soleil soleil

Однажды в небе погасла Луна.

Быстро, стремительно, в один миг — так, как будто ее проглотил зловещий монстр, предвестник конца света, как будто ее никогда и не было.

Ночь погрузилась в глубокую, тягучую тьму, перебиваемую только траурным блеском редких звезд. Ночь похожа была теперь на мрачный, беспросветный, бездонный океан, в котором таились, перебирая склизкие щупальца, все преследующие человечество кошмары.

В ту ночь в храме Луны сами собой погасли все свечи, словно от дыхания ветра, увяли все бледные лотосы, застыли холодные фонтаны и помрачнели лица изящных статуй.

Храм погрузился в мертвенное запустение.

Эзоп чувствовал, что что-то не так, уже давно. Его бог отвечал на подношения неохотно и даже более расплывчато, чем всегда. Когда он предавал огню серебряные кубки, наполненные белым вином, хрупкие анемоны и расшитый виссон¹, жемчуга и перламутр, пламя охватывало их лениво, ощупывая и прижимаясь к краям, как будто еще немного — и оно потухнет.

Тогда Эзоп попросту повелел занавесить наос² тяжелой белой тканью, а святилище укрыть колпаком из тонкого хрусталя, полагая, что проблема всего лишь в ветре.

Оказалось, что нет.

В ту ночь Эзоп оказался в давящей тишине и пустоте.

Он опустился на мраморный пол, обжигающий колени холодом, уложил увядшие лотосы в потухшее святилище, склонил голову и прочитал свою последнюю молитву.

Ярко выражать скорбь было не принято.

///

С той ночи, когда Луна растворилась во тьме, оставляя своего близнеца-солнце в одиночестве, прошел месяц.

Ровно за последним днем траура, в который была принесена поминальная жертва, следовал первый день Таргелий³, посвященных рождению Солнца и Луны.

Предполагалось, что теперь Эзоп мог забыть о черной, простой, ничем не украшенной одежде, позволить обрезанным волосам отрасти обратно, натянуть на лицо улыбку, предаться порыву всеобщего жаркого веселья и принять участие в праздничных соревнованиях.

Он не хотел.

Это казалось ему таким фальшивым — то, как быстро все вернулось на круги своя, то, как быстро все забыли о произошедшем и с вечера в предвкушении обсуждали грядущий праздник, как будто ночь не встречала их теперь зияющей пустотой.

Как будто ночь никогда не была обиталищем другого живого существа, снисходившего к ним исполненными желаниями, дарами и предсказаниями; как будто оно не исчезло внезапно, наполнив ночь своим отсутствием, страхами и запахом увядших цветов.

Как будто это совершенно нормально и нисколько не тревожно — чтобы боги вот так умирали, уходили безмолвно и бескровно, не подав даже знака и не объяснив причины.

На заре первого дня Таргелий Эзоп облачился в черный хитон, подобранный латунными фибулами⁴, и ускользнул из домика бывших жрецов, не тревожа ничей сон. Он ушел далеко от не пробудившегося еще города, к горным склонам, туда, где в предрассветной росе нежились дикие лилии. Он остановился ненадолго в том поле, вдыхая запах свежести и тишины и греясь под лучами зари, с лаской оглаживающими его лицо, будто бы он и сам был цветком, а потом — опустился в изумрудные заросли, нарвал букет мягких соцветий и вернулся с ними в храм.

Эзоп не думал, что в нем мог оказаться кто-то еще — особенно в это время.

У потухшего алтаря стоял, склонив голову, мужчина. Лучи солнца, пробивавшиеся меж колонн, золотили его светлые волосы так, словно бы над ним витал нимб, и окружали весь его стройный силуэт мерцающим сиянием. Он был похож на божество; полы его белых одежд, украшенных вышитыми золотом цветами и витиеватыми узорами, струились величественным водопадом до самых пят.

Он был похож как две капли воды на мраморную статую — ту, что стояла в центре храма, ту, которой Эзоп готовил подношения, ту, к которой люди обращались за советом, помощью и благословением.

Он вполне мог бы на самом деле оказаться божеством. 

Он не посмотрел на Эзопа ни тогда, когда он вошел, ни тогда, когда юноша остановился подле. Он только вяло, как будто бы сонно, проследил за ним взглядом, когда Эзоп опустился на колени, чтобы оставить в святилище свои белые лилии.

Белые лилии. Символ скорби и смерти.

Мужчина чуть склонил голову набок, как будто бы в изумлении, и святилище вместе со всеми окружавшими его свечами вспыхнуло пламенем.

Эзоп, поднявшись, молча смотрел на то, как белые лепестки чернели и сворачивались, комкаясь и тая в объятиях огня, как если бы его подношение было кем-то принято. Но этого не могло быть — покуда среброокой Луны в небе больше не было.

Он вздохнул.

— Он ведь более не вернется? — спросил он вполголоса у своего случайного спутника-Солнца.

Тот лишь печально улыбнулся — с такой опоясывающей, смиренной и искренней тоской, что Эзоп поспешил в смущении отвести взгляд обратно на тлеющие лилии, чувствуя, будто вмешивается в чужое горе.

Спустя еще несколько мгновений тишины, за которые цветы скоротечно обратились в сажу и пепел, мужчина наконец подал голос. Он был мягкий, вкрадчивый, как рассвет, пробивающийся сквозь тучи.

— Как твое имя?

— Эзоп.

— Эзоп, — повторил он, смакуя его имя на языке. — начинается новый день. Отправляйся к своим товарищам и проведи его с ними; не стоит омрачать свое сознание мыслями о чужой погибели. Ничего уже не вернешь.

Эзоп только поджал губы и покачал головой; божество не стало его переубеждать.

///

В какой-то момент бывшие жрецы Луны приступили к службе в храме Солнца. Это было логично — поговаривали, что, может быть, в какой-то момент оба светила будут сиять так же ярко, как прежде, просто нужно подождать, пока боги не исправят эту досадную проблему. В конце концов, это ведь боги; разве есть что-то, что было бы им не по плечу?

Все было в целом так же, как и всегда. Эзоп помогал держать храм в чистоте и порядке, приносил подношения и принимал прихожан. Разве только круг его общения волей-неволей несколько расширился, но это вполне можно было пережить.

Было кое-что еще.

Каждый день на рассвете Эзоп навещал храм Луны, принося с собой нежные букеты белых лилий, гвоздик, хризантем и шиповника.

Каждый день на рассвете он встречался там с Солнцем, составляя ему молчаливую компанию и опору.

Он назвался ему Джозефом. Не то что бы они вообще много разговаривали в эти часы: только перебрасывались короткими фразами, кивками головы и сдержанными улыбками.

И даже так — спустя некоторое время Эзоп понял, что продолжал приходить каждый рассвет не столько ради ритуала, сколько ради этих тихих встреч.

Однажды Джозеф неожиданно позвал его по имени — своим тягучим, спокойным голосом.

— Эзоп, — начал бог, заставив его вдруг вскинуть голову, — почему ты продолжаешь приходить сюда? Ты мог бы оставить эту трагедию за плечами и жить дальше; и все же вот — ты здесь, снова и снова, раз за разом. Почему?

Эзоп отвел взгляд.

— Потому что иначе было бы несправедливо, — после короткой паузы начал он. — Потому что любой заслуживает, чтобы его с достоинством сопроводили в загробный мир и чтобы о нем помнили после жизни.

Джозеф кивнул, не сводя с него глаз; казалось, он нашел в подобном подходе нечто изумительное.

— К тому же...

Эзоп остановился, не уверенный, стоило ли напрямую спрашивать, почему брат Джозефа ушел, и потому задал иной вопрос.

— Как умирают боги?

Джозеф вздохнул.

— Порой — в битвах друг с другом, с титанами или прочими существами. Порой — растворяются в забытьи, когда люди о них больше не помнят и в них больше не верят, — он покачал головой, болезненно хмуря брови. — Это страшная смерть.

«Но причина его смерти не в этом», — хотелось бы сказать Эзопу. Вместо этого он осторожно кивнул и повернулся к божеству всем корпусом, показывая, что готов слушать.

— Боги могут зачахнуть от глубокой тоски, — продолжил Джозеф, — совершенно так же, как люди. Некоторые всего лишь впадают в безмолвную дрему; некоторые не оставляют после себя ничего.

Вот оно что.

В глазах бога плескалась печаль; он прикрыл ненадолго свои золотые ресницы, как будто смаргивая не родившиеся еще слезы.

— Понятно, — почти что шепотом ответил Эзоп, не найдясь с репликой лучше.

Солнце уверенно занимало свои позиции на небе, разливаясь в нем розоватым маревом.

— Должно быть, тебе стоит идти, — Джозеф мягко улыбнулся, прерывая очередную образовавшуюся паузу.

Эзоп неловко кивнул, а затем — совсем неожиданно для него самого — с его губ слетели быстрые, смущенные слова.

— Может быть... вы бы хотели посмотреть местные поля и горы? Мы бы могли украсить храм так же, как это было раньше, и тогда...

У Джозефа дрогнули уголки губ — немного более искренне и немного менее тоскливо.

— Как скажешь, Эзоп. А теперь возвращайся к своим товарищам.

/// 

— Эзоп, — позвал Джозеф по своему обыкновению, проговаривая его имя так, словно оно ощущалось на языке необыкновенной сладостью, — расскажи мне о своей жизни.

— В ней нет ничего особенного, — не задумавшись ни на секунду, ответил Эзоп.

Солнце было в зените. Оно отражалось и воплощалось в каждом цветке подсолнуха, разливало золото по всей цветочной поляне, и обрамлявшие ее деревья причудливо почти не отбрасывали теней. Солнце ни в коем случае не обжигало; напротив, с лаской гладило серебристые волосы Эзопа, грело его тонкие кисти и оставляло легкие поцелуи солнечных зайчиков на щеках.

Они с Джозефом выходили на прогулку уже далеко не в первый раз. Эзоп справедливо посудил, что, если бог, каким бы он могучим и великим воином ни был, будет постоянно проводить время в храме своего погибшего брата, на нем это скажется самым пагубным образом.

— Не верю, — с толикой возмущения отозвался Джозеф. — Твои будни кажутся тебе неинтересными лишь потому, что ты проживаешь их каждый день.

Эзоп со вздохом опустился в траву неподалеку от него, аккуратно срывая одуванчики и пачкая руки в липком млечном соку.

— Я служу в храме, — сообщил он буднично, поднимаясь и перебирая в пальцах тонкие стебли. — Между прочим, в твоем.

Джозеф с крайне довольной улыбкой опустился на поваленное бревно. В своем газовом, струящемся по рукам перламутровом одеянии он потрясающе вписывался в это солнечное поле.

— Приношу жертвы, забочусь о благосостоянии здания и передаю послания прихожан, — продолжил Эзоп, подходя к нему. — Между прочим, тоже тебе.

Он остановился рядом, передавая Джозефу цветы; несколько стеблей были сплетены в небольшое подобие косы. Бог посмотрел на это с недоумением.

— Я не умею, — признался он. — Научи меня.

Тогда Эзоп сел подле и взял его ладони в собственные, направляя чужие теплые пальцы.

Он продолжил свой рассказ. В какой-то момент он стал говорить о других жрецах: об Илае, который вместе с ним раньше чтил Луну, вечно носил повязку, скрывая глаза, и в качестве спутницы избрал сову; о Майке, который прежде всего молился звездам, покуда они тоже когда-то были людьми; о Викторе, который особенно полюбил выслушивать жалобы жителей, чтобы передавать их затем напрямую богам; об Эдгаре и его поразительном таланте к живописи — таком, что картины едва ли не оживали под его кистью.

Они сплели вместе венок из одуванчиков. Эзоп водрузил его на макушку Джозефа заместо победоносного лавра. Затем Джозеф уже самостоятельно сплел еще один такой же, который преподнес уже Эзопу. Его улыбка при этом согревала не хуже солнечных лучей, и, казалось, в ней больше не читались ни печаль, ни тревога.

///

У Джозефа по рукам зацветали извилистые трещины.

Эзоп заметил их совершенно случайно. Он прятал их под одеждой, а они расходились по всему телу изысканным кракелюром⁵. Трещины не были глубокими, и не было похоже, что они были нанесены чем-то извне. Они светились изнутри бледным вермеем⁶, как будто человеческая оболочка Джозефа расходилась под натиском его божественной силы.

Эзоп не стал спрашивать.

Вечерняя заря кутала реку, вдоль которой они гуляли, в легкую серебристую дымку, окрашивала облака в сирень, и солнце уже почти не грело. Эзоп неловко нащупал чужую руку, чувствуя, как пальцы Джозефа отдаются в его ладони неожиданной прохладой.

Джозеф в последнее время казался куда более задумчивым, чем обычно, как будто его мысли отстраненно витали где-то в небесах. Он старался отпускать свои туманные размышления, проводя время с Эзопом, но они все равно были заметны — хотя бы по тому, как он порой мучительно изгибал брови или поджимал губы.

В тот вечер Джозеф рассказал ему свою историю: о том, как они с братом появились на свет, о том, какие подвиги успели совершить, и, прежде всего, о том, почему погасла Луна. Как оказалось, близнец Джозефа угас вслед за своей смертной возлюбленной, отказавшейся от дара бессмертия.

Джозеф, рассказывая, не смотрел на него, а Эзоп не мог отвести от него взгляда. Казалось, в тот момент он не был наедине с тем блистательным героем из эпических легенд, который доблестно сражал чудовищ и благодаря которому в небе сияло солнце. Нет, наедине с ним Джозеф казался гораздо проще и приземленнее; он забывал о фасаде всесильности и стойкости, а на их место приходили этюды его сентиментальных эмоций.

— Мне жаль, — только и сказал Эзоп.

Джозеф улыбнулся, крепче сжимая его ладонь. Они остановились у реки. Тишину нарушали лишь ее хрустальное журчание и звонкое пение вечерних птиц.

Джозеф обвел его кисть большим пальцем, поднес было к губам и остановил себя.

— Скажи мне, Эзоп, — заговорил вдруг он, держа их руки между ними, — неужели, если со мной что-то произойдет, ты будешь так же хранить обо мне память?

— Не говори глупостей, — Эзоп покачал головой. — Конечно.

«И на этот раз не только потому, что ты мой бог», — эти слова повисли в воздухе, так и не сказанные.

Джозеф кивнул, улыбнулся с толикой меланхолии и попросил Эзопа сложить ладони вместе, а потом их раскрыть.

В его пальцах покоилась желтая роза. Эзоп никогда не видел подобных цветов: с нежными лепестками, льнущими друг к другу в объятиях, и с колючими, как стрелы, шипами. И этот желтый цвет — цвет солнца, тепла и надежды.

///

Разве есть хоть одна история любви смертного и бога со счастливым концом?

Нет. Этот род любви всегда неразрывно сопряжен со страданиями обоих, пускай даже поначалу ничего не предвещает беды.

Чтобы быть с богом вместе, смертный должен принять дар бессмертия. Однако это же будет означать, что ему придется отпустить прошлую жизнь и ближайшую вечность наблюдать за тем, как все, кого он знал и кто ему был дорог, медленно увядают от старости, болезней и войн. Или, быть может, верховные боги сыграют злую шутку и даруют человеку вечную жизнь, но не вечную юность; и тогда он будет неизбежно стареть и дряхлеть до той поры, пока не иссохнет вовсе.

Или, быть может, человек не захочет расставаться со своей смертностью. Разве есть что-либо мучительнее того, чтобы наблюдать за тем, как постепенно угасает любимый человек, и сознавать при этом едва ли не впервые свое абсолютное бессилие? Тогда богу остается только сопровождать возлюбленного остаток его жизни, а затем, после смерти, увековечить его в созвездии или цветке — а затем, вероятно, продолжать существовать дальше, до встречи с кем-нибудь столь же прекрасным.

Или, быть может, стоит просто вовремя отстраниться, пока чувства не зацвели ядовитым плющом, и тогда страданий можно избежать.

///

Однажды в небе погасло Солнце.

Медленно, постепенно, шаг за шагом окунаясь в пучину тоски — так, что человеческому глазу было сложно уследить.

На мир опустилась ночь. Если эту кромешную мглу вообще можно было так назвать — потому что Луны тоже давно уже не было. Оставались только звезды, печально сверкающие за облаками.

