолжает следовать за ним по пятам, все эти годы прячась в самых тёмных углах ночных кошмаров.

Правда, похоже, даже Хельхейму со всем его бессмертным упорством не удалось толком ничего отыскать – перед Локи только он сам, окружённый и загнанный, опутанный вязкими, смоляно-чёрными тенями. Это странно – он ведь помнит лица, облики, как и то, какую роль они сыграли в произошедшем, все до единого… но память всё равно упрямо отрезала всё и вся, оставляя за скобками и не позволяя ему погрузиться в этот мрак с головой.

Трикстер встречается взглядом с собственным фантомом – тот младше и кажется слабее, и где-то на глубине зрачков ещё теплится надежда, что всё это закончится как-то иначе. Быстрее, легче, справедливее – ведь даже для оступившегося возможна и справедливость, и надежда. Теперь в ответ не остаётся ничего, кроме горькой усмешки, и Локи сам себе удручённо качает головой, почти сочувствуя тому, прежнему. Чуда не случится, надежда очень скоро растает, и справляться со всем он будет сам, от начала и до самого конца – полной картины так никогда и никто не узнает.

Кто знает, могло ли хоть что-то во всей этой круговерти пойти иначе…

Фантом явно собирается обороняться, стиснув руки в кулаки, но тени тут же накрывают с головой, заставляя едва заметно сжаться, проглатывают и обволакивают, и Локи слышит отдалённые голоса, предпочитая не вслушиваться в смысл – он едва малодушно не отворачивается, всё в том же страхе закрывая глаза. Голос его собственный, громкий, протестующий, но гаснет так же быстро, как и всплёскивается, а спустя бесконечно долгие мгновения фантом вновь выпрямляется, гордо подняв голову, и холодно оглядывается на него самого – и подобный слом «четвёртой стены» почти выбивает из колеи, прошибая ледяной дрожью.

Милосердия от Хельхейма он не ждал, но и видеть это было решительно невыносимо.

Сильнее по нервам били разве что эмоции. Сперва лишающий рассудка страх, должный стать его постоянным спутником, после боль, ломкой дрожью оседающая в пальцах… а следом и все его собственные эмоции, будто прогнанные сквозь систему призм и кривых зеркал – искажённые, искусно растравленные, иные же – гипертрофированы, возведены в абсолют. И он, пусть и смотрит на себя словно бы со стороны, но вновь принимает этот суррогат, зная, как должна продолжиться история, давным-давно свершившаяся, оттиснутая на его вирде ноющим шрамом. Переписывать память об уже свершившемся нет никакого смысла – да и не дозволено.

Продолжая свою жестокую забаву, царство мёртвых позволяет фантому рассеяться, уже вытягивая другой откуда-то из глубин памяти. Тот много красочнее и полнее – очевидно, больше он ничего не пытался забыть с той же тщательностью и рвением.

Вокруг прорисовываются колонны и гулкие своды, потемневшая от времени деревянная мебель, длинные обеденные столы и скамьи, скопившаяся по углам пыль и тени, разбегающиеся кругом от единственного светильника – судя по всему, зал, находившийся где-то в Асгарде, кажется, даже в главном чертоге, был давно забыт и почти заброшен. Последним он видит свой фантом, слабо детализированный, но всё же узнаваемый – пока ещё нескладный подросток, сидевший на одном из столов, нервно болтая ногами. В руках – несколько небольших метательных ножей, ладных, но достаточно простых, явно местной, асгардской работы. Теперь, уже намётанным глазом, он определял это на раз – асгардские оружейники, конечно, тоже были мастерами своего дела, но до гномов Нидавеллира явно не дотягивали.

Локи ступает вперёд, надеясь всмотреться в самого себя получше, и совершенно внезапно понимает, что теперь может двигаться – неясно только, дал ему Хельхейм такую возможно лишь сейчас, или в прошлом воспоминании его приковывал к месту исключительно собственный ужас. Подходит ближе, обходя фигуру кругом – волосы едва заметно растрёпаны, а одежды явно парадные. Он наполовину слышит, а наполовину помнит – где-то во дворце, в главных залах, сейчас пир в разгаре, со всем цветом Асгарда в качестве приглашённых. И только в сердце капля по капле просачивается ядовитая, едкая обида – и он понимает окончательно, что переживает всё то, что переживал тогда, соединённый с самим собой неразрывно.

