Тишина закрытой двери

Настойчивый стук в дверь и непрекращающаяся трель звонка заставляют Чонина скатиться с кровати и поползти в сторону входной двери. Когда он ее открывает, то замирает на пороге и дрожащими руками старается натянуть скатившуюся с плеч огромную футболку, а заодно ею же прикрыть и открытые ляжки.

      — Привет, Нин-и, присмотришь за ёлкой? — именно с такой фразой с порога в его квартиру заваливается его сосед по лестничной клетке, а по совместительству краш и причина мокрых снов уже второй год — Бан Кристофер Чан.

      — Привет, хен, — они знакомы уже два года, столько же, сколько и Чонин пускает слюни на того, кто старше на три года, сильнее и кажется иногда, что тупее. Потому что то, что у Яна щеки рядом со старшим загораются сигнальным красным сразу же, как тот появляется в поле зрения, не заметить можно только если быть дальтоником и смотреть в другую сторону. А то, что Чан смотрит на младшего, Ян знает, да и об отсутствии дальтонизма тоже справлялся. Невзначай. Поэтому ставит на то, что, кажется, хен всё же немного туповат в делах сердечных. Проблема в том, что если хен туповат, то Ян просто ссыкло, которое боится лишнюю секунду посмотреть подольше, подышать слишком долго и громко одним воздухом, не успеть подтереть слюну и спрятать потные ладошки, когда старший помогает ему с тяжелыми пакетами, легко подхватывая их прямо у подъезда, или просто улыбается, а еще Чонин боится до дрожи в коленках признаться, что жить не может без этого хена, мечтает об его объятиях сутки напролет и даже подумывает об обустройстве мини-алтаря в своем шкафу. Просто чтобы душу отвести.

      В его мечтах они с Баном встречают каждое Рождество вместе до самой старости, и сегодня он хотел опять-таки невзначай справиться о планах старшего на приближающийся праздник и при благоприятном исходе предложить ему отпраздновать вместе, чтобы уже заложить фундамент для этой чудной традиции. То, что предпринимать свои попытки-подкаты Чонин собирается совсем впритык, а именно 24 декабря, его уже не смущает. Просто он откладывал до последнего, и когда бежать стало уже некуда и говорить, что "завтра" обязательно спросит тоже, он понял, что сегодня — самый лучший день для приглашения. Как маленький параноик он даже закупился кое-какими продуктами, чтобы в случае, если Чан ответит согласием, быстро соорудить подобие ужина. Но что-то подсказывает Чонину, что не суждено сбыться его планам. Во-первых, это "что-то" — брошенный с порога вопрос, а, во-вторых, огромная искусственная елка, полностью украшенная и с трудом помещающаяся в руках Чана, почти что тонко намекает, что если она пролезла с таким трудом во входную дверь квартиры Яна, то раньше января она отсюда уже никуда и не выйдет — устала.

      — Чего? — Чонин всё же решает уточнить, что происходит. Вдруг у хена безумие, и оно заразно.

      — Тут такое дело, — Чан тянется ладонью к своей шее, как всегда делает, когда нервничает, но вместе с этим движением неуклюже выпускает ёлку, из-за чего она чуть не падает, но Чонин молниеносно бросается на подмогу и подхватывает нерадивое бревно. — Спасибо, Нин-и! В общем дело такое, что меня срочно вызвали в командировку в Японию, до Нового года точно. Говорят, что без меня они там ни треки не сведут, ни аранжировку не сделают, а альбом хотят выпустить чуть ли не первого января. Я просил разрешить мне сделать это из дома, но они уперлись... А я... Думал, вдруг получится в этот раз...

      Чонин пыхтит под тяжестью навалившейся ёлки, но всё равно ловит грустные глаза хена, которые почему-то с особой серьезностью смотрят на него, но как только Чонин смотрит в ответ, Бан тут же отворачивается и с нервным смешком принимается выпрямлять непокорное дерево.

      — В общем дома я хотел праздновать в этот раз, но, видимо, не судьба. А я всё украсил, даже ужин приготовил. Может быть, ты, если не занят, хотя, наверное, у тебя планы на Рождество. Но если вдруг тебе нужна будет еда, то у меня полный холодильник. Ключ у тебя есть, поэтому зайди как-нибудь, хотя бы поешь. Я помню свое студенчество. Двадцать два это не особо просто и очень голодно.

      — Ох, хен, — Чонин смотрит на погрустневшего Чана и сам чуть не плачет. У него такой план был, так Бан еще и дома собирался быть! — Я, если честно, тоже дома хотел остаться. Родители к друзьям уехали, поэтому я решил к ним в этом году не ездить, вот думал... А впрочем не важно. Жаль, что ты уезжаешь. И про еду я понял, постараюсь помочь.

      Ян слабо улыбается, а потом замечает всё ещё возвышающееся над ним искусственное дерево.

      — А это? — Чонин многозначительно очерчивает рукой в воздухе контуры елки и вновь смотрит на Чана.

      — А, это, — Чан опять краснеет и чуть не роняет елку. — Это я украсил и мне вдруг так грустно стало, что она будет стоять одна посреди квартиры. Вот я снова подумал, что, может быть, ты за ней приглядишь, если никуда не уедешь. Красивая ведь, я старался, украшал, опять-таки думал, что оно всё по-другому будет... Ну чего уж. Возьмешь?

      Чан щенячьими глазами смотрит и выпячивает губу, надеясь разжалобить сердце младшего. Знал бы он, что он его не просто разжалобил, а в лужу превратил, совсем расплывшуюся и полную теплой воды. Потому что Чонин ничего не может, кроме как поджать губы и кивнуть, протягивая руки вперед и принимая гигантскую напоминалку о празднике. Но раз ее хен украшал, то Чонин просто не может не сжать дерево чуть сильнее, прижимая любовно к груди.

      — Нин-и, спасибо! — Чан подпрыгивает на месте и порывается обнять младшего, но натыкается на еловую преграду. — Помочь?

      — Ох, да, — Ян перехватывает свою ношу, но чувствует, как в неравной весовой борьбе она побеждает. — Донесешь до комнаты? Поставим у окна.

      Чан быстро подхватывает дерево и тащит его вслед за младшим в единственную комнату в квартире, аккуратно ставит огромный для маленькой студии символ праздников у окна и с ослепительной улыбкой смотрит на Чонина, которому кажется, что ни он, ни его сердце не выдержат такого Чана: с ямочками, широкой улыбкой, взъерошенными и не уложенными черными волосами и самыми теплыми шоколадными глазами, которые Чонин видел в своей жизни. Это точно его конечная остановка на всю жизнь: ни в кого другого он так крепко и основательно вляпаться влюбиться уже никогда не сможет.

      — Спасибо, Чонин-и! — Чан продолжает это повторять вновь и вновь, до самой двери, и всё так же смотрит на Яна. — Я загляну перед отъездом, а пока пойду собираться.

      — Хорошо, хен, — Чонин закрывает дверь и тут же по стеночке сползает вниз на пол. Обидно и тяжело, что Чан будет от него так далеко, а ведь Чонин почти собрался с духом, чтобы вечером вот точно-точно хотя бы попытаться признаться. А что если не судьба? И это вселенная посылает ему сигнал, что его попытки приведут только к разбитому сердцу и разрушенной дружбе. Всегда так страшно потерять близкого человека... Чонину особенно, поскольку он тяжело сходится с людьми, очень долго привыкает к другому человеку и очень сильно боится разрушить всё, если связь всё-таки появляется. Поэтому в его жизни не так уж много друзей, а таких, как Чан, никогда не было и больше нет...

