в комнате сумрачно и пахнет железом.
фукудзава чувствует, как пальцы мори касаются его кожи. он делает это почти невесомо, не больше, чем то необходимо, чтобы остановить кровь, обработать рану и перевязать шею. в его взгляде, когда мори смотрит на то, что сам и натворил, плещется что-то нечитаемое, что-то, что фукудзава с трудом может распутать на отдельные эмоции. сожаление? отвращение? горечь?
у мори под глазами залегли плотные темные круги, отстраненно замечает фукудзава и отводит взгляд. он, конечно, и сам сейчас, должно быть, выглядит не лучше, но с мори это немудрено: тот с самого их знакомства вечно пренебрегал сном, питанием, чем только не. словом, как для врача, вел неописуемо нездоровый образ жизни. за этой беспокойной мыслью цепочкой следует другая: мори сам, вообще-то, ранен и совершенно не подает виду. как только юкичи попытался на это указать, он тихо цыкнул и коротко осадил его, словно отрезал: «вам нужнее».
у мори не дрожат руки, не тухнут глаза, но кожа кажется очень холодной — фукудзава чувствует это даже сквозь ткань перчаток.
он бил, в конце концов, наотмашь. еще один разворот, рубящий удар или укол — и было бы насмерть. фукудзаве подобное не в новинку: он по самую макушку был в крови. драться против мори, а не бок о бок с ним тоже было не в первой, но в этот раз...
в этот раз все ощущалось иначе, потому что у них не было выбора.
лицо мори расслаблено, когда он оборачивает чужую шею бинтами. это возвращает на дюжину лет назад: когда он ухаживал за фукудзавой так, стоило тогда-еще-телохранителю неудачно подставиться под удар или получить нелепую рану («так, царапина», вечно отмахивался юкичи и получал от мори полушутливый нагоняй). иногда фукудзаве приходилось и самому помогать врачу обработать уже его раны; получалось неловко, но под смешливые наставления мори он справлялся куда лучше. в те моменты, правда, у него на душе была какая-то особая тяжесть — от осознания того, что позволил этому случиться, пропустил маневр или не обратил внимание на противника.
мори молчит.
он всегда молчалив в такие моменты и не походит в этом даже на самого себя. как будто это большее, что он может позволить себе сделать в редкие минуты, кажущиеся обоим интимными, — ненадолго опустить щит, спрятать доспехи и маски. мори не делается от этого более понятным, но фукудзава ценит эти его попытки. кому как не ему знать, насколько страшно может быть позволить кому-то подойти к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки.
с мори всегда было тяжело.
фукудзава никогда не мог точно знать, что у него на уме.
мори — не тот человек, которому легко доверять. в его сознании вечно плетутся сложные цепочки размышлений, выкладывающиеся в стройные схемы, обрастающие побочными ветками и взаимосвязями. это было в нем уже тогда, в их первое знакомство. в то время мори — еще не босс мафии, но всего лишь врач подпольной клиники с сомнительным стертым прошлым, таким же, как у юкичи самого, — старательно строил куда более легкомысленный, дурашливый вид. он будто бы нарочно делал все, чтобы его не воспринимали всерьез, чтобы в глазах своих же клиентов он был не более чем врач — оторванный от их реальности, выполняющий сугубо свои функции, отлично вписывающийся в построенные им же декорации.
подпольная клиника, если так подумать, — отличная среда для того, чтобы быть в курсе всего, что в преступном мире и в его округе происходит. как таверна или бар, она остается нейтральной территорией, по которой неминуемо начинают разрастаться новости и слухи. фукудзава сообразил это еще до того, как в полной мере узнал про сущность мори как информатора; тот всегда, хоть и не подавая виду, хорошенько прислушивался ко всем толкам, которые в этих стенах велись, и иной раз мог предсказать наплыв клиентуры, будучи в курсе бандитских стычек.
фукудзава хотел бы уверенно заявить, что клиника эта не ассоциируется у него ни с чем кроме режущего нос запаха лекарств, засохшей, побуревшей крови и застоялого воздуха, пронизанного всем смрадом и преступной гадостью, которые только были в йокогаме. но, увы, тот врачебный кабинет, забитый хламом, отдавал даже… комфортом.