Трикстер знает это чувство наизусть – но если сейчас обида приходила постепенно, то прежнего его она затапливала, плескалась в душе, переливаясь через край и упорно ища выхода. Фантом поднимает голову – на глазах блестят едва заметные злые слёзы – и с голосом выдыхает, уже умелым движением отправляя один из клинков в полёт, и тот проходит его настоящего насквозь. Локи оглядывается за спину – нож вонзился в старую дубовую дверь, уйдя в полотно примерно на половину лезвия. Что сказать, практики пока не достаёт – в лучшие годы и худшие дни они вонзались почти до самой рукояти.

Разумеется, за всё время он не единожды так выпускал пар, пусть это и был лишь один из путей.

Локи хмурится, оглядываясь кругом – сложные отношения с братом и большей частью асгардского двора вот ни разу не были для него новостью. Неужели Хельхейм собирается вытягивать каждый эпизод, вот так разбирая его на детали? Что ж, в таком случае, он здесь ещё на пару столетий застрянет, это точно…

Трикстера определённо слышат, даже если вслух он до сих пор ещё ни слова не сказал – воздух в зале приходит в движение, оставляя младшую версию портить старую древесину в одиночестве, а вокруг него самого клубится дым, складывающийся в один за одним другие фантомы, и их целое множество – эдакий краткий пересказ ухудшения отношений с окружавшим его тогда миром. Чувств становится всё больше, они перемешиваются, накладываясь друг на друга, и вскоре соединяются в такую бурю, что даже дыхание перехватывает.

Что ж, спасибо за напоминание, насколько всё было… не радужно.

В какой-то момент все эти эмоции становятся образно похожи на клубок ниток, явно ставший жертвой кошек Фрейи, и Локи, вдохнув и выдохнув, принимается их распутывать, медленно разбирая по одной – в какие-то фантомы вглядывается, в болезненной тревоге узнавания, сложно смешанной с рефлексией, а какие-то рассеивает категоричным движением ладони, оставляя лишь саму эмоцию, погребаемую где-то в укромных уголках души – он всё, конечно, понимает, но некоторые детали теперь уж точно не стоили переосмысления, во всяком случае, не здесь и не сейчас.

А без этого двигаться дальше было бы невозможно – и понимание, что двигаться есть, куда, пришло ненавязчиво, но быстро. Кто знает, может, ещё доберётся до чертога и составит компанию Хель – будут вместе коротать вечность, со скуки взаимно отравляя друг другу существование.

Тёмные, даже в чём-то слишком привязчивые образы поддаются из рук вон плохо, наслаиваясь друг на друга, окружая его и словно стараясь подавить – до Локи отрывками доносятся голоса троицы Воителей и Сиф, их далеко не всегда безобидные, колкие насмешки, и образы эти только множатся, вызывая в сознании одну за другой старые, детские обиды. Облики, рисуемые сознанием, получались преувеличенно-карикатурными – самоуверенный, порой и до бесцеремонности, Фандрал, молчаливый, неясно как оказавшийся в этой компании Огун, флегматичный Вольштагг и Сиф, подчас раздражавшая сильнее всех прочих вместе взятых, особенно, когда пыталась совать свой нос, куда её не просили.

Теперь их лица вызывали лишь слабый отголосок печали. Он не пытался разбираться, задирали его намеренно или нет, да и тогда это едва ли было для него важно. Они всё равно слишком разные – разный взгляд на вещи, разные интересы, увлечения. Их расположение ему никогда и не было особо нужно – гораздо больше боли причиняло отношение к этому Тора.

Они отдалялись всё дальше и дальше друг от друга, всё больше и больше времени проводили порознь, ссорились всё чаще и куда как чаще дрались – Фригг, помнится, только качала головой, с печалью дивясь, отчего вдруг между когда-то столь дружными принцами возникло столько разногласий. Тор ведь ни разу не осадил их, ни разу не встал на его сторону, даже зная, как Локи бывало обидно и больно, не сделал ровным счётом ничего!.. Не только с Сиф – с остальными тоже, как и Тор, они были старше и по умолчанию мнили себя выше трикстера.

Обида и горечь зашкаливают, наконец достигнув пика, словно все эмоции прошедших веков завладевают им одновременно… И Локи резким движением заставляет эту безумную круговерть фантомов остановиться, путь и ненадолго. Да, нельзя столько лелеять детские обиды, даже если очень хочется, но внутри всё равно что-то сжимается. Это, конечно, легко сказать – теперь же он словно переживает всё заново, каждую секунду, когда оставался один, позади, несправедливо забытый и уязвлённый.

Губы вдруг искривляет тихая, горькая усмешка. Рука об руку, да?.. Что ж, если Тор действительно сказал правду – если он действительно был столь высокого мнения о своём младшем брате – то ему явно стоило чуть раньше дать Локи об этом знать.

Обрывки памяти кругом с каждым новым распутанным витком становится всё безрадостнее, мрачнее и запутаннее – едва ли все его проблемы ограничивались лишь приятелями старшего братца. Конечно, они ощутимо омрачали существование, но всегда можно было просто махнуть рукой на всю эту шайку-лейку и скрыться где-то во дворце, сперва у Фригг, а как стал старше – в библиотеке или где угодно ещё, найдя занятие поинтереснее.

На некоторые вещи закрыть глаза не выходило.

Тень тогда пролегла, казалось бы, между ним и всем остальным Асгардом, ещё задолго до того, как всё окончательно полетело в бездну – и очень долго он нет-нет, да ловил на себе странные, даже настороженные взгляды, которые ничем, кроме как неизвестными предрассудками, объяснить не мог. Среди придворных и обычных асгардцев, во дворце и на улицах…

Но главное, и самое страшное – среди своей же семьи. Асгардцы, будто чувствуя, отражали лишь настроение своего царя – и сам Локи всё больше замечал, как меняется отношение Одина к ним обоим, чётко и слишком очевидно выделяя Тора и отодвигая самого Локи в тень. Этот взгляд Один – тяжёлый и задумчивый, пусть и краткий, совершенно выбивал из колеи, заставляя почти из кожи вон лезть, чтобы показать себя отцу в наилучшем свете, и раз за разом задаваться вопросом: что же он, в конце концов, делает не так?..

Фантом рассеивается, оставляя его с этим вопросом один на один. Теперь, уже пережив всё это и сотни раз передумав на все лады, он хорошо понимает: изменить что-то вряд ли было возможно. То, что он сам назвал бы переломным моментом для всего, лежало ещё глубже в памяти, ещё раньше.

Хельхейму это тоже было известно – и Локи знал, что столкнётся сейчас именно с этим, стоит только обернуться.

Не начало, но пик всего, что вело к единственно-возможному исходу – и громкие, гневные голоса старших до сих пор громом стояли в его ушах. Последнее самайнское предсказание, последний раз, когда пророчица ступила в главный асгардский чертог. То самое пророчество, которое они до сих пор так ненавидели, слышанное не однажды, но законченное именно тогда – и испортившее всё.

Именно оно, кажется, исполнилось от начала и до конца. Только теперь, глядя на всё со стороны, Локи задался вопросом: интересно, а было ли Одину известно о принципе самосбывающихся пророчеств?..

После того дня весь сонм старших богов Всеотец разогнал по другим мирам, оставив в Асгарде только свою семью и главного привратника, Хеймдалля, а после оборвал связи и с Мидгардом, почти замкнувшись на какое-то время – и Фрейр тогда был чудовищно прав, сказав в пылу гнева, что это опрометчивое и глупое, как для правителя Девяти Миров, решение разрушит многое из того, что уже создано.

С тех самых пор, кажется, Локи никого из них и не видел – ни ванов, ни альвов, ни кого-либо ещё. Связи с мирами, разумеется, сохранялись – но никто из старших богов так на контакт и не вышел, по крайней мере, насколько он мог судить.

Сильнее недоумения в ту секунду был страх, чёрный и убивающий, и он причинял почти физическую боль – кажется, тогда все и заметили в первый раз, как изменился взгляд Всеотца, обращённый на него. Фригг тогда ушла в глухую оборону, надеясь оградить его ото всех подозрений, но явно чувствовала, что что-то идёт не так, а Тор в штыки воспринимал любое подозрение в их адрес – да, на него тоже иногда смотрели c глубокой, неосознанной опаской, но всё же намного реже, сказывалось наследие и слишком явное благоволение Одина.

Теперь Локи не сдерживает горькую, болезненную усмешку, глядя на всё это. Как же они были правы – но вместе с тем, и это предельно очевидно, именно эти подозрения и привели их к самому худшему из всех возможных исходов!

Два последних принца Асгарда, которым волею судеб, всеведущих норн, было суждено этот самый Асград погубить. Вот точно говорят, меньше знаешь – крепче спишь… Жаль, Одину за все века его правления эта мысль если и приходила в голову, то точно с огромным опозданием.

В Хеймдалле, по крайней мере, тогда, это было очевиднее всего – эта насторожённость, плавно перешедшая в открытое опасение и подозрительность, особенно со стороны того, от чьего взора не может укрыться никто в Девяти Мирах, Локи, мягко говоря, нервировало, заставляя ощущать себя словно накрытым стеклянным колпаком. В общем и целом, они взаимно друг другу не нравились, это факт, но надо отдать привратнику Биврёста должное – в какой-то степени именно потребность скрыться от всевидящих глаз и заставляла младшего принца с неугасимым упорством практиковаться и в гальдре, и в сейде, становясь всё более искусным магом.

Туманная пелена вокруг с каждым шатким шагом, с каждым новым образом, становится гуще, и образы кружат вокруг него, словно в водовороте – той бешеной, тёмной воронкой, что закрутилась ещё тогда и обернула всё так, что ткань вирда теперь было уже никак не исправить. Туман всё явственнее обращается дымом, едким и горьким, норовит просочиться глубже, пропитать всё, что от него осталось.

Перед ним теперь – кошмары последних лет. Всё – и Нью-Йоркская история с армией читаури, эта странная, болезненная пелена, словно бы окутавшая разум, глубинный страх, отчаяние, лютый гнев и безрассудная ненависть, причудливо смешавшиеся внутри – разнести бы его любимый Мидгард до основания, сжечь дотла, а за тем сжечь и пепел, наблюдая за болью на его лице…

Нет.

Жуткие, несмотря ни на что ранящие слова Одина, а следом долгое и утомительно-однообразное заключение, в темнице под главным чертогом в Асгарде, хоть сколько-нибудь комфортное стараниями лишь старанием Фригг, изредка старавшейся его навещать, несмотря на запрет. История с эфиром и этой смертной возлюбленной Тора, будь она десять раз неладна. Последняя ссора с матерью и… нападение тёмных эльфов во главе с Малекитом – с этой стороны должны быть именно те комнаты, так что будет неплохо, если…

Нет, нет, нет!

Похороны Фригг, с которой ему так и не позволили проститься. Бьющаяся в голове страшная мысль о тех словах, что он сказал ей в пылу гнева и что, волею норн, стали последними. Затопившее разум от края и до края отчаяние и тоска, в которой впору захлебнуться.

Нет…

Побег. Вся последняя его затея, родившаяся почти внезапно, буквально на ходу – заменить собой Одина и спокойно осесть на троне в Асгарде, в надежде пожить спокойной, размеренной и довольной жизнью. Самого Одина отправить в Мидгард, опутав разум мороком похитрее – с глаз долой из сердца вон… А Хеймдалля, как едва ли не единственного, кто всегда зрит в корень, изгнать, дабы не мешался под ногами – так будет проще, так лучше, может быть…

Нет же!

И чем ближе к поверхности – тем более горьким становится дым собственной памяти, ядовитым, удушающим, заползает в разум, без устали напоминая обо всём, погружая в чувство вины с головой. Локи мотает головой, сжимая вдруг взорвавшиеся ломкой болью виски ладонями.

Рагнарёк начался вопреки – или же благодаря, если вспоминать про пресловутые самосбывающиеся пророчества – всему. Не стало Одина, которого пребывание в Мидгарде ощутимо подкосило, и тут же к ним с Тором явилась Хель, ставшая, говоря начистоту, для обоих совершенной неожиданностью – от Всеотца, конечно, многого можно было ожидать, но не ещё одного же ребёнка!

Что ж, Тору, выходит, тоже изрядно лгали.

Несколько недель на Сакааре, ставших невольно затишьем перед бурей, этот странный Грандмастер и один из его столь же странных сталкеров, оказавшихся внезапно самой настоящей валькирией. Снова побег, тщетные, обоюдно-слабые попытки хоть что-то прояснить между собой… И отчего-то только слова Тора тонут всё в том же дыму, облекаются едкой, непроницаемой оболочкой и растворяются в вязком тумане.

Из того тумана словно бы вновь проступает «Statesman», ставший для последних асгардцев эдаким ковчегом. Сумасшедшей силы разряд молнии, расколовший на куски балкон в главном чертоге. Рагнарёк стал их единственным выходом – и Локи солгал бы, если бы сказал, что безумно старые строки того пророчества не звучали в его голове, когда он произносил формулу, призывая в Асгард его погибель в лице Сурта и, уворачиваясь от языков пламени, покидал хранилище вместе с Тессерактом. Два последних принца Асгарда всё же стали, несмотря на все попытки свою судьбу изменить, причиной его гибели.

Локи рвётся вперёд, почти в отчаянном порыве стараясь отстраниться от опутавшего его кокона дымных воспоминаний. Он прекрасно знает, что будет дальше – Хельхейм точно не откажет себе в удовольствии показать ему всё в мельчайших деталях, даже если он и так помнит всё.

Не так-то легко забыть собственную смерть.

Спокойствие продлилось от силы несколько месяцев – ровно до того злополучного дня, когда их мелкий, в общем-то, межзвёздный ковчег натолкнулся на проклятый корабль проклятого Таноса. Локи не находит в себе сил отвернуться от нового фантома, соткавшегося буквально перед ним, видит настороженное недоумение во взгляде Тора и смертельный ужас на своём лице, и всё, что от него осталось, мигом затапливает жутким холодом – на самом деле невозможно было избежать этого, только отсрочить, это и дураку ясно…

Нет, только не…

Бойню, разразившуюся следом, он был бы и вовсе счастлив стереть из памяти, вместе с удушающим чувством собственной бесполезности и беспомощности. В такие моменты он был благодарен праотцам за Брунгильду – та, сразу же поняв, что дело плохо, смогла вывести часть беженцев к спасательному доку. По итогу, от всех асгардцев, что им удалось спасти изначально, осталась ровно половина… Локи невольно передёргивает, от странной смеси боли и отвращения. Этот фиолетовый отморозок и здесь не поступился своими калечными принципами, даже если и явился только за камнем реальности.

За проклятым Тессерактом, который он, Локи, разумеется, оставил после Рагнарёка при себе, и о котором Тор, разумеется, был ни сном ни духом.

Он смотрит, и фантомы словно парализуют его, поглощая окончательно. Всё идёт к концу, и это не то, что хотелось бы видеть, но выбора никто не даёт. Видит скованного Тора, видит смерть Хеймдалля, пронзённого глефой одного из Детей Таноса, видит последний отблеск Биврёста, куда-то отнёсшего Халка… и, наконец, свою самоубийственную попытку что-то сделать. Вот-вот всё будет кончено.

Память замыкается в кольцо, словно Йормунганд, укусивший свой хвост.

Хельхейм даёт услышать только одно, выбирая со свойственной ему, пробирающей до костей проницательностью, дабы напоследок ужалить больнее.

«Хуже тебя брата и быть не может» – и фраза эта гулко отдаётся в голове, иронично совпав с моментом, когда последняя искра сознания понемногу меркнет, и Локи готов ничком рухнуть на стылые пески, не помня никого и ничего, почти согласившись быть растворённым Хельхеймом. Пелена вокруг никуда не девается, он всё ещё ничего вокруг себя не различает, последние фантомы гаснут, оставляя после себя только горечь и тяжёлую, свинцовую усталость – кажется, ещё чуть-чуть, и она просто его раздавит. Откуда-то извне, словно бы услышанная от кого-то когда-то, до него долетает простая мысль – страшнее холода в Хельхейме только пустота. Убивает именно она. 

Он делает вслепую пару шагов, едва не теряя равновесие, и из пелены вдруг проступает готовый броситься Гарм – распахнутая клыкастая пасть, истекающая слюной, и горящие жаждой крови уголья глаз. В окутанном апатией сознании не возникает даже тени опаски или удивления – только тяжёлое, неповоротливое смирение. Ну, значит, он будет сожран Гармом, так тому и…

Но пёс вдруг проносится мимо, уже почти бросившись на него – Локи обдаёт только смрадным дыханием, а из-за завесы доносится обиженный, жалобный скулёж, словно бы от самой обычной дворняги. Он честно не понимает, что могло спугнуть чудовищного стража Хельхейма… до момента, пока не чувствует запоздало мягкую вспышку, плеснувшую светом где-то поблизости. Она неосязаема и незрима, в Хельхейме нет места свету, но свет этот определённо есть – и пустую, безжизненную грудь вдруг по капле наполняет полузабытое, нездешнее тепло.