      В продолжительных и довольно бестолковых метаниях Чонин проводит столько времени, что даже не приходится далеко идти, когда вновь раздается стук в дверь. Ян просто встает с пола и опять открывает дверь, чтобы вновь пытаться прикрыть и плечи, и ляжки одной и той же футболкой. Как с утра встал, так и не оделся. Поэтому только на второе появление до него доходит, что перед своим крашем он щеголяет в трусах и почти что светит задницей. Но как всегда: Чонин застывает перед Чаном и даже спрятаться за дверь не успевает, демонстрируя себя во всей смущающей красе.

      — Нин-и, это снова я, — Чан стоит перед ним и широко улыбается, так ярко, что Чонин смущается лишь сильнее. Неужели он достоин такой сокрушающе-теплой улыбки? — Ты чего? Всё хорошо? Ты побледнел?

      Чан перешагивает порог квартиры и резким движением прислоняет шершавую ладонь ко лбу Яна. Тот сразу же дергается и чувствует, как щеки топит вишнево-красный, вместо белого.

      — Всё хорошо, — Чонин пытается отмахнуться и заодно улыбнуться, но выходит как-то слабо, ведь под прикосновение подставиться хочется и урчать от контакта кожи с кожей. — Ты чего-то еще хотел, хен?

      Ян бегло окидывает взглядом Чана и тут же понимает, зачем тот зашел: черная толстовка, штаны и кроссовки, которые туго зашнурованы, любимая кепка и дорожная сумка, брошенная на пороге, — Бан собрался и готов уезжать.

      — Да, Нин-и, — Чан всё же убирает руку с чужого лба и укладывает ее на всё еще оголенное наглой и растянутой футболкой плечо. Пальцы непроизвольно сжимаются, а Чонин чувствует, как хочет заскулить от этого прикосновения, но закусывает губу и старается прямо смотреть на хена. — Я собрался и такси уже ждёт внизу, поэтому просто хотел попрощаться.

      — Эм, хен, — Чонин смотрит на стоящего перед ним Чана, который хмурит брови и слишком серьезно смотрит в ответ.

      — Да, Нин-и? — кажется, вид у Чонина настолько потерянный, что Чан ободряюще улыбается и кивает, давая возможность сказать.

      — Я хотел, — Чонин вновь с грустью смотрит на Чана, запоминает каждую деталь, с особой нежностью смотрит на притаившиеся в уголках глаз и на висках веснушки, которые, как Чан признался однажды, заметил только Чонин, в сто тысячный раз тонет в шоколадном море глаз и почти тянется рукой вперед, чтобы наконец-то прикоснуться так, как хочется, но останавливает себя и с мягкой улыбкой выдает заготовленную фразу. — Хорошей дороги тебе, хен.

      Чан на секунду меняется в лице, будто тускнеет, что заставляет Яна почувствовать лишь сильнее грусть, но потом улыбка с ямочками вновь возвращается.

      — Спасибо, Чонин-а, — Чан лезет на него с "большими обнимашками", заключая в размашистые объятия, и стискивает сильно-сильно, смеется прямо в ухо, из-за чего Чонин плавится под горячими выдохами, а затем шепчет в самое ухо. — Я обязательно скоро вернусь, Нин-и. Дождешься?

      — Конечно, хен, — Чонин непонимающе смотрит на хена, слегка расшатывая плотное кольцо из рук. Конечно, он его дождется. Куда он денется? Уже сейчас готов сесть под чужую дверь и считать секунды до возвращения, чтобы как только заслышит шаги Чана на лестнице (он прекрасно знает чужую поступь), тут же метнуться в свою квартиру напротив и подглядывать в глазок, а затем отпрыгнуть на добрый метр от входа, ведь старший первым делом подойдет к его двери, а не к своей квартире, постучится и обнимет в приветствии. Чонину так хочется, чтобы это мгновение настало как можно скорее, но пока что ему остается лишь еще раз крепко обнять хена, чтобы затем отпустить. — Напиши, когда долетишь.

      — Это будет ночью, Нин-и, поэтому уже утром спишемся, — Чан выходит за порог и поднимает свою сумку. — Спи сладко и счастливого Рождества.

      — Счастливого Рождества, хен, — Чонин провожает Чана даже с лестничной клетки, а затем с тяжелым сердцем закрывает дверь, чтобы сразу же побежать к окну и выглянуть из-за плотной кремовой шторы и подглядеть, как Бан садится в такси и уезжает на желтом автомобиле, увозя с собой счастливое Рождество одного Ян Чонина.

      Чонин с тяжелым вздохом опускается на незаправленную постель и обводит взглядом всю свою небольшую квартиру, добрую пятую часть которой сейчас занимает гигантская, просто гигантская елка, пестрящая разными шариками, гирляндами, снежинками. Абсолютно не сочетается, но Чонин налюбоваться не может — хен же сделал, да еще и сам поставил. Чонин в каком-то полубезумном трепете проводит руками по искусственным веткам, трогает маленькую фигурку лисенка и щекочет ему мордочку, улыбаясь сам себе. Мило. Но еще и очень грустно, что елка есть, а хена нет.

      Чонин и сам не понимает, почему его праздник так зависит от одного человека. Он даже не пытается придумать себе занятие на вечер, раз Чан уехал. Хочется включить елку и пролежать в кровати до 26 декабря, когда уже нужно будет вспомнить про учебу и весь окружающий мир. Но сейчас просто хочется остаться в зимней темноте, хотя на улице еще светло и даже снега нет, чтобы как-то оживить обстановку. Чонин опять вспоминает Чана, свою крепкую привязанность и в миллионный раз пытается понять, как Чан из соседа по лестничной клетке стал единственным, о ком Чонин не устает думать день и ночь. Чонин не любит подпускать к себе людей, но Бана он не любит отпускать от себя. О нем хочется заботиться, напоминать потушить сигарету, когда старший слишком уж задумался и позволил тлеющему огню почти добраться до пальцев, кормить ужином, ведь за работой Чан ни о чем не помнит, и отправлять спать, что особенно трудно, потому что много раз Чонин слышал, как ночью хлопает дверь и Чан выходит на улицу покурить из-за грызущих его по очереди бессонницы и творческого кризиса. Чонину хочется быть рядом, но он каждый раз боится навязаться. Он знает, что Чану с ним хорошо. Видит блеск в глазах, слышит смех и оживленность речи, когда они болтают по вечерам в конце недели: Чонин отводит душу и ворчит на одногруппников, учебу, а Кристофер добродушно подтрунивает, помогает житейскими советами, да и сам делится своими заморочками, а еще готовит самый вкусный попкорн и выбирает лучшие фильмы для просмотра. Чонин не любит аниме, но Чан удивительным образом выбирает то, что в итоге заставляет Чонина хлюпать носом и в попытке скрыть от Чана набежавшие слезы спешно вытирать мокрые щеки ладонями. В последний раз они смотрели "Дитя погоды", и Чонин ревел уже в голос — не сдержался на особенно душещипательной сцене. Чан понимающе обнимал и подавал салфетки, да и сам к тому же дрожащим голосом нашептывал, что всё будет хорошо. Возможно, в тот момент Чонин и понял, что с Чаном ему и плакать вместе хочется, а, может быть, просто еще раз убедился, что Кристофер — его человек.

      Чонин не знает точно, когда это всё началось, но вспомнить себя без чувств к Бану уже боится: всё, что было "до", кажется таким пустым и холодным, а от мысли о Чане по груди растекается знакомое тепло, разгоняющее всю тьму. Им Чонин и спасается до конца дня, пытаясь просто хотя бы отдохнуть и ухватить момент спокойствия между напряженными учебными днями. Хотя всё равно придумывает себе занятие: съедает целых две упаковки рамена (в честь праздника разрешает себе бонусную), убирается кое-как в квартире, докладывает родителям, что у него всё в порядке, а голос грустный, потому что скучает по ним (и другу-соседу, но это он уже не уточняет), а затем валится на кровать и бесцельно лазает по сайтам, пытаясь найти среди бесконечных рекомендаций хорошее аниме, такое, которое бы выбрал Чан. Но не выходит ничего, и Чонин раздраженно хлопает крышкой ноутбука и перекатывается по неаккуратной постели.

      В груди скребет непонятное чувство, и всё в своей же квартире кажется неудобным и почти чужим, раздражающим до ужаса и сведенных бровей с напряженными скулами. Чонин крутится в постели, ерзает и перекатывается с бока на бок, пытается зависнуть в телефоне, даже начинает учить итальянский просто ради того, чтобы что-то поделать. Но когда он в седьмой раз путает слова "девочки" и "мальчики", то и телефон летит под подушку, а по квартире разносится раздраженное пыхтенье. Чонин опять ворочается и в конце концов скатывается с кровати, бесцельно пялится в потолок и пытается прочувствовать, как время проходит сквозь него. Но вместо времени чувствует покалывающий холод, а затем и дрожь, пробирающую до стучащих зубов, поэтому он поднимается с пола и достает из шкафа первый попавшийся свитер с домашними штанами.

      И раз уж Чонин встал и даже оделся впервые за день, то он решает походить по квартире. По своей крошечной квартире, которая из-за нахождения елки становится еще меньше, а ходьба делается так вообще почти невозможной. И эта елка вновь привлекает внимание Чонина, который опять с интересом разглядывает шарики и того самого маленького лисенка, не дающего ему покоя. Чонин касается его еще раз, обводит длинными пальцами вытянутую морду лисы и нос-кнопочку, трогает ушки, а дальше делает то, что никак не ожидал от себя, человека, которого он сам считал вполне рациональным, верящим скорее в факты, чем в мечты и выдумки, но тем не менее Чонин закрывает глаза и загадывает желание. Одно простое желание, но всем сердцем: просит, чтобы Чан был рядом и обнял его. Чонину больше вообще ничего не надо, просто хочется ощутить столь необходимое присутствие рядом и увидеть дорогую улыбку.

      Но когда Ян открывает глаза, то перед ним опять рассыпается пустота собственной квартиры. Хочется взвыть, выругаться или хотя бы пнуть воздух, но вместо этого Чонин решительно выходит из квартиры и пересекает лестничную площадку несколькими широкими шагами, чтобы торопливо вставить ключ в дверь напротив и открыть такую знакомую квартиру. Чонин замирает на пороге и чуть не плачет, когда его окутывает знакомый теплый запах с нотками табака и корицы, а еще привычное спокойствие разливается внутри. Будто Чан рядом.

      Чонин тихо проходит внутрь и закрывает дверь. Аккуратными шагами продвигается вглубь знакомой квартиры и щелкает подсветкой на кухне, чтобы сохранить приятную полутьму в большей части квартиры. Как маленький воришка, Ян проходится по всему помещению, бесстыдно, но с большим любопытством просовывает нос в спальню, чтобы тут же засмущаться и выйти, а самое главное — дышит, дышит жадно и глубоко. Совсем чуть-чуть пахнет табаком, но в основном — сладковатый запах Чана, который Чонин выучил всеми рецепторами: мед и терпкая корица. Он был в этой квартире множество раз, часто и ночевал, когда тело становилось настолько тяжелым, что дойти до двери напротив было просто невозможно, часто они с Чаном и засыпали вместе, потому что Чан любит обниматься, а Чонин любит обниматься только с Чаном. Но быть в этой квартире без Кристофера Ян не привык. Здесь тоже одиноко, но лучше, чем у себя: хотя бы отголосок Чана есть, а сердцу и этого достаточно, чтобы перестать так громко ныть и капризничать, поэтому Чонин зашторивает окна, за которыми на город уже опускается тяжелый синий вечер, и включает гирлянду, которую Чан успел повесить. Квартира погружается в приятную полутьму, растворяемую оранжевыми, желтыми, красными и зелеными всполохами света. В груди расплывается пятном огромная нежность, которая сковывает всё тело, — у Чонина нет сил пошевелиться, нет сил уйти из этой квартиры. Хочется быть курочкой в маринаде — полностью пропитаться сладкими запахами, впитать в себя каждый элемент, а еще сильнее — хочется стать частью этой квартиры, быть здесь совсем своим, потому что Чан здесь. Влюбленный, сильно влюбленный Чонин просто не может пошевелиться, потому что всё его существо корнями врастает даже в пустую квартиру, но хранящую отпечатки Чана. Ноги подкашиваются, а эмоции так сильно давят, что в один момент предохранители срывает и происходит хлопок — всё перегорает, и Чонина выключает, а усталость подгибает ноги. Его привязанности к Чану скопилось за эти годы так много, что иногда он от нее устает, ведь выхода она не находит. И в одинокий канун Рождества сил становится ровно ноль, поэтому Ян укладывается на диван в гостиной, а если точнее, то валится на него мешочком картошки. Тело моментально тяжелеет, а мягкий плен подушек не оставляет и шанса на спасение измученному тоской человеку, поэтому Чонин бормочит сам себе, что он полежит буквально пять минуточек и пойдет к себе, чтобы украшать свою квартиру грустной миной, но вместо этого его обволакивает любимый теплый запах, и сознание поддается убаюкивающей атмосфере, поэтому Ян, свернувшись, засыпает среди подушек на большом диване в квартире Чана.

      Чонин мирно посапывает, очень крепко, пальцами хватается за одну из подушек и тычется в нее носом, успокаиваясь от сильного запаха мёда с корицей. В какой-то момент сон переходит в дрёму, а дыхание учащается, вновь и вновь захватывая новые порции концентрированного воздуха, только теперь он немного изменился и приобрел холодные нотки, будто смешался с уличным воздухом, но Чонин всё равно продолжает глубоко дышать, стараясь в легких устроить маленькую кладовую и запастись как следует. Совсем сонный он ворочается и хмурится, когда в медовом запахе проскальзывают нотки табака, которые раньше не ощущались столь сильно. Чонин морщит нос и лениво приоткрывает глаза, чтобы понять причину столь изменившегося баланса ароматов в квартире, но как только один глаз всё же открывается, то Ян вскрикивает и почти что валится с дивана от испуга.

      Он не успевает окрасить свое лицо в рождественский красный цвет, потому что холодные руки останавливают его скольжение на пол и возвращают на стабильную поверхность дивана.

