Шум с Чуей был всегда — по крайней мере, столько, сколько он себя помнил.
Это не был звон, или свист, или скрежет. Ему не мерещились голоса или звуки. Это был просто стук крови в ушах — монотонный и оттого легко уходивший на фон. Первое время Чуя его даже не осознавал , настолько этот белый шум стал привычен.
Все изменилось после встречи с тем поганцем.
Прикосновения Дазая выбивали из-под ног землю — и это притом, что внешне на деле не менялось ничего. Его руки стирали красное свечение ауры, успокаивали и заземляли, и шум при этом тоже куда-то девался. Чуя хорошо помнил самый первый раз, когда это произошло: бледное лицо мальчика перед своим, его темные, пустые и в то же время насмешливо-высокомерные глаза и неожиданная тишина.
Не то что бы это действительно успокоило его или заставило бы почувствовать слабость. Напротив, эта дерзость Дазая его только разозлила; но в то же время на какой-то краткий момент, в самом начале осознания, Чуя испугался. Он никогда бы себе в этом не признался, но оказаться вдруг обычным тогда было страшно. Хотя бы потому, что это значило бы лишиться важной части себя, или потому, что его способность в понимании Чуи была тесно сопряжена с ответственностью. Его способность — меч и щит, причем не только для него одного.
Про шум он тогда даже забыл, списав его отсутствие на общий шок.
Но Дазай вдруг прочно поселился в его жизни, пустив корни, и эти его прикосновения стали чаще — будь они по делу, в шутку или ради издевки. Дазай дотрагивался до его плеча, чтобы привлечь внимание, невзначай слегка касался руки или выдавал заслуженный за проигрыш в игре щелбан, и Чуя каждый раз переживал короткое замыкание. Не из-за приятного волнения или трепета, нет, а из-за почти физического ощущения того, что его тело то ли теряло вес, то ли, напротив, в полной мере поддавалось гравитации. И, конечно, в голове при этом становилось до странного беззвучно, так что шум Чуя осознал только тогда — из-за того, что всякий раз он появлялся снова, приливами наполняя его сознание.
Чуя тогда о своем открытии никому не рассказал, но быстро убедился в том, что этот шум — не последствия действия способности Дазая, а его вечный спутник. И неважно, в каком он был состоянии, какое было время суток, чем он занимался и как себя чувствовал.
Шум был всегда. Раньше Чуе попросту было не с чем сравнивать, чтобы это понять.
От рук Дазая он все еще шугался, умело уворачиваясь от игривых тычков под ребра и упорно отказываясь браться за руки. Его прикосновения, может, и сводили на нет красную ауру гравитации, но у Чуи всегда было достаточно силы в мышцах и кулаках, чтобы не чувствовать себя от «Неполноценного человека» беспомощным или слабым. Эта способность задевала его иначе.
Она делала его обычным. Это только сильнее и явственнее обнажало реальность, в которой Чуя на деле не был таким ни капли. Он был неестественным парадоксом, гранатой со сдернутой чекой и взрывом черной дыры. Он был человеком, информация о котором засекречена, так что, чтобы узнать ее, нужно было потрудиться. Он был набором строк, перечнем букв, цифр и символов. Но Дазай — подумать только, из всех людей именно он! — заставлял взглянуть на себя иначе и, возможно, хотя бы иногда сам видел его под другим углом. Несносным рыжим юношей-коротышкой, да и только.
///
Дазаю было сложно доверять. Любого другого человека можно было бы счесть безумцем или подобострастным подхалимом, заяви он вообще о таком. Дазаю не стоило доверять. Он видел людей насквозь, разбирал на косточки и логические выкройки, как будто бы не придавая значения ничему больше в них. Доверять Дазаю было страшно — потому что прочитать его в ответ было куда тяжелее.
По крайней мере, Чуе с Дазаем было спокойно. Настолько, насколько вообще может быть спокойно рядом с этим чертенком. В той же мере, как может быть спокойно беспечному человеку, идущему по устланному минами полю с завязанными глазами.
Чуя начал замечать, что шум в его голове усиливался во время боя. Он сливался с азартом от драки или с его гневом в единую симфонию, а потом подолгу не успокаивался. Шум нарастал с каждым новым ударом, пришедшимся в цель, с каждой трещиной в земле и с каждым поднятым в воздух камнем. Шум распалял, раскалял и застилал глаза до такой степени, что Чуе иной раз было трудно остановиться в драке; усилием воли он всякий раз не давал себе перейти черту. Она все равно стиралась, как будто бы ее вовсе не существовало никогда, во время порчи, когда Чуя выпускал на волю Арахабаки. Может, все это время этот шум вовсе был его скомканным шепотом?
