Благородная гниль

Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!

Михаил Юрьевич Лермонтов, «Герой нашего времени»

***

Конец осени подкрался плавно и незаметно. Ночная прохлада ещё не пронзала кожу тысячью колючих мёрзлых иголок, но уже и не ласкала её нежным прикосновением остатков солнечного припёка.

Натали зябко передёрнула плечами от небрежных прикосновений приблудного сквозняка. Ей не спалось, и, перевернувшись на другой бок, она подтянула до самого носа шерстяное одеяло. Крапивно-колючее. Но такое тёплое.

В приоткрытую оконную створку пытался прорваться осенний ветер; под его лёгким колебанием вздымалась прозрачная завесь, а огромная луна заливала пространство едва уловимым мерцающим светом. Сегодня он был бледно-синий. Заставлял мрачные тени в страхе разбегаться по дальним зловещим углам. И хоть и струились лунные блики прямо сквозь длинные окна, но и вместе с этим они оставляли всё крадучись таиться в угрюмом таинственном сумраке.

Но даже так луне с лёгкостью удавалось вскрывать стыдные секретики. Но не забывала она при этом понимающе подмигивать бесстыжим романтикам, поощряя всё то, что в иное время вызывало пунцовый румянец на щеках.

А ещё лунная ночь была всё одно, что шальная подруга. Хитрая кокетка. Вероломная подстрекательница. Рьяная бунтарка. Та, что врывалась в размеренный жизненный ритм, неся за собой непокорность, обнажая пред всеми алчную бездну из несбыточных грёз, сумасбродных желаний и смутных, но излишне терзающих сознание образов.

И сегодняшняя ночь стала для Натали едва ли не лучшей подружкой.

Меж бедер слишком дразняще зудило, заставляя беспокойно елозить, обессиленно скрестив ноги.

В больничном крыле было тихо и пусто. Разве что горьковатый запах травяных настоек коварно щекотал ноздри, а заправленные в ряд одинаковые койки лукаво прятались за белыми створчатыми ширмами. Чтобы никто не мог заглянуть к даме во время переодевания. Каков тогда был бы скандал! А ежели это была ещё и чистокровная мадемуазель, то в грызню эту обычно вливались все: семья, друзья, сваты, старосты и даже учителя во главе с директором. Консервативные устои чистокровного общества столпом возвышались над каждым учащимся! И нарушать их рисковал разве что отбитый на голову Сигнус Блэк III. Однако его здесь не было. И вряд ли бы он посмел объявиться. Поскольку меж ними давно уж всё кончено. Разорвано. Погребено. Забыто. Натали попросту старалась даже не вспоминать об этом безрассудном поступке, что едва-едва не замарал ей всю репутацию. Мало того, что Блэк курощупом был редкостным! Так ещё и чистокровным заступником порочной грязной крови… Якшаться с ним — всё равно, что лечь в постель ко врагу!

Она тяжко вздохнула.

Прохладный воздух проник в лёгкие. Стылая кровь вяло колыхнулась в венах, и, как назло, прилила вовсе не туда, куда было нужно.

Натали снова нетерпеливо вздохнула. Нервы пошаливали, бедра подрагивали, и ей отчаянно захотелось согреться не только под колючим одеялом. Холод она терпеть не могла. Но пуще того — одиночество, которое для неё всегда было слишком душным, крайне изнурительным и весьма неуютным. И теперь вперемешку со стыдными мыслями, она гадала о том, по какой же причине её здесь держали «заложницей». Ну упала разок в обморок (на самом деле, случалось это с завидной регулярностью). Ну с кем не бывало? Ведь это не повод упечь сюда на целые сутки! И даже с ночёвкой! Одну! Когда вокруг завывает стылый осенний ветер, а пауки на каменных стенах безудержно плетут свою пушистую белую паутину. Ещё приползут ненароком прямо под панталоны… Мерзость!

Обмотавшись одеялом со всех сторон, дабы не подпустить к своей коже премерзких тварей, Натали снова вся изъелозилась. И улегшись на живот, подложила к промежности руку.

Ох… Ей бы разрядку, да как можно быстрее.

Одно здесь спасало — когда никого нет, то и сдерживаться более незачем. А то скрипучая кроватная сетка всегда сдавала её с потрохами. Нет, заглушку шепнуть ей совсем не составит проблем. Но от незваных гостей хлипкая ширма спасала едва ли не хуже, чем совсем ничего. А заговоры от любопытных ушей лишь подстёгивали к этим рискованным и в некоторой мере отчаянным действиям (как-никак, девица-то чистокровная; тут не скандал, а скандалище!).

— Зараза! Где ж носит этого разноглавца, когда его так не хватает? Сколько можно обхаживать коридоры и контролировать каждый кирпич! — цедила Натали сквозь зубы, размашистыми движениями потираясь о тощую усталую руку.

Дыхание вырывалось в унисон движениям бёдер, но тут кроватная сетка вдруг сильно прогнулась, а Натали чуть не подпрыгнула в воздух, стремительно извернувшись, точно потревоженная гадюка.

И застыла на месте, споткнувшись о циничную усмешку воплощения её влажных фантазий.

Лёгок на помине!

— Merde! — едва не подавилась воздухом Натали, с которой слетело одеяло. — Том! Холеру на тебя! Ты напугал меня до полусмерти!

Хотя, по правде, больше засмущал. Лицо загорелось до самых ушей. Как оказалось, ширма-то всамделишно никоим образом не спасала от любопытных посетителей. За что ей можно было сказать большое, прямо-таки огромное спасибо.

— Прости, не хотел, — невозмутимо обронил Том, с небрежной элегантностью снимая с себя мантию.

Даже это он умудрялся делать так непринужденно грациозно и драматично, что постоянно представлялся ей актёром, не выходящим из образа. Хоть раз бы приоткрыл завесу тайны. Каков он? Настоящий Том Риддл?.. Впрочем, откуда ей знать такие мