когда эдгар смотрит на луку, у него щемит сердце.
ему не нравится это признавать — потому что никогда такого не было, чтобы эдгар вальден по кому-то страдал или чувствовал эту тоскливую нежность. потому что это какие-то глупости, честное слово, потому что распыляться на любовь совершенно бессмысленно, потому что в жизни есть вещи куда поважнее — искусство, например, или стремление к идеалу. и пусть всякие поэты выкладывают целые оды любви и возносят свои чувства на пьедестал — эдгар уверен, что ни к чему хорошему это не приведёт. его не привело.
ему не нравится это признавать — хотя бы и потому, что в таком случае пришлось бы заодно признать, что лука теперь для него не более чем незнакомец. не знакомый и даже не друг; незнакомец, чужой человек, который не помнит его и не чувствует к нему, кажется, решительно ничего.
эдгар не знает, как ему себя с ним вести.
лука вроде бы такой же, как раньше. эдгар легко узнаёт его черты, которые десятки раз выписывал бледно-рыжеватой сангиной, похожей на песок: взъерошенные темные волосы, вздернутый нос, хитро прищуренные глаза и дурацкий клык, выглядывавший всякий раз, когда лука улыбался. лука такой же активный и полный динамики — за его жестами и мимикой никак не уследишь, пусть раньше он и пытался себя немного сдерживать, будучи на людях, чтобы поддерживать вокруг себя какую-никакую серьезную ауру ученого-аристократа. лука все еще много шутит, задорно смеется и так же много старается проводить время наедине с собой, усердно листая книги или копаясь в деталях механизмов.
лука такой же, как раньше — яркий, взбалмошный, гениальный, — и все же катастрофически другой.
лука, кажется, теряется в лабиринтах собственных мыслей с совсем не завидной частотой. он иногда перепрыгивает с темы на тему, запинается без причины или вдруг вставляет посреди своего или чужого монолога какую-нибудь реплику — видимо, лишь бы не забыть. он иногда с трудом произносит какие-нибудь сложные слова или вспоминает термины или формулы, о которых раньше запросто мог бы скороговоркой прочитать импровизированную лекцию (хотя пытается и сейчас — эдгар как-то застал то, как лука крайне оживленно и не особо продуктивно пытался поведать нортону о магнитном гистерезисе). он иногда невпопад смеется, даже в минуты, когда атмосфера к этому совсем не располагает, и эдгара поначалу это раздражает; потом он понимает, что эти глупые смешки у луки вылетают, когда он нервничает или боится и притом старается сосредоточиться.
эдгар с горечью думает, что, не знай он его раньше, не полюбил бы сейчас ни в коем случае, а вместо этого относился бы как к городскому сброду, строил бы гримасы отвращения и, фыркая и игнорируя все-его-незабываемые-черты, никогда бы не взял в пальцы сангину.
эдгар не знает, как с ним говорить.
лука с ним приветлив и дружелюбен — потому что он такой со всеми. и это выводит эдгара из себя: он никогда не был таким же, как все. он привык ставить себя всегда хотя бы на пару ступеней выше других, потому что он этого заслуживает, и в глазах луки он привык всегда выделяться на фоне остальных, потому что иначе и быть не могло. теперь же эдгар не особенный ни капли; теперь он ничем не отличается от клоуна майка, зануды трейси, вонючего шахтера нортона, забитого эндрю, от которого пахнет поганками и могильной землей, или виктора... впрочем, последний обычно просто молчит, и потому у эдгара к нему куда меньше придирок.
как бы то ни было, эдгара это злит — сам факт того, что в особняке они все равны и вместе с тем одинаково несчастны, того, что он едва ли не впервые в жизни чувствует, как смешивается с толпой, теряя всю свою исключительность.
сам факт того, что для луки он теперь просто прохожий. просто другой игрок.
эдгар не знает, как шагнуть к нему навстречу.
все было бы куда проще, если бы можно было просто подойти в один вечер и прямо заявить: «я знал тебя раньше, до особняка и того инцидента. мы были вместе и любили друг друга. за несколько дней до тех новостей мы...» нет, нет, даже сама эта идея кажется эдгару возмутительной. кто бы вообще в такое поверил? и кроме того... вальден совсем не уверен, что эти слова разбудили бы в луке забытые чувства; в худшем случае эдгар бы сам остался в дураках, и рисковать он не желает.