Прикосновения Дазая, когда он хватал его за запястье или накрывал ладонью заднюю поверхность шеи, служили ему в такие моменты якорем.
— Ты опять жульничал, — обвиняюще заявляет Чуя, когда они поднимаются по лестнице к его квартире-однушке.
После совместных заданий они оба любили развеяться. Чуя обязательно настаивал на том, чтобы заглянуть в какую-нибудь закусочную, где с завидным аппетитом поглощал сразу несколько мисок рамена, пока Дазай еле-еле доедал свой не-совсем-острый карри. Их часто можно было увидеть у всяких автоматов и аркад, а иногда они развлекали себя какими-то умозрительными играми и спорами хоть на крыше, хоть на скамейке в парке.
— Обижаешь, — с залихватской улыбкой тянет Дазай, возникая у Чуи за спиной, пока тот открывал дверь. — Кому-то просто нужно научиться проигрывать.
Чуя косится на него через плечо, поднимает бровь и, звеня ключами, заходит в квартиру первым. Она у него маленькая, но более-менее опрятная (всяко лучше, чем контейнер Дазая, конечно). Чуя скидывает кеды, сбрасывает бомбер на вешалку, куда следом летит тяжелое темное пальто Дазая, и, скользя по полу в носках, двигается в комнату.
— Нет, это чисто сто… — начинает было спорить он, но запинается на слове, не совсем в нем уверенный, и заменяет его другим: — …статистически невозможно, чтобы ты всегда побеждал!
Дазай разводит руками и со смешком парирует:
— Нет, чисто стохастически, — он вворачивает умное словцо, которое Чуе не далось; им часто разбрасывался в разговорах Мори, — это очень даже может быть.
Дазай следует за Чуей длинной тенью и в конце концов бесцеремонно плюхается на его кровать.
— Как жаль, — продолжает он, падая на одеяло спиной, — что тебе придется сыграть со мной как минимум сотню раз, чтобы точно это проверить!
Лицо у Дазая довольное и хитрющее, как у кота, так что совершенно ясно, что ему ни капельки от такой перспективы не жаль. Чуя взбирается на кровать следом и бросается в него подушкой, чтобы было неповадно; Дазай издает картинное придушенное «ай!»
Затем он подбирает подушку, удачно приземлившуюся на лицо, и засовывает под голову. Дазай растягивается на постели, устраиваясь поудобнее, так, как если бы пришел к себе домой.
— Еще чего, — беззлобно фыркает Чуя, хотя отказываться от игр и споров не в его натуре. — И вообще, за сотню раз… да даже за десяток — я уж точно соображу, как именно ты жульничаешь.
Дазай молча приподнимает брови, мол, «уверен?», как будто берет его на слабо. Чуя игнорирует этот взгляд.
— Почему ты так уверен вообще, что я играю нечестно? А как же презумпция невиновности?
— Тебе напомнить, как ты перепутал в той настолке правила, причем в свою пользу, и настаивал, что все делаешь верно, пока я не ткнул тебя носом в бумажку с нормальными правилами?
Теперь уже Чуя приподнимает брови — «ты серьезно?»
Дазай мягко улыбается, делает непонятный ленивый жест рукой, видимо, признавая, что такое было, и сдается. Он переворачивается немного набок, чтобы Чую было лучше видно.
— Тогда в следующий раз ты предлагай, раз не веришь моим играм, — миролюбиво и на этот раз вполне серьезным тоном произносит он.
— Да хотя бы армрестлинг, — Чуя, не задумываясь даже, называет первое, что приходит в голову.
Осаму смотрит на него недолго, а потом сокрушенно роняет голову, причем так резко, как будто бы он был тряпичной куклой без костей.
— Ну уж нетушки, это тоже нечестно! — возмущается он, снова поднимая голову и потирая ладонью шею после своих же выкрутасов. — Ты сам должен понимать, что в таких вещах, где нужна сила, я тебе не ровня.
— Что, сдаешься прям так? — в голосе Чуи сквозит добродушная насмешка.
— Я признаю себя профаном в армрестлинге, настольном теннисе, что там еще есть… — торжественным тоном начинает Дазай и наигранно задумывается, возводя глаза к потолку, но в итоге бросает перечисление и возвращается к своей предыдущей мысли: — Вот там, где нужно думать, у меня есть хотя бы како-о-ой-нибудь шанс… Ненулевой, по крайней мере!
Чуя смотрит на него пристально, щурит немного глаза, но от подтекста — того, что Дазай признает, что, как бы он в интеллектуальных играх ни был силен, даже ему еще придется поднапрячься, — на его губах против воли расцветает улыбка. Дазай неприлично долго задерживает на ней взгляд и отводит глаза нехотя, падая обратно на спину якобы обессиленно. Сначала признал себя дилетантом, потом отпустил почти комплимент… Теряет хватку.