Тьма застала Эзопа в храме Солнца. Он практически сразу выскользнул из клетки колонн, увитых теперь желтыми розами, и побежал в храм Луны, чувствуя, как неистово бьется сердце. Его ожидала там холодная, мрачная пустота и тонкий аромат лилий — и больше ничего.

Это означало лишь одно.

Эзоп побежал к цветочному полю, спотыкаясь и не видя перед собой практически ничего. Они любили встречаться с Джозефом там, среди океана подсолнухов и одуванчиков, там, где выводили жизнерадостные трели птицы и где бодро струилась река.

В этом пейзаже, окрашенном теперь в синие тона, не изменилось совершенно ничего — только Эзоп в нем теперь был один.

Он чувствовал, как к горлу начинал подступать мерзкий комок, как от горечи жгло глаза, как по щекам, оставляя скользкие дорожки, одна за другой стекали слезы, похожие на мелкие речные жемчужины. Они окропляли его ладони, цветы вокруг, как будто бы тянувшиеся к нему в утешении, землю; Эзоп опустился на колени, не в силах остановиться и чувствуя противную, зияющую пустоту.

Когда на слезы больше не осталось сил и Эзоп уже только мог прерывисто дышать и кусать губы, он открыл глаза и обнаружил себя совершенно в ином месте.

Это было, казалось, другое измерение: над Эзопом виднелись хрустальные сводчатые потолки, уходящие невозможно ввысь, а стены вокруг переливались радужными разводами. Эзоп увидел цветы, похожие на собранные в букет звезды, лозы с золотыми розами, оплетавшие колонны, и замысловатые узоры, выложенные мозаикой на полу.

На этот раз он не был один.

Чуть далее, на ложе, сплетенном из солнечных лучей, покоился Джозеф. Он, похоже, погрузился в глубокий сон, который Эзоп не смел потревожить; меж его пальцев был зажат стебель розы, пожухлые желтые лепестки которой уже опали на пол. Трещины на его теле расходились пламенными молниями, и некоторые участки вовсе были лишены цвета, будто бы он был выжжен.

Его грудь, тем не менее, мерно вздымалась — а значит, он был жив.

Эзоп утер ладонями глаза и нос, подошел ближе и, не особо задумываясь, осторожно устроился рядом. Он долго смотрел на безмятежное лицо Джозефа, убирая спавшие на него белые пряди и перебирая его золотившиеся в свете свечей, заполнявших это место, волосы. У Джозефа на щеке застыла, так и не упав, одна-единственная, будто бы покрытая сусалью, слеза.

Эзоп, набравшись решимости, наклонился к чужому лицу и подарил богу робкий поцелуй.

Ресницы Джозефа встрепенулись, двигаясь быстро-быстро, как крылья колибри; он вдруг вдохнул воздух, выпуская из пальцев розу, смахнул ладонью слезу и в удивлении уставился на Эзопа, будто совершенно не ожидая его увидеть. А потом — столь же осторожно притянул его к себе, будто боясь отпустить или навредить, и поцеловал еще раз. И еще и еще.

Эзоп ткнулся в его шею, пряча лицо и снова чувствуя подступавшие слезы. Трещины на чужом теле немного затягивались, переставая походить на открытые раны, и цвет занимал свое прежнее место.

— Эзоп, — выдохнул Джозеф, проводя пальцами по задней стороне его шеи и ниже, останавливаясь наконец между лопаток, — я и подумать не мог... Неужели ты тоже ощущал те зачатки чувств, едва-едва зародившиеся и уже готовые было расцвести, и, возможно, не испытывал перед ними страха?

Эзоп кивнул, насколько это было возможно, и немного отстранился.

— Не делай так больше, — сказал он, делая свой тон голоса несколько строже. — Ты даже не объяснился и ничего не сказал на прощание.

Джозеф улыбнулся — снова совсем без печали — и решил не оправдываться тем, что в качестве прощального подарка создал для него желтые розы. Пусть лучше эти розы стали бы не символом печали, не воплощением Эзопа после его смерти, а, напротив, эмблемой их будущего счастья.

— Прости, — пробормотал Джозеф, целуя его в макушку, — мой дорогой Эзоп.