Когда в жизни не происходит ничего волнующего, важного, знакового, она превращается в тоску и рутину. Но после смерти начинаешь смотреть на такие вещи совсем иначе.
Существование, однообразное и пустое, начинает напоминать линию кардиограммы остановившегося сердца — идеальную прямую, которая тянется, тянется, тянется… с противным пищащим звуком. К нему привыкаешь уже через полминуты и перестаёшь замечать, и вскоре он превращается в белый шум.
Эта прямая кажется бесконечно длинной.
Кажется она больше не дёрнется в сторону никогда.
Моя линия дёрнулась, когда ты повернул ручку 213-й и перешагнул через этот порог. В первый раз — конечно от страха. Потом я чудовищно разозлился на комендантшу, которая разрешила тебе вселиться сюда, но ей ничего я сделать не мог, поэтому пакостить начал тебе. А ты ничегошеньки не замечал, потому что всегда пребывал в том самом убийственном состоянии недосыпа, которое начинается у любого студента уже через месяц, если он предпочитает здоровому сну нездоровые гульбища и забивает болт на учёбу.
И эти твои энергетики, Господи! Я чуть концы не отдал второй раз, пока возвращал тебя к твоей глупой, бесцельной жизни!..
Зато у меня появился друг.
Я больше не чувствую себя таким одиноким, как раньше.
Знаешь, только найдя что-то по-настоящему ценное, мы понимаем, как сильно нам этого не хватало. Я вот нашёл тебя. Ну в смысле. Технически это ты меня нашёл, но нашёл я тебя. Ну в общем ты понял. Наверное.
Мне нравится принимать живое участие в твоей жизни. И даже когда ты сваливаешь на меня доклады и подготовку к контрольным — мне нравится, потому что в такие моменты я вспоминаю, как это было со мной, и это даёт мне иллюзию… жизни. Как в DUDES 4, помнишь?
И я не знаю, зачем мне это теперь, но рядом с тобой мне иногда так хочется быть живым. Чтобы пожать тебе руку, как следует, чтобы хоть раз с тобой выпить и почувствовать опьянение… И чтобы ты больше не смел плюхаться на мою кровать, когда на ней лежу я! Я тебе много раз говорил, что это неприятно, а ты всё равно продолжаешь! Иногда ты такой несносный.
Но я тоже делаю вещи, которых ты не понимаешь и иногда пугаешься или стесняешься.
Мне нравится наблюдать, как ты спишь. Твоё лицо становится невинным, как у младенца, черты смягчаются, морщинка между бровей разглаживается, и, глядя на это, слушая, как ты мирно сопишь, хочется забыться и окунуться в сон вместе с тобой. Хотя призракам спать совершенно не обязательно, ты же в курсе. Да я бы, наверное, и не смог.
Знаешь, я должен это сказать, ты иногда ужасно храпишь. В 313 сверлят тише. Ты бы проверился, а то мало ли там… сердце, или ещё что.
Да, я душнила! Пусть лучше я лишний раз подушню, чем ты снова отбросишь копыта. Ещё одного раза я не переживу.
От каждого взгляда на шрам на твоём кадыке меня в дрожь бросает. Ну то есть не так буквально, что передёргивает, а какое-то странное волнение подкатывает. Неприятно. Я не люблю вспоминать тот момент. Надеюсь, мне никогда больше не придётся оставлять на твоём теле шрамы.
По утрам, когда соловьиные трели становятся особенно громкими, я волнуюсь, что ты проснешься, не выспишься и снова будешь пить свою гадость.
А недавно, накануне зачёта, под окнами буквально полночи орали грузчики, я метался в панике, не зная, что делать, пока не свернулся калачиком на подушке, накрыв твои уши собой.
Ты провалился в настолько глубокий сон, что начал слюни пускать на подушку, а проснувшись, тихо ругался и поспешил утереться, надеясь, что я не замечу, даже не подозревая, как сильно меня это веселит и трогает.
Ты вообще — знаешь? — весь трогательный. Особенно когда выбираешь подарки кому-то из близких на отложенные с подработок средства. Особенно когда даришь подарки мне. Хотя я от тебя ничего никогда не ждал. Ты даже представить себе не можешь, как много… аййй в общем, ладно. Замяли тему.
Хотя нет, погоди. Вот ещё. Про гитару. Я тебе этого не говорил, а ты этого не слышал, но ты очень красиво поёшь. И плевать я хотел, что иногда мимо нот попадаешь, это не важно. У тебя в этот момент делается такой голос и такое выражение лица — у меня внутри будто склад с боеприпасами взрывается! Мне кажется, ты бы собрал миллионы, выйди хоть раз на сцену один, без своей группы. И не нужна тебе никакая группа, ты сам по себе хорош! Абсолютно самодостаточен! Только с вокалом слегка поработать и будет самое то.
Я тебе не говорил наверное ещё, но у меня есть какая-то слабость к харизматичным личностям. И чутьё у меня на них есть. Так вот, ты становишься очень харизматичным, когда поёшь. И, мне кажется, тебе стоило бы подумать об этом серьёзнее. Я имею в виду карьеру музыканта, конечно же.
Странно как-то получается: жил себе, жил, старался быть паинькой, чтобы родители были довольны, чтобы сестра гордилась, чтобы проблем никаких, а в итоге за 20 лет даже вспомнить-то толком нечего. Кажется иногда, я до смерти своей и не жил вовсе. Смешно, правда? Мне кажется, очень.
Хотя нет, чего я себе-то вру? Не до смерти. А пока вот тебя не встретил.
Я — знаешь? — рад… да! я очень рад, что ты ко мне заселился! Тебе же могли отдать совершенно любую комнату, а отдали мою. У меня до тебя достаточно было соседей, я знаю, о чём говорю. Я рад, что пришёл и остался именно ты. Да. Ты. Димон Побрацкий.
Если бы я написал для тебя письмо, оно начиналось бы именно так, а закончилось бы словами:
Искренне твой, Олежа Душнов.
Ты, скорее всего, назвал бы его петушнёй и, возможно, отчасти оказался бы прав, но, скажи, неужели это так важно? Пойми, там где я, нет никаких условностей, и на все эти дрязги смотреть так же весело, как на войну одних муравьёв с другими.
Я уверен, что в глубине души ты выше этого — добрее, смелее и намного свободнее, чем почему-то желаешь казаться.
Именно это я вижу в твоих глазах, когда ты сжимаешь гитару и начинаешь петь.
Именно это сминает мою прямую в гармошку с острыми ломаными углами. И я чувствую, как в моей занемевшей груди снова колотится сердце.
Приложи свою руку — ты сам всё поймёшь, без слов.