      — Ты чего, Нин-и? — Чан неуклюже плюхается на пол рядом с диваном и с привычной улыбкой смотрит. Гирлянда загорается и гаснет, вычерчивая его лицо в темноте, а Чонин смотрит на это и не мигает. Это правда Чан? Это действительно он или Чонину снится сон, а его мозг издевается над хозяином, подкидывая новые поводы пострадать? Чонин даже не думает о том, что он с каменным лицом уже не одну минуту смотрит на сидящего рядом Чана и почти не моргает. Тот, кажется, начинает нервничать от неловкой тишины и такого непроницаемого и серьезного взгляда младшего, поэтому под светом оранжевых огоньков Чонин видит, как столь привлекательные для него губы в форме сердечка приоткрываются, и за этим произносятся какие-то звуки, но их суть, увы, совсем не складывается для Яна, который всё еще смотрит на Чана и пытается понять, сон это или явь. Ведь Чан должен лететь в Японию. Чан не должен быть здесь. А допустить, что он действительно здесь, так вообще страшно — это ведь значит, что Рождество будет совместным... У Чонина от наваливающейся действительности пот выступает на лбу, и он опять чуть не падает, когда чувствует прикосновение холодной ладони к разгоряченной коже лица.

      — Хэй, Нин-и, — Бан пододвигается ближе, улыбку не стирает и всё так же пытается найти в остекленевших глазах всполохи жизни. — Всё хорошо?

      — Хен? — Чонин моргает и придвигается немного ближе к краю дивана, отчего их лица оказываются совсем рядом, но младший пока что не обращает на это внимание. — Почему?

      — Рейс отменили из-за сильного снегопада в Японии, — Чан почти будничным движением убирает руку со лба Яна и зарывается пятерней в отросшие серебряные волосы. Чонину этой зимой нравится его платиновый блонд, но еще больше ему нравится холодное прикосновение к коже головы и нежные поглаживания, от которых он не успевает скрыться и довольно мычит. Но осознание всё же накатывает, поэтому он в конце концов сваливается с дивана и тоже оказывается на полу, подползая близко-близко к Чану и в спешных движениях обнимая его, заключая в тугие объятия и чуть ли не залезая на чужие колени.

      — Ты правда здесь? — хочется озвучить все вопросы в голове, но поверить в происходящее он всё еще не может. Неужели его желание исполнилось? — Я так хотел, чтобы ты не уезжал.

      Чонин говорит будто в бреду, крепко стискивая толстовку на спине Чана. Плотный запах улицы, дороги и корицы с мёдом забивается в горло, дурманя сильнее, но он продолжает жаться и дышать так глубоко, как только может. Он не знает, сколько у него времени, пока Чан не попросит его отпустить, поэтому с жадностью впитывает каждое мгновение, стараясь согреть холодного после улицы Чана собой. Чонин даже считать начинает, сколько длится его счастье, и с каждой секундой он всё больше не хочет отпускать, но на сто восемнадцатой он всё еще не слышит просьбу отстраниться, а на сто тридцать девятой ощущает уже потеплевшие руки на своей спине, которые блуждают по позвоночнику и даже касаются шеи. Ян вздрагивает, но жмется лишь сильнее.

      — Сказать по секрету, — дыхание Чана приходится прямо на оголенную кожу, и Чонин сам начинает учащенно дышать от такого. — Я и сам не хотел уезжать. Я думал, это Рождество будет... дома. И я так испугался, когда ты не открыл мне свою дверь. Подумал, что ты ушел справлять его с кем-то, а потом увидел тебя здесь, у себя. Так хорошо.

      Чонин вздрагивает, когда ощущает усилившуюся хватку и более плотное кольцо рук, а Бан ведет носом по его шее, горячими выдохами очерчивая траекторию движения. У Чонина голова кружится и сердце стучит так сильно, что он боится потерять сознание. Неужели Чан и правда его обнимает так? Так, как никогда раньше не обнимал.

      — Испугался? — с одной стороны — мозг отключается, а с другой — отказывается функционировать и задает вопросы невпопад. Чонину бы поинтересоваться, что вообще происходит, но он решает уточнить кое-что другое.

      — Конечно, — Бан опять сжимает младшего в объятиях, и Чонин с удовольствием и свои делает крепче, будто безмолвный ответ на не озвученный вопрос от Кристофера. Конечно, он может. — Я испугался, что не увижу тебя в Рождество. Это всё, чего бы я хотел, — провести Рождество с тобой.

      — Ты серьезно? — у Яна ком в горле и дрожь по всему телу. Он не был готов услышать такие слова сегодня.

      — Конечно, Нин-и, — Чан усмехается, и волна легкого смеха передается и Чонину. — У меня ближе тебя в Сеуле никого нет. Только ты.

      — Ты серьезно? — Ян сам отстраняется и широко распахнутыми глазами вперивается в Чана, чьи уши, кажется, даже в полутьме отдают стеснительным красным.

      — Серьезно, Нин-и. Проведешь Рождество со мной? — Чан не распускает объятий, просто позволяет Чонину немного отстраниться и допустить небольшое расстояние между ними. — Думаю, будет... весело.

      — Весело? — Чонин непонимающе смотрит на продолжающего блестеть зубами Кристофера. Укол обиды и разочарования закрадывается в сердце. Чан смотрит на него как на друга. Очевидно. А Чонин уже настроил себе воздушных замков. А Бан просто тактильный до ужаса — кинестетик, и нежный до мурашек — обниматься любит, хватать за руки, а еще улыбаться Чан любит. И Чонин это всё тоже любит. В Чане. Но вот быть самым близким... другом. Обидно. Наверное, Чонин спросонья просто всё не так понял и гиперчувствительно воспринял ситуацию и слова. Но сердце этого всё равно упорно не понимает и готово разорваться от счастья, что Чан хочет провести Рождество с ним. Так хочет, что даже уже какой-то план придумал. Чонин выныривает из своих мыслей, а мечты и влюбленность наоборот старается засунуть куда поглубже, чтобы наконец-то вернуться к Чану и его какой-то гениальной идее.

      — Сначала скажи, проведешь со мной Рождество или нет, — Чан нервно хихикает и подмигивает Яну, а затем щекочет пальцами его бок, из-за чего Чонин дергается и неловко хватается за чужое плечо. Чан ведь прекрасно знает, что любое неожиданное движение для Чонина может обернуться катастрофой и перспективой поцеловаться с полом, асфальтом или любым доступным в радиусе падения углом. Но всё равно щекочет и тут же сам ловит испугавшегося парня.

      — Ладно, ладно, стой, — Чонин уворачивается от продолжающейся атаки щекоткой, но сам опять возвращает объятия и вновь жмется близко. Если для Чана всё и как всегда, то и ладно. Чонин так соскучился и отчаялся, что уже не может сдерживать себя. — Проведу.

      — Спасибо, Нин-и, — Бан на секунду опять сжимает крепче, а потом отстраняется и вскакивает на ноги, тут же протягивая оставшемуся на полу Чонину руку. Гирлянда вновь вспыхивает, и Бан смеется, видя блестящие и полные непонимания глаза Чонина, неловко моргающего и смотрящего на него снизу вверх. — Вставай, Чонин.

      Чонин всё же хватается за предложенную ему руку и выпрямляется, но понимание ситуации от этого не приходит. Всё становится лишь запутаннее, когда Чан оставляет его в гостиной одного, а сам уходит в коридор, чтобы шуршать оттуда и тихонечко материться.

      — Вот! — Бан возвращается с победоносной улыбкой и щелкает чем-то в воздухе. Из-за темноты и отключившегося сознания Чонин всё еще ничего не понимает и не видит, но сияющий счастьем Чан заставляет отзеркалить улыбку. — Пойдем! Держи!

      Бан протягивает Чонину какую-то пластиковую палку с набалдашником на конце. Чонин, конечно, берет, но всё еще ничего не понимает. В темноте действительно почти не видно и абсолютно непонятно, что он держит в руках, а свет включать никто и не собирается, как и объяснять ситуацию. Поэтому Чонин берет всё в свои руки и пытается хотя бы вопросы позадавать.