Не его собственное, разумеется, чужое – в нём самом того тепла совсем не осталось. И оттого оно ещё более ценное.

Мне страшно даже представить… А что бы ты сказал, будь ты сейчас здесь, со мной?..

Этот голос. Он внезапно раздаётся буквально из ниоткуда, охрипший, измотанный, но более чем узнаваемый, и Локи словно молнией прошивает, от макушки и до кончиков пальцев ног. Он оглядывается кругом, внезапно обнаруживая себя в абсолютно незнакомой комнате, и с ужасом смотрит на собственные, слегка мерцающие полупрозрачные руки…

И на широкую спину в безразмерном сером худи, от вида которой внутри всё обрывается от боли и горечи. Эта сцена безумно напоминает ему то, что уже было однажды, и от этого легче не становится, только хуже.

Только вот как это возможно?

– Тор?.. – на робкую, закономерно ни к чему не приведшую, попытку окликнуть его уходят все силы, вся решимость, всё дыхание – грудь сжимает, как тисками, и в горле застревает колкий ком.

– Знаешь, я почти уверен, что ты посмеялся бы от души, – он слышит звук сминаемой ткани и нервный, изломанный смешок – громовержец запрокидывает голову на мгновение, но смеха не выходит, только тихий, сорвано дрожащий выдох. – Над тем, во что я обратился. Как кошмарно всех подвёл. Тебя тоже, ведь выходит, что ты напрасно спасал меня. Пусть к жизни это тебя не вернёт, но всё же… – он чуть пожимает плечами, опустив голову, и последняя фраза срывается совсем тихо и отчаянно. – Прости меня, если сможешь.

– Тор, ради всего, о чём ты только… – Локи невольно подаётся вперёд, но осекается, отпрянув. Его всё равно не услышат, а он наконец может рассмотреть, что вокруг. Это спальня, очевидно, занимаемая самим Тором. Постель небрежно смята, на тумбочке оставлены упаковки каких-то лекарств, а на пустой стене, рядом с дверью – едва заметные вмятины и чуть подпалённые следы от электрических разрядов.

В иной раз Локи бы поспорил на что угодно, даже на собственную голову и пару самых любимых нидавеллирских кинжалов… Теперь он просто знает, даже не глядя – у старшего напрочь сбиты все костяшки на кулаках.

– Они ведь все пытаются что-то сделать, придумать... Хоть бы что-то, чтобы только не сидеть без дела, – голос выравнивается, звучит мерно, спокойно, но остаётся только гадать, чего же стоит то спокойствие. – А я ничем, совсем ничем не могу помочь… Буквально каждый раз, когда я думаю об этом, меня начинает срывать с катушек. Кажется, кроме этой боли и скорби, о тебе, обо всех, во мне осталась только ярость, гнев и жажда всё-таки поквитаться с этим ублюдком… Больше ничего. Я не могу ни о чём другом думать, понимаешь?..

В царящей вокруг тишине Локи кажется, что сквозь чужое шумное дыхание он отчётливо слышит звук падающих капель. Совсем тихим слышится треск, на стекле видны голубовато-белые отблески, не снаружи, изнутри, и в комнате так сильно пахнет грозой.

– Я всё это хорошо помню, нельзя слишком оплакивать кого-то, топить в слезах, – Тор вскидывается, говорит преувеличенно бодро, а жест – словно бы смахивает слёзы. – Не скорбью, а радостью, и всё прочее в том же духе, – слова обрываются, словно застревая где-то в глотке, и он крупно вздрагивает, всё же с невыразимой горечью рассмеявшись. – Но, я клянусь… Лучше бы ты снова солгал, Локи. Издевался бы, насмехался, язвил…

Но был живым.

Локи судорожно вдыхает, не зная ещё, сколь много ему здесь дозволено, но не успевает и шага сделать. Вокруг снова смыкается всё тот же беспощадный ледяной дым – рокочет на разные голоса, вертится в своей безумной пляске, отовсюду поднимаются тени, норовя его опутать, погрести под собой в этих самых песках…

А трикстер вдруг замирает, с необычайной ясностью понимая, что страха больше нет. Хельхейм явно злится, ещё пытается вновь им играть, как вздумается, но ничего не выходит – потому и пытается напугать, словно пёс, который облаивает, потому что не может напасть. В груди же теплится крохотный, но живой осколок света, который согревает изнутри, незримо связывая его с тем, что осталось за пределами Хельхейма, и само царство мёртвых это, кажется, даже пугает – если допустить, что вообще можно напугать целый мир.