— Ах вот как, — выдыхает Чуя и вдруг оказывается к нему ближе. — Признаешь-таки, что без уловок не можешь!
Он бесцеремонно усаживается на Дазая, и его ладони оказываются по обе стороны от его ребер. Это означает, в общем-то, только одно — неумолимую экзекуцию щекоткой. Когда Чуя выяснил, что Дазай (как и он сам) боится щекотки, то был очень горд собой и этим открытием, но не злоупотреблял им сильно, чтобы не терялся эффект. Осаму, впрочем, никогда особенно ему не сопротивлялся.
Волосы Чуи, выбивающиеся из сделанного наспех хвостика, падают ему на лицо, глаза смешливо сощурены, а на щеке красуется пластырь с дурацким рисунком. У Дазая едва не перехватывает дыхание, но не от предстоящей пытки щекоткой, а от чужой победно-самодовольной ухмылки. Осаму бы себе никогда не признался в том, какие чувства она в нем пробуждает.
— Погоди-погоди! Я такого не говорил, — возмущается Дазай в ответ, делая вид, что его неловкой паузы не было.
— Ты сам намекнул, что мог бы мне проиграть, а значит, без уловок не выиграл бы сто игр подряд, — Чуя отрывается ненадолго, чтобы прояснить; это ему кажется важным.
— Но чисто теоретически это все же возможно, — не останавливается Осаму, за что получает тычок под ребра и ойкает.
— Чисто теоретически, — подчеркивает Чуя, и его пальцы пробегаются по чужим бокам, прекращая спор.
С Дазаем Чуе спокойно. Он заглушает своим смехом — редким и оттого завораживающим — шум в его голове и успокаивает прикосновениями. С ним Чуе спокойно, даже если у обоих руки пропахли кровью, а у Осаму в глазах пляшут чертики каждый раз, как он пытается поддеть и проверить на прочность его границы. С ним даже хорошо , будет Чуя думать потом; с ним он мог иногда почувствовать себя простым подростком.
///
С уходом Дазая шум ожидаемо никуда не делся, но вместо этого стал набирать обороты.
Чуя изо всех сил старался делать вид, что ничего не изменилось. Все было, в конце концов, так же, как прежде, — сколько он себя помнил, — и казалось глупым это отрицать.
Чуе не хотелось признавать, что эта пара лет, проведенных вместе, его изменила, расслабила и смягчила. Ему не хотелось даже думать о том, что чужие руки стали для него зоной комфорта, в которой можно было хотя бы на время забыться и отвлечься. Только, черт побери, не с Дазаем. Доверять ему было наивно: как покой может предоставить человек, который не мог найти его в собственной жизни?
Шум неумолимо нарастал, присутствовал в его голове вполне ощутимым гулом и смешивался с мигренями в пренеприятнейшем коктейле. Чуя скоро снова перестал его замечать; он мельтешил на фоне, как нечто совершенно привычное и оттого почти невидимое.
Чуя отвлекал себя от лишних эмоций, выплескивая их в работу и бои. Он не позволял своей силе себя одолеть или придавить. Напротив, он орудовал ей искусно, приручал, как дикого зверя, и настрого запрещал нарушать старательно выстроенные им границы. Чуя научился любить адреналин и азарт, которые его способность приносила с собой, и принимать странное чувство опустошения, приходившее, когда все кончалось. Он пропах табаком и головной болью, но не ломался и стойко выдерживал ответственность, легшую на его плечи.
Чуя бы сказал, что он в полнейшем порядке, но из-за Дазая все снова шло наперекосяк. Он проговорил бы с нажимом, сквозь зубы, что все у него замечательно и нормально, на деле испытывая раздрай.
Видеть Дазая снова — после того, как Чуя старательно убеждал себя не думать о нем и тем более не скучать, — было странно.
— Чу-у-уя, — привычно тянет Дазай, и от того, как он произносит его имя, Накахаре хочется ему врезать, — что-то сегодня приемы у тебя чересчур грубые. Сдаешь позиции?
Он заглядывает в чужие глаза с застывшей придурковатой полуулыбкой, которую он стал носить постоянно, и самую малость склоняется, чтобы было удобнее говорить. Чуя не хочет на него даже смотреть.
То, что их начнут отправлять на совместные миссии даже после предательства Дазая, было вопросом времени. У Агентства и мафии были общие цели, а Мори почему-то не терял надежды вернуть Дазая себе и старался хотя бы держать его в поле своего зрения. Чуя мог догадаться, чем он руководствовался, и нашел бы его доводы вполне логичными, но не мог не испытывать подспудного раздражения. В пару-то к Дазаю ставили неизменно его.
— Какая разница, — почти шипит Чуя, потирая переносицу, — буду ли я выделывать пируэты или просто прихлопну всех бетонной плитой, если исход одинаковый?
— Ну и ну! — глупо-высоким голосом, который Дазай стал делать специально, восклицает он. — Что за прагматичность? Где философия и стиль? «Я не дерусь кулаками, потому что…»
— Если так хочешь, чтобы я уложил тебя без рук, так и скажи.
— Мечтаю!
Чуя зыркает на него исподлобья, и Дазай затыкается, но ненадолго. Он немного обгоняет Чую, поворачиваясь к нему лицом и замедляя шаг.
— А если серьезно, Чуя, — голос Осаму становится капельку ниже, — ты не утомился случаем? Мори-сан вообще дает тебе выходные, или все как прежде?
— Какая тебе к черту разница? — Чуя немного вскидывает подбородок. — Я уж наслышан про то, что у тебя семь выходных на неделе.
Дазай слегка улыбается.
— Так, значит, действительно устаешь, — делает он вывод, — и загоняешь себя дальше, несмотря на это.
Чуя резко останавливается, вынуждая Дазая замереть тоже.
— Слушай, Дазай, понятия не имею, с чего ты это затеял, — между его бровей залегает раздраженная морщинка, — но это давным-давно не твое дело. Не делай вид, что можешь просто исчезнуть на пару лет, потом вернуться и вести себя так, как будто знаешь меня лучше всех.
— Разве ты бы не хотел, чтобы все было, как раньше?
Чуя замирает и смотрит ему прямиком в глаза, сощурив собственные.
— Молодец, что додумался хотя бы спросить, чего хочу я, — бросает он.
— Ты не ответил, — Дазай чуть склоняет голову.
Чуя хмыкает. Дазай звучит как будто бы растерянно. Что это вдруг в нем взыграло, искренность и ностальгия? Неужели он вдруг решил по-человечески выказать заботу, а не насмешливый укол? С Дазаем всегда трудно было наверняка сказать, что на него нашло в этот раз.
Чуя вздыхает и медленно выпускает воздух через рот. Голова начинает побаливать.
— Может быть. Иногда ловлю себя на такой мысли, — произносит он негромко, надеясь в случае чего застать Осаму врасплох — если на деле он просто хотел вывести его из себя, а не получить прямой ответ.
Чуя не смотрит на него, когда возобновляет шаг. Только устало проходится ладонью по лицу, тайно желая, чтобы этим жестом можно было снять мигрень, как паутину, и поправляет шляпу на голове.
Чужих шагов за его спиной сначала не звучит, но потом они появляются и ускоряются, когда Чуя отходит уже порядочно. Дазай настигает его бегом и быстро старается влиться обратно в заданный бывшим напарником темп; только теперь идет рядом, не стараясь его опережать.
— Знаешь, Чуя, я тоже, — произносит он доверительным тоном, — иногда об этом думаю.
Чуя хмыкает и не отвечает. Они идут какое-то время в неловкой для обоих тишине, как будто после таких интимных признаний вдруг не знают, что делать дальше. Не то чтобы они вообще много говорили о подобных вещах, касавшихся их отношений, прямо…
Дазай касается его ладонью своей как бы случайно, а потом неуклюже поддевает рукой его кисть. Словно собака тыкается влажным носом в ладонь, выпрашивая ласку. Чуя не сопротивляется; чужие пальцы мягко пробегаются по его голому запястью и затем переплетаются с его собственными.
Этот жест говорит сам за себя лучше, чем любые слова, которые они оба могли бы выдумать.
— Кстати говоря, — неожиданно подает голос Чуя, — почему ты вообще за мной увязался? Я иду домой. Это ты так в гости напрашиваешься?
— А можно?
— Ты решил спросить только сейчас?
— Ты меня не гнал, так что…
— Может, мне вообще дела надо делать. Бумаги, там, заполнить, составить отчет…
— Ах, сразу видно — исполнитель Портовой Мафии!..
— Кончай придуриваться.
С Дазаем… взбалмошно и глупо. Непредсказуемо, тяжело и напряженно. Спокойно и тихо. С Дазаем никогда не знаешь, на что будет похож следующий день, и не поймешь, в какой момент он снова решит замкнуться или, напротив, открыться снова. В этом есть даже какой-то шарм; Чуя, в конце концов, не сильно-то его лучше.
Чуя, может быть, сам последний дурак, раз умудрился вписать этого человека в свою зону комфорта. С ним, впрочем, не так уж плохо. С ним шум в его голове уходит так, как будто его никогда и не было.