      — И это...? — прояснить ситуацию у Чонина, очевидно, тоже не особо получится.

      — Для снежных уточек! — Чан смеется и еще раз щелкает затвором формочки. Чонин вновь смотрит на свою пластиковую палку и наконец-то различает у набалдашника клюв и утиный хвост... Уточки...

      — Там же снега нет... — Ян хмурится сильнее, когда Чан расплывается в еще одной широкой улыбке. Бан очень взбудоражен, а Чонин, хотя и шокирован, и частично еще спит, и до сих пор плавится от таких важных для него объятий, и старается шикнуть на стучащее влюбленное сердце, но всё равно не может не умилиться с этой внезапной радости из-за формочки для снега. Чан редко бывает настолько непосредственен и по-детски окрылен идеей, но иногда эти почти что безумные всполохи и проявления пятилетнего ребенка происходят. Как и сейчас: Чан активно тянет Яна за руку к окну, чтобы убедить в необходимости лепить снежных уточек.

      — У нас тоже снегопад, Нин-и, — Чан приподнимает штору, и Чонин ахает: улицу ночного города действительно замело, а от окна тянет холодом, но он все равно укладывает ладонь на ледяное стекло и завороженно смотрит на падающие хлопья снега. В последний раз, когда он смотрел в окно, не было и снежинки, а сейчас асфальта не видно из-за белого покрывала. А ведь прошло не так много времени... Хотя Чонин не знает, который сейчас час. — Я увидел формочки в аэропорту, а там еще и снег, и мне так захотелось. Только представь, Нин-и: ты, я и миллион снежных уточек! В это Рождество мы захватим целый мир! Ты мне нужен, чтобы слепить утиную армию! Пойдем же!

      Чан опять тянет Чонина за руку, только уже в сторону коридора. Сам нахлобучивает ему на голову шапку, какую-то свою куртку пихает в руки и дает ботинки, чтобы у Чонина даже мысли не было спрятаться у себя в квартире под предлогом переодевания. А у Чонина и нет таких мыслей: в них только звенящее и ласковое "ты мне нужен" и такое комичное "для утиной армии". Всё же Чонин неправильно понял эти долгие объятия. Очевидно, что неправильно. Но хотя Ян и вздыхает тяжко, но всё равно старается ободрить себя тем, что Рождество он проведет с Чаном. Хоть и не совсем так, как того хотелось.

      Поэтому он поправляет сползшую на глаза шапку и вслед за Баном покидает квартиру, чтобы сразу же после выхода на улицу получить снежок в плечо и в очередной раз умереть от такой красивой улыбки своего хена. Сердце Чонина хоть и ноет из-за уже определенно неразделенной влюбленности, но не может перестать каждый раз слишком сильно сжиматься, когда Чан светится от счастья и делает это рядом с Чонином и из-за Чонина. Каждый раз Ян пропадает в своей безграничной любви и в этом бесконечном потоке нежности, которую он хочет подарить Бану. Но реальность такова, что вместо нежности он пытается зарядить хену снежком по голове. Такая вот любовь, которая должна быть замаскирована под дружбу.

      Они бегают друг за другом до сбитого дыхания и красных щек, а еще замечания из чьих-то окон. Но обоим всё равно, потому что так весело и свободно, так хорошо под мягкими хлопьями снега. Чонин изможденно валится в успевший сформироваться сугроб и пытается перевести дыхание, что выходит из ряда вон плохо, ведь смеющийся Чан нависает над ним, а затем спихивает с импровизированного ложа, чтобы всё же заставить налепить снежных уточек.

      — Давай, Нин-и! Скорее! Утиная армия не ждет! — Чан задыхается от хохота, но продолжает толкать Яна к особо перспективным кучкам снега. — Давай! Мы должны захватить этот мир!

      Чонину хочется добавить, что его сердце Бан захватил и без всяких уток, но под чужой решимостью и напором просто молча принимается за лепку. Утиная армия действительно не ждет, а его влюбленность, может быть, подождет и станет не настолько тайной в следующее Рождество.

      О самом Рождестве они впрочем тоже забывают. Вплоть до двадцать седьмой уточки, чтобы выяснить, что 25 декабря наступило два часа назад, а еще осознать, насколько они замерзли и промокли. Чан с грустью признается, что утиную армию придется свернуть в пользу их здоровья и спасения покрасневших носов. Уточек они смогут и завтра налепить, а вот уже сегодня слечь с температурой не хочется никому, поэтому измотанные, промокшие и очень-очень счастливые они вваливаются в квартиру Бана, чтобы уже через десять минут лежать в обнимку в кровати и, проваливаясь в сон, шептать друг другу "С Рождеством". О том, чтобы расстаться на ночь, не было и речи — Чонин обещал провести Рождество с Баном. Договоренность не может быть нарушена.

      Уже утром Чонин узнает, что его бессознательное настолько в восторге от ночевок у Бана в Рождество, что по итогу он почти что взобрался на Чана и развалился у того на груди. Как Бан не проснулся от такой тяжести — загадка, как и то, почему Чонин чувствует чужие горячие ладони на своей пояснице и левой ягодице. Очень по-свойски. И очень нравится. Особенно то, каким довольным Чан выглядит при этом: кудри по всей подушке и улыбка до ямочек. И хотя ситуация неожиданная, но не может не отозваться приятной тяжестью, перемешанной с бесконечной нежностью, и желанием полежать в таком положении как можно дольше. Но против такого расклада оказывается очень сознательное естество Яна, а точнее — его естественные потребности, заставляющие выползти из теплого кокона одеял и по холодному полу на цыпочках прокрасться в ванную. Кончиков пальцев ног неприятно касается блуждающий по квартире сквозняк, и Ян старается как можно быстрее оказаться в ванной, где пол с подогревом, а потом такими же короткими перебежками доскакать до кухни, чтобы, откликнувшись на довольно громкий призыв желудка, распахнуть дверцу и застрять перед полками, заполненными контейнерами. Чонин очень вовремя вспомнил, что Бан наготовил всего перед отъездом, так еще и разрешил пользоваться своим холодильником. Поэтому сейчас Ян просто разглядывает полки, заполненные доверху контейнерами с разным содержимым.

      Он решает выбрать тот, где, по его предположениям, курочка, а еще, конечно, достает контейнер с кимчи и с тем, что скорее всего является куксу. В животе громко урчит, но все звуки не доходят до застывшего с контейнерами в руках Чонина, ведь перед его глазами крышки. Крышки с наклеенными на них записками. И всё внутри сжимается отнюдь не из-за того, какие блюда Чан распихал по контейнерам, а потому что на каждой записке — имя Яна, а затем — признание. То самое, на которое у Чонина все эти два года не хватало смелости. В симпатии, в зависимости, в любви. Несколько слов, но у Чонина слезы готовы стечь по щекам, потому что везде Чан говорит, что Рождество без Чонина он не переживет, что у него болит сердце без Яна и что дружить он больше не хочет и не может. Чонин почти что смеется из-за корявых текстов: видно, что у Бана мысли разбегались и никак вместе не собирались, но от этого еще приятнее, ведь Чан пишет такие потрясающие тексты другим, а тут растерялся. Мило и совсем не профессионально, отчего Чонину только теплее становится, и он бережно снимает тот стикер, где почти что неразборчиво выведено смущенное "люблю", от которого Чонин сам весь краснеет. Это точно ему?