Локи закрывает глаза – тепло разливается в груди несмотря ни на что, неестественное и нездешнее. Растёт и крепнет, отзываясь где-то под рёбрами, тянет так тяжело, что это ошеломляет, оглушает, отнимая последнее дыхание – пусть даже он и дышит скорее по привычке, и биения сердца давно не чувствует. Это едва выносимо, и всё равно в разы лучше, чем эта ненавистная пустота. Память отзывается услужливо, словно кто-то незримый тянет за нити, вытягивая из глубин сознания это простое знание – хотя он сам вряд ли вспомнил бы, откуда знает это.

Так ощущается скорбь – так можно понять, что кто-то по ту сторону тебя оплакивает. Словно бы он, этот кто-то, оставшийся в мире живых, делится с тобой своим теплом и своей болью утраты. Так ты знаешь, что всё ещё жив в чьей-то памяти.

Лучше, чем равнодушие, определённо.

Локи выдыхает, едва качая головой, и обхватывает плечи, выпрямляясь. Всё это похоже на ответ на незаданный вопрос, лишнее подтверждение – нет, это всё было не напрасно. Только ради этого и стоило попытаться всё исправить, даже если и не получилось, с зубочисткой-то на слона… Нет, не напрасно – пусть глупо и нелепо, но не отступился бы всё равно, не сбежал, уже не вышло бы. Разве что чтобы найти иное решение, попытаться, ведь гораздо больше он был не в восторге от самого себя, но, ради всего, могло быть и много хуже!..

Бесконечно бегать всё равно невозможно. От страха или от прошлого, не важно – не всё и всегда насквозь было ложью. И что бы ни происходило, как бы ни швыряла их судьба в разные стороны, как бы ни путались нити их жизней в руках у трёх всеведущих норн… Ему не было всё равно. Тор дорог был ему, а этот гнетущий страх, удушливый, убивающий… Локи и сам не знал, что всё так обернётся.

– Нет, – он наконец произносит это вслух, распахивая полынные глаза навстречу туману. – Только напрасно стараетесь. В моей жизни, кроме мрака, был и свет, – на краткое мгновение ему кажется, что этот свет вытягивается толстой, шерстяной нитью в его руке. – И его было немало.

Боль и тоска, больше чужие, но смешанные с его собственными, отзываются жаром в груди, а следом приходят свет и тепло – он крепко сжимает эту незримую нить в пальцах, будто путеводную. Всё это время Хельхейм тянул из него дрянные воспоминания, мало-помалу изводя и истощая, хорошие же, светлые, он сам откапывает в глубинах сердца, извлекая наружу, потягивая за золотистую шерстяную нить, словно бы на составные части распуская собственный вирд.

Каждая детская проделка, игры в стенах чертогов и шум листьев ясеня над головой; начало обучения гальдру у Одина, вместе с Тором и сейду у Фригг, первые робкие и хрупкие заклинания; долгие часы в библиотеке, когда казалось, что вся история Девяти Миров струится меж пальцев; жарко натопленный камин в покоях, долгие зимние вечера, когда метели и холод за окном особенно свирепствовали, примерно от Йоля и до Имболка, необыкновенное уже чувство теплоты и защищённости; Фригг, что всегда стояла за него горой, наивный и прямолинейный, как собственный молот, но верный сердцем, даже упрямо-верный Тор, и даже Один…

Дымный вихрь идёт рябью, то тут, то там вспыхивая маленькими, но уверенными островками света, и медленно, но верно слабеет, не в силах справиться с происходящим – Локи вдруг борется теперь с Хельхеймом за самого себя.

И побеждает.

Туман наконец рассеивается без остатка, оставляя его в полумраке, среди серых песков, снова на горизонте прорисовывается чернильной чернотой Нагрид, и только сейчас до него доходит – Хельхейм может показаться пустым магу или богу, только если он слеп, глух и глуп. Быть не может, что он был настолько ослеплён всем случившимся…

Теперь уже взгляд натыкается на бесплотные белые тени, бесцельно бродящие в пустоте царства мёртвых – бывшие мертвецы, когда-то подобные ему, но уже растворённые, изглоданные собственной болью и временем. Локи вдруг вздрагивает от ужаса, отчётливо понимая – он и сам был чудовищно близок к тому же исходу. Прошло бы ещё немного времени, и он сам стал бы точно таким же – бестелесным слабым духом, закованным в кокон собственной памяти. Это длилось бы бесконечно долго – невыносимая боль, душевная, не физическая, но безумно реальная, такая, что остаётся только выть и кричать, что есть мочи…

Вот они, значит, какие, круги Ада в стиле Девяти Миров – никаких тебе пыток, чертей с крючьями и сковородами и прочего, что напридумывали себе в Мидгарде за минувшие века. Только ты сам, твоё собственное прошлое и вечность в придачу, и неизвестно ещё, что хуже.

Сколько всё длилось, сказать было сложно – время точно не та категория, которая имеет в Хельхейме хоть какой-то вес. Внезапно откуда-то из-за спины доносится странный голос, утробный и низкий – Локи сперва даже слегка пугается, едва ли представляя себя, кому он может принадлежать.

– Что ж, ты выбрался, – произносит кто-то лениво и безразлично, чистой констатацией факта. – М-м-м… Не припомню такого прежде.

– Мы-то думали, ты уже успел стать закуской для Гарма, – вторит ему второй голос, может, чуть выше тембром, но в целом мало отличающийся от первого. – Но, раз уж так, то ничего не поделаешь…

Локи оборачивается, видя перед собой две довольно странные, человекоподобные фигуры – крупные, одутловатые и заметно, почти с издёвкой искажённые, с большими головами и пластичными, постоянно меняющимися гримасами на лицах, одна мужская, другая женская. Они переглядываются, обмениваясь медленными кивками, и продолжают изучать его взглядами.

– Ты Локи, верно? – словно бы уточняя, произносит мужская фигура, заметно неестественно, изломанно склонив голову на бок. – Сын Одина, бог Коварства и Хитрости, принц Асгарда и полноправный король Йотунхейма? – на лице отчётливо проявляется печать страдальческой скуки – видно, все эти словесные кружева им мало интересны. Локи рвано кивает, подтверждая, и переводит взгляд с одной фигуры на другу в недоумении.

– А вы… – решается начать он, и одна из фигур медленно кивает в ответ, обрывая.

– Я – Ганглати, а это – Ганглот. Мы – слуги богини Смерти Хель – взгляд, словно подёрнутый сонной пеленой, всё так же не выражает никакого интереса. Ну просто живые – живые ли? – воплощения принципа «Что бы такого сделать, чтобы ничего делать не пришлось?..».

– Наша госпожа желает видеть тебя в своём чертоге, Локи.

Немного сбоку вдруг из песков проступает тропа, мощёная тёмными, грубо обтёсанными, но очень ладно подогнанными каменными плитами. Она ведёт к северу, в виднеющемуся там, вдалеке, высокому чертогу, который, в отличие от асгардского, скорее напоминает кристалл чёрного оникса. Эльвиднир.

– Хель? Желает видеть? – с тихой усмешкой переспрашивает Локи, оглядываясь на чертог, тонущий в вязкой мгле. – Что ж… Интересно, и зачем я ей только понадобился?

Вокруг звучат голоса, шёпот, доносящийся сразу со всех сторон – они говорят без остановки, повторяют имена или просто что-то бессвязное, и этот шелестящий гул сливается в одно, словно бы это шепчет песок и кричит ему в уши свистящий ветер. Это души, сотни их, тысячи, тысячи тысяч – они всё это время были вокруг него. И всё-таки, как вообще он их сразу не заметил?

В мыслях теперь остаётся только одно – ещё не намерение, пока просто навязчивое желание, просто прекратить всё это. Выбраться, вернуться в мир живых. Всем Девяти Мирам назло, снова под лучи мидгардского солнца.

Как и пообещал.

Ветер ощутимо подталкивает его в спину, словно бы подгоняя – то ли Хель, то ли сам Хельхейм явно теряют терпение.

– Кажется, выбора у меня другого нет, – трикстер разводит руками, наконец согласно кивая. – Раз желает видеть, то что ж, ведите меня к Хель. Кто знает, может, нам действительно будет, что обсудить.