когда юкичи о нем думает, то вспоминает первым делом чужие легкие улыбки, граничащие с искренностью, но не совсем ею являющиеся, дразнящие морщинки под лисьими глазами, усталые жалобы и вздохи, короткие, но неожиданно нежные поцелуи. «вы, кстати, нравитесь элизе» вместо «я, кажется, влюбился». тот врачебный кабинет с его завалами медицинских расходников и рядами склянок, в котором они с мори оставались наедине, иной раз парадоксально казался оторванным, изолированным от остального мира. постыдное удовольствие, минутная слабость, особняком стоявшая теперь в воспоминаниях фукудзавы.
это не то, что фукудзаве хотелось бы омрачать. пускай эти воспоминания остаются в памяти неизменными, словно насекомые в янтаре. пускай даже под семью замками. пускай даже со стойкой подспудной мыслью — «это моя ошибка».
иногда кажется, что люди для мори — не более чем шестеренки, способные запустить в действие его планы. иногда кажется, что эсперов и тех мори в первую очередь воспринимает как их способности, а не как людей.
фукудзава готов, пусть и сквозь зубы, признать, что эта его черта пугала и отвращала от себя. с мори всегда было трудно понять, насколько его намерения честны. хотел ли он лишь поиграться с ним, разбередить старые раны, пройтись поцелуями и прикосновениями тонких пальцев по шрамам, вскрыть его нутро острым скальпелем, разбудить в нем волка? хотел ли мори быть с ним рядом, получить опору, попытаться жить со своими эмоциями, взглянуть на себя как на обычного человека, раскрыть перед ним ринтаро? хотел ли он привязать к себе, посадить на цепь, чтобы фукудзава не думал сопротивляться, чтобы был покладистым в его руках? хотел ли, в конце концов, вызвать к себе отвращение, отвадить от себя, пронаблюдать за его метаниями?
фукудзава не хотел чувствовать себя ножом, удобно спрятанным под чужой подушкой. он не хотел снова ощущать себя орудием и инструментом. катана ложилась в его руку приятным, родным весом — и это-то было страшно. от того, чтобы обращать меч в защиту того, что тебе дорого, до наслаждения своим превосходством и запахом крови — всего пара шагов.
с мори — тяжело.
с мори — никогда не знаешь, где кончается игра и начинается он настоящий.
такое ощущение, что его маска давным-давно слилась с лицом, спеклась с ним, как плавленый пластик. ее трудно различить: настолько тонкими, искусными швами она пришита. искренность, серьезность и напускное ребячество сменяют в мори друг друга, как приливные волны. стоит только подумать, что ухватил его суть, какую-нибудь его эмоцию, подоплеку и скрытый смысл — и все это окажется не более чем фарсом.
поэтому сейчас мори молчит.
его брови расслаблены, глаза — спокойны, и он изредка, украдкой бросает на фукудзаву короткие взгляды. мори не трогает его больше, чем нужно, как будто бы знает, что ему не дозволено, как будто убежден, что ему нельзя. как если бы его прикосновения осквернили фукудзаву и заодно обнажили бы его собственную позорную, нескладную, уязвимую и вполне ощутимую привязанность.
(как если бы фукудзава сам не хотел коснуться его в ответ, испытывая такие же, пускай и зеркальные, сомнения.)
мори оборачивает вокруг его шеи бинты, закрепляет их, стирает с челюсти фукудзавы капли крови, убеждается в том, что больше у него ран нет. он задерживает взгляд на лице юкичи — лиловые, винные, уходящие в черноту глаза против его голубой стали.
теперь фукудзава видит: горечь, тоска. смирение.
так же хорошо он видит, как все эти эмоции сливаются в одну и стремительно смываются течением — как скомканные документы, которые ловко отправляются в урну. чужой взгляд закрывается, как если бы сработал затвор камеры, становится непроницаемым, взвешенным, отдаленным.
все возвращается на круги своя.
— вот и все, фукудзава-доно. постарайтесь не перенапрягаться и не слишком много говорите, чтобы не тревожить рану. ваши подопечные, так уж и быть, сейчас вполне могут обойтись без наставительных речей.
улыбка мори кажется не совсем естественной, когда он дотрагивается до собственного пропитавшегося кровью пиджака. на его пальцах, скрытых, к счастью, перчатками, остаются ржаво-бурые разводы, а вокруг глаз собираются лукавые морщинки.
— ну и ну! что и ожидалось от серебряного волка… так сильно не переносите меня на дух?
фукудзава вздыхает.
с мори всегда было тяжело.