      — Нашел всё-таки? — чужие слова в шею и сильные руки на талии пугают и чуть ли не заставляют отпустить контейнер в свободное падение на пол, но Чан поддерживает запястья и прижимает спину Яна к своей груди. Чонин стоит не шелохнувшись, так и не закрыв дверь холодильника, и с затаенным дыханием продолжает разглядывать контейнеры перед собой. Так вдруг страшно стало, но между пальцами всё еще зажата бумажка с мелким "люблю".

      — Это шутка, хен? — Ян прослеживает, как Чан обхватывает его запястья и, управляя им, как роботом, ставит контейнер на стол, а затем закрывает дверцу холодильника и наконец-то разворачивает к себе, из-за чего Чонин пищит и прячет взгляд, увлеченно рассматривая серую столешницу и капельки на кране мойки.

      — А похоже? — Чан усмехается и сильнее давит пальцами на запястья. — Посмотри на меня, Нин-и.

      Чонин не слушается и продолжает считать капли.

      — Похоже, хен. Ведь ты ничего не сказал мне, когда приехал. А потащил лепить уток, — Чонин вспыхивает, вспоминая ночные мысли. Ему ведь не просто так показалось, что для Бана он важен только как друг.

      — Но мне правда захотелось слепить с тобой снежных уточек и посмотреть на снег. Разве это не было весело? — Чан выпячивает губу и грустными глазами смотрит на хмурящегося Яна, у которого от такого вида старшего тут же брешь в броне, сердце нараспашку и улыбка, трогающая уголки губ. — Вот видишь! Весело! А про стикеры... Я подумал, что ты их не видел, раз ничего не говоришь, и тогда я сам могу признаться утром. Но вот... Не успел. Проспал, болван.

      — Проспал, болван-хен, — Ян усмехается, но всё равно смотрит недоверчиво, выжидает и очень сильно надеется, что ему всё происходящее не снится. Потому что поверит ведь, а если всё сон, то проснуться будет очень больно. — Ну так... Это?

      Ян многозначительно смотрит на бумажку в своей руке, а затем на Чана, который краснеет по самые уши и смущенно кусает губы. Чонин и сам от него недалеко ушел, потому что уже чувствует, как краснота от волнения поднимается по шее и уже готовится схватить за щеки.

      — Это правда, Нин-и, — Бан нервно усмехается и пытается удержать контакт глаз, чтобы самому не отвернуться в смущении. — Ты мне нравишься, и я хотел признаться тебе на Рождество, а еще очень хотел провести это Рождество с тобой, поэтому так не хотел уезжать, а я их просил поработать удаленно, а они всё равно уперлись, а затем эта елка, а ты был таким грустным, а потом самолет, утки...

      — Хен, хен, хен. Я понял ситуацию, всё нормально. Успокойся, хен, — Чонин хватается за чужие щеки и удерживает лицо напротив, не позволяя спрятаться и прерывая нервные бормотания. Сердце у самого грохочет, но слова уже просятся, потому что хоть и страшно, но он давно мечтал их сказать. — Ты мне тоже.

      У Чонина коленки дрожат, а за ними и руки, когда он слышит от Чана такое желанное признание. В мечтах он много раз это проживал, но наяву всё совсем не так: сердце так колотится, что кажется, ещё чуть-чуть и точно остановится, да к тому же мыслей из-за этого грохота не слышно, голова кружится и вместо счастья — страх потерять сознание, потому что так неожиданно и так сильно. Так еще и ответное признание подрывает всю способность нахождения в реальности, но Ян заставляет себя оставаться включенным, потому что Бан решает вернуться в строй и продолжить.

      — Ты мне очень нравишься, Чонин. И прости за способ для признания: я давно хотел тебе сказать, но так боялся. Просто боялся, что если всё пойдет не так, то потеряю тебя. Всего тебя, а я без тебя не смогу. Совсем, — Чан ведет руками по пояснице младшего и сцепляет пальцы в замок — не отпустит. — Вот и решил, что на расстоянии и через бумажки будет проще, а еще благородно подумал, что даю тебе время на "подумать". Ну сам понимаешь, что я и тут струсил.

      — Я тоже струсил, хен, — Чонин хотел бы обидеться на Чана, но он быстро вспоминает все те разы, когда у него не хватало смелости сказать то, что сегодня всё же сорвалось с губ: "ты мне нравишься". А хен смог. Пусть и по-своему, но смог. — Но ты всё же признался первым, Чан-хен. А я вот тебе так и не смог, хотя много раз хотел.

      — Чонин, — Чан заламывает брови и с грустью смотрит на Яна, подходя на несколько шагов ближе. — Мы такие идиоты.

      — Идиоты, хен, — Ян и сам делает шаг навстречу, сокращая расстояние между ними, и укладывает руки на широкие плечи. — Будем исправляться вместе?

      — Будем, Нин-и, обязательно будем, — Кристофер так ярко улыбается, что совсем не сочетается с его шепотом, но зато отлично сочетается с растрепанными волосами и растянутой футболкой. Он весь домашний и уютный, смотрящий на Чонина блестящими, пусть и немного опухшими после сна глазами, и у Чонина щемит сердце, опять, но в этот раз для нежности есть место, а потому он проводит кончиками пальцев по щеке Бана и сам довольно жмурится, чувствуя подушечками гладкую кожу.

      — Ты проведешь со мной Рождество, хен? Как мой парень, — Чонину тоже хочется спросить что-то важное, взять обещание. Ведь теперь точно можно.

      — Конечно, Нин-и.

      Глаза у Чонина расширяются, когда Чан делает ещё один шаг, останавливаясь настолько близко, что кончики носов почти касаются друг друга. Вот только у Чонина ладони потеют, а взгляд бегать начинает, цепляясь то за поваливший за окном снег, то за кухонное полотенце, одиноко висящее на ручке духовки, то за пятна на самой этой духовке. О таком интимном моменте с Чаном он мечтал столько, сколько себя помнит (потому что до влюбленности, как он уже выяснил, он себя вообще не помнит), а сейчас и все мысли растерял — забыл, что там в мечтах было, после "глаза в глаза", "нос к носу". Кажется, что-то про губы, но когда Чонин опрометчиво бросает взгляд на красивые и пухлые губы, находящиеся столь близко, что он может увидеть даже маленькую трещинку, то обо всём забывает и вообще не может придумать, как подступиться, показать, что Чан может действовать.

      Вновь привычный запах теплого меда и корицы окутывает и заставляет раствориться в хоть и неловком, но отчего-то очень уютном моменте, повисшем в тишине квартиры. Чонин перестает крутить головой и всё же смотрит Кристоферу в глаза, отчаянно показывая свое ожидание чужих действий, сам переминается с ноги на ногу, в итоге оказываясь ещё ближе, и кончики носов действительно касаются друг друга, из-за чего Чан неловко смеется и вдруг отстраняется, распрямляя плечи.

      Неловко. Чонину очень неловко, очень румяно и очень хочется вернуть это отсутствие расстояния между ними. В голове вихрями носятся мысли, застилая всё перед Яном, мешая и только путая, поэтому Чонин жмурится, задерживает зачем-то дыхание и кидается Чану на шею, обвивая руками и прижимаясь губами к чужим сомкнутым.