так что эдгар решает тоже вести себя с ним так же, как с остальными, как будто между ними никогда ничего и не было. он раскидывается упреками, вредно цокает языком, подмечает все чужие промашки, заносчиво задирает нос и старается почаще сбегать от толпы. лука на его мимолетные уколы и намеренно недовольные взгляды, кажется, почти не обижается; только неловко ерошит волосы на своем затылке, извиняется, не всегда понимая, в чем именно проблема, но принимая, что такова натура эдгара, и улыбается, показывая свой дурацкий клык.
эдгару кажется, что каждый раз, когда лука так делает, его сердце пропускает очередной удар. или как там твердят дешевые поэты... что-то про бабочек в животе?
эдгар, честно говоря, просто не знает. совсем.
когда он открывает свой альбом, его встречает прежний лука во всевозможных ракурсах и позах. эдгар листает страницы, останавливаясь на каждой с трепетом, и рассматривает его с жадностью. он рисовал луку практически всегда одними и теми же материалами — чаще всего сангиной, реже добавляя сепию или соус. сначала он пытался писать портреты бальсы маслом, потому что так привычнее, но вскоре отказался от этой затеи: они выходили пропитанными лишним официозом и совсем не живыми. (луке, тем не менее, нравилось все равно; в особенном восторге он был, когда обнаружил, что для цвета его глаз эдгар обзавелся краской под загадочным названием «лягушка в обмороке».) акварель и пастель, как оказалось, тоже не подходили луке: слишком нежные и эфемерные, они были не в силах передать его поразительную динамику. уголь, тушь — слишком мрачно и надрывно; гуашь, акрил — чересчур ярко и непосредственно. так что эдгар остановился на сангине, которой рисовали еще рафаэль и да винчи. лука почему-то особенно хорошо смотрелся в движении, на быстрых набросках, нарисованных больше на эмоциях; ему не шли статичные, выверенные позы. впрочем, он никогда не был и хорошим натурщиком.
рассматривая собственные рисунки, эдгар поджимает губы от досады и обиды, которая не направлена даже ни на кого конкретного — если только на судьбу, как бы абстрактно это ни звучало. куда подевались изысканные манеры луки, о которых он часто забывал, когда был с ним наедине? куда подевались его неповторимое остроумие и обаяние, которые обеспечили его проектам сразу несколько спонсоров и грантов? куда подевались его галантность, костюмы из мягкого темно-красного бархата, цитрусовый парфюм, полные вдохновения лекции о его изобретениях?
эдгар закусывает нижнюю губу, доходя до последних страниц — внезапно опустевших и почти даже не тронутых. эдгар не касался этого альбома, чтобы в нем рисовать, чуть ли не с самого появления новостей: когда лука сначала исчез и не появлялся дома, а через пару дней в газетах вовсю твердили про инцидент в лаборатории ученого альвы. а через неделю на первой полосе красовалось изображение луки как главного подозреваемого.
эдгару кажется, что, как бы он ни старался, он все равно не сможет вести себя с лукой так, как если бы между ними ничего и не было. он не может просто взять и отказаться от этих воспоминаний, которые отзываются противной ноющей болью в груди. он не может просто забыть о том, как они были близки; о том, как лука постоянно выдумывал все новые ласковые прозвища и смешливо поправлял его берет, подтрунивая и дразня красной шапочкой; о том, как лука гладил пальцами его щеки, держа его лицо в своих ладонях, и терся своим носом о его, заявляя, что это высшее проявление нежности.
эдгар смотрит на пустые листы и закрывает лицо руками, стараясь подавить слезы. может быть, и не стоит возводить между ними эту невидимую стену. может быть, и стоит дать всему пойти своим чередом, пересилить немного себя и свое самолюбие, сделав хотя бы один шаг к бальсе, а не сжигать намеренно и не очень все мосты. в конце концов, этот лука с подбитым глазом — все тот же лука, окруженный славой и золотистым светом хрустальных люстр. хотелось бы верить.
в конце концов, эдгар бы все равно предпочел его грозу, пусть даже она будет больно жалить, дорогому бархату и шелкам, сколько бы они ни нежили его кожу.
в конце концов... эдгар утирает лицо, выбирает из привезенных запасов сангину, усаживается поудобнее и склоняется над альбомом.