      У Яна в ушах грохочет, сердце готово выпрыгнуть, щеки горят, а в животе урчит от страха, так еще и губы покалывает от соприкосновения, но всё рассыпается, когда он слышит грудной глухой смех и чувствует, как горячие ладони гладят его по голове и спине. Чан смеется и разрывает их сухое соприкосновение губами.

      — Нин-и? — Чонин приоткрывает один сощуренный глаз, чтобы увидеть посмеивающегося Бана, который во взгляде смешивает смех и нежность. Чонин опять закрывает глаза — он и не мечтал увидеть столько нежности, предназначенной только ему.

      — Прости, Чан-хен, я плох в этом, — Чонин куксится и слепо тычется носом в чужую шею, но губами уже боится прикоснуться.

      — Всё хорошо, Нин-и, — Бан держит крепко за подбородок, а Ян лишь на секунду открывает глаза, как раз перед тем, как потерять связь с планетой из-за того, что Чан тоже опускает ресницы и наклоняется к нему, всё ближе и ближе к губам, пока уже привычное сухое покалывание не ощущается снова на коже. Бан двигается медленно, аккуратно раскрывая своими губами напряженные губы младшего — в каждом движении спрашивает разрешения. Чонин тяжело дышит, но позволяет, приоткрывая рот шире, смешивая дыхания. Губы становятся влажными, а поцелуй немного глубже, и это делает Чонина смелее, настолько, что он даже решается с осторожностью провести кончиком языка по нижней губе Бана. Чан вздрагивает, довольно мычит и с хитрым прищуром смотрит на сильнее краснеющего Чонина, который умоляет коленки не расшататься и удержать его, потому что сам он уже окончательно потерян для этого мира. Ведь поцелуй возобновился, а ладони улеглись на его поясницу и гладят, гладят так хорошо, в меру надавливая на изгиб спины и очень правильно охватывая ягодицы.

      Охватывая ягодицы?! Чонин распахивает глаза и давится воздухом, отчаянно хватаясь за Бана, но сам не позволяет никому из них прервать поцелуй и продолжает пытаться целоваться так же хорошо, как и Чан. Или хотя бы просто повторять за ним, что оказывается делом очень непростым, ведь одну из ягодиц сжимает жилистая рука, а Чонин громко стонет на всю кухню.

      — Нин-и, ты как? — Чан шепчет на ухо и прикусывает мочку, горячо дышит и мокро облизывает. А Ян Чонин пытается вообще вспомнить, кто такой этот Нин-и. — Чонин-а?

      — Да, всё хорошо, хен, — спасибо Бану за подсказку и за то, что позволяет плавящемуся в его руках Чонину хвататься за покатые и мускулистые плечи. — Я хочу, чтобы ты продолжил.

      — Как пожелает мой предводитель утиной армии, — Чан неподходяще для ситуации хихикает, но реабилитируется, подхватывая Чонина и усаживая на столешницу, а затем глубоко целуя. Чонин бы и хотел подумать, что это как-то банально и топорно, киношно и не особо как естественно, но тело горит, а всё, чего хочется, — поцеловать Чана снова и снова. Ведь целоваться с Баном не банально и очень даже не топорно, а горячо, сладко и очень счастливо. Так, как и надо для рождественской истории Ян Чонина, который набирается смелости, обвивает Кристофера ногами, скрещивая их у того на пояснице, и притягивает так близко, как только хочется. А хочется очень, очень близко и очень нежно. Так, чтобы не чувствовать ничего, кроме как долгие и тягучие поцелуи по шее, ключицам, губам. И чтобы можно было целовать в ответ.

      Это "можно" так кружит голову, что относительно приходит в себя Чонин лишь тогда, когда трется полутвердым членом о пах Чана и поскуливает тому на ухо жалкое "пожалуйста", стараясь выгнуться в спине и усилить трение.

      — Чонин, ты уверен? — Чан всё же находит силы отстраниться, хотя у самого взгляд поплывший и жадный, уши красные, а волосы в еще большем беспорядке, чем Ян помнит их утром на подушке. От воспоминания о Чане в постели Чонина прошибает дрожь и он опять скулит "пожалуйста", более активно двигая тазом.

      — У меня даже смазки нет, — тяжелый голос Чана долетает с трудом, но смысл Ян улавливает, поэтому с усилием, но останавливает себя и тянется рукой к ладони Чана, приближая ее к своим раскрытым губам.

      — Уверен, Чани-хен, — Ян целует тыльную сторону ладони и прокрадывается прикосновениями к пальцам. — Если уж сегодня день признаний, то признаюсь, хен, я так давно хотел это сделать.

      Чонин пытается замедлить бешеный стук своего сердца, но с решительным взглядом и красными щеками смотрит на Чана, а затем аккуратно запускает его указательный палец себе в рот, посасывая и сглатывая, когда на языке ощущается солоноватый вкус кожи. Ян медленно проводит фалангами между мокрых губ, запуская как можно дальше, чтобы потом слегка отвести руку Чана и самому почти потерять сознание и точно потерять стыд, когда ниточка слюны оборвется между его телом и Чаном. А затем во рту окажутся два пальца, которые он обведет языком и с глухим стоном оближет.

      Чонин так погружен в процесс, что даже пугается, ощущая тяжелый захват на своем плече. Но стоит ему открыть глаза и оторваться от своего занятия, как он чуть не давится уже тремя пальцами во рту и не спускает в штаны, потому что у Чана сбито дыхание, глаза закатываются, а с губ срывается то, что Ян в жизни не представлял услышать:

      — Пожалуйста, Нин-и, — Чан сильнее сжимает хрупкое плечо Чонина. — Я так хочу тебя.

      Чонин почти плачет, слыша это, и опять с жадностью принимается целовать губы Чана, забывая и про пальцы, и про необходимость думать. Он счастлив наконец-то услышать эти слова от Чана, который для него больше не просто друг. Друзья такие вещи друг другу не говорят — Ян гуглил.

      — И я хен, — от осознания, что Чонин может сказать что-то подобное в ответ, бьет по всему телу электрическим током. — Помоги мне.

      Чонин тянет футболку Бана за рукава, пытаясь стащить ее с тела, но теряет терпение и бросает Чана самого разбираться с этим, а сам пытается избавить их обоих от штанов, белья, чтобы тут же растеряться от вида эрегированного члена старшего и ничуть не уступающего по возбужденности своего. Чонин ойкает и смущенно жмется к Чану, обнимая и шумно дыша тому на ухо. Друзья таким не занимаются, даже если один из них и провел бесчисленное множество мокрых ночей, мечтая о подобном моменте.

      — Тшш, Нин-и, — Чан обнимает его, прислоняя к голой груди, и опять наглаживает покрывшуюся мурашками и холодным потом спину. — Всё хорошо. Мы можем остановиться. Хочешь?

      — Не хочу, — Ян не узнает свой голос от дрожащего возбуждения и примешавшегося к нему смущения. Для него такой Чан в новинку, да и сам он для себя в новинку: то смущается, то сам лезет, а всё потому, что внутри всполохами вспыхивает то желание, то яркий стыд с неловкостью за интимность, за вздохи тяжелые, за свою неопытность перед Чаном, за всё на свете, что так мешает и сковывает и что так хочется отбросить. И Ян отбрасывает, но на короткие секунды откровенного вожделения, чтобы потом уткнуться Чану в шею, обвить руками и позволить о себе позаботиться. Кристофер точно о нем позаботится.

      — Развернись, Нин-и, — и Чан заботится, мягко снимая его со столешницы и поворачивая к себе спиной, чтобы тут же оставить несколько горячих поцелуев на выпирающих позвонках. — Сделаешь это еще раз для хена?

      Чан обхватывает пальцами за горло, почти невесомо касаясь, но у Яна коленки всё же не выдерживают и подгибаются, и чтобы не упасть, Чонин впивается до белых костяшек в край столешницы, а Чан тем временем горло разжимает и касается подушечками мокрых губ, слегка давит и без слов просит разрешения. Чонин в стоне раскрывает рот и опять насаживается на пальцы, стараясь как следует смочить их слюной.

      — Спасибо, Нин-и, — Чан проводит мокрой ладонью, на которую стекла слюна, по щеке, и у Яна мир выключается от этого: грязно, но горячо, и всё равно нежно. Хотя со следующим движением мир у Чонина не просто отключается, а взрывается, потому что Кристофер касается мокрым пальцем судорожно сжимающегося входа. — Расслабься, Чонин.

      — Хен! — Чонин старается в спине прогнуться, как он видел в фильмах, ноги расставить пошире и дышать глубоко — это уже его импровизация, но всё равно расслабиться не получается и все махинации не помогают, пока Чан не опускается на колени и не оставляет поцелуй на горячей ягодице.

      — Ты молодец, Чонин. Всё хорошо делаешь, всё правильно. Только расслабься, мой хороший, — Чан целует и другую ягодицу, а затем отводит левую руками, чтобы оставить мокрый поцелуй и на сжимающемся сфинктере. — Ты красивый и мой. Мой любимый предводитель уток.

      — Чани-хен! — Чонин возмущенно вскрикивает и смотрит на Чана из-за плеча, но тот только смеется из-за красных щек и блестящих в праведном гневе глаз.

      — Ладно, — опять поцелуй. — Просто любимый. Так лучше?

      Чонин не успевает ответить связно, потому что один палец всё же погружается в него, и от давления он может только скулить и жмуриться. Для проникновения второго пальца Чан добавляет больше слюны и старается отвлечь дорожками-поцелуями по лопаткам, постепенно подбираясь к губам.

      Ян старается дышать, старается расслабиться, но дискомфорта больше, чем ему бы хотелось, хотя поцелуи Чана и его всепоглощающая нежность помогают забыться, а когда при особо удачном повороте он задевает внутри простату, то Чонину ничего не остается, кроме как выгнуться до хруста и простонать имя старшего. Становится жарко и хорошо, боль скатывается, как капли пота, а удовольствие течет по венам, выжигая все неприятные ощущения.

      — Чани-хен, Чани-хен, — Чонин тянет руку назад и пытается заставить Бана прижаться грудью к его спине. — Пожалуйста, я хочу тебя!

      — Сейчас, Нин-и, — Чан убирает пальцы и опять целует в щеку, а затем Чонин чувствует, как мокрая крупная головка постепенно раздвигает стенки внутри и наполняет его, заставляя задохнуться от подступающих чувств. Много, много и мучительно медленно, но когда Чан касается ладонью его собственного забытого и текущего члена, то становится очень хорошо. Пульсация разносится по всему телу вместе с дрожью. Чонин пытается выгнуться, но Чан останавливает его, сжимая бедро и порыкивая, и продолжает аккуратно входить, продвигая член всё в таком же медленном темпе. С каждым заполненным сантиметром Чонину кажется, что он больше не выдержит наваливающихся ощущений, но Бан в итоге входит до конца и протяжно стонет, убеждая Чонина в том, что тот точно выдержит. Он просто обязан, потому что теперь до стиснутых челюстей хочет услышать этот стон еще раз.

      — Я выдержу, хен, двигайся, пожалуйста, — Чонин отрывает одну руку от столешницы и мягко оглаживает вздувшиеся вены на руке Чана, чьи пальцы ласкают текущий член Яна и играются с щелкой. — Пожалуйста, хен.

      — Хорошо, Нин-и — Чан делает аккуратный толчок, а затем еще один.

      Чонин скулит, совершенно уже не стесняясь себя, наконец-то выгибается так, как хочется и как ведет тело, наслаждаясь жаром их обоих и тем, что из звуков в квартире только их стоны, порыкивания и звуки соприкосновения тел. Чонину нравится, как жарко на их кухне, особенно по сравнению с холодным и покрытым белым снегом миром за пределами квартиры. А особенно ему нравится, когда спустя время и громкие шлепки Чан выходит из него, но лишь для того, чтобы опять усадить на стол и войти уже под другим углом, более глубоко и резко. Но вместе с углом проникновения поменялись и поцелуи — Чан прижимает Чонина к себе, запускает язык в его рот и постоянно постанывает. Самые громкие и уже любимые стоны раздаются тогда, когда Ян сжимает член Чана внутри себя и заодно слегка царапает мокрую спину, оставляя и свои следы. Чонину это тоже нравится, и он не отказывает себе в удовольствии оставить как можно больше своих отпечатков на Бане.

      — Хен, хен, хен! — Чан меняет темп и почти полностью выходит, чтобы потом аккуратно и глубоко загнать член внутрь. Толчки медленные и на каждый из них приходится множество поцелуев. Бан прижимает Чонина к своей груди и ловит губами каждый растерянный выдох, горячий и переполненный эмоциями и ощущениями.

      — Кончишь для меня, Нин-и? — еще одна серия медленных и глубоких толчков, на которых сам Чан дрожит и прикусывает Яна за плечо. И это становится для Чонина последней каплей: он быстро касается себя, сплетая свои пальцы с Чаном вокруг пульсирующего члена, и изливается на их животы, вздрагивая и постанывая, пока Бан проводит его сквозь оргазм и продолжает совершать фрикции. Когда же Чонин обмякает и почти виснет на Кристофере, тот аккуратно выходит из раскрасневшейся дырочки и доводит себя рукой, кончая бурно себе в кулак. Чан стонет, но глаза не закатывает — жадно и голодно смотрит на Яна, пока сперма выплескивается и стекает между его пальцами, попадая на пол. Чонин чувствует, как по спине дрожь бежит от такого взгляда. Так хочется узнать, как Бан будет смотреть на него в следующий раз...

      Но эта мысль не успевает развиться, а его член не успевает затвердеть вновь, потому что Бан выравнивает дыхание, отпуская последние волны оргазма, и уже смотрит на него бесконечно нежным и теплым взглядом, опять улыбается до ямочек и подходит близко, чтобы подхватить совсем растаявшего Яна на руки и поцеловать бережно, почти целомудренно, разве что напоследок Бан всё равно его игриво укусил за губу и хихикнул. Зато потом со всей серьезностью крепко перехватил и понес в ванную.

      — Всё хорошо, Нин-и? — Чан мягкими движениями намыливает голову всё еще разомлевшему Чонину, который висит на старшем и лениво целует то в шею, то в ключицу, то в висок, пока Кристофер одной рукой его придерживает, а второй старается помыть их обоих и контролирует то и дело сбивающийся напор воды.

      — Всё хорошо, хен, — Чонин не может налюбоваться на Чана, который так близко и которого можно поцеловать в любую секунду, и в прошлую, и в будущую, и даже, например, через восемь секунд. Хотя Ян не уверен, что сможет так долго продержаться и дотянуть до восьмой. — Признаюсь тебе по секрету, хен, это лучшее Рождество.

      У Чонина действительно не получается продержаться до восьмой секунды, и он накрывает губы Чана в очередном сладком поцелуе, гарантирующем, что и следующее Рождество они проведут вместе.

      Традиция всё же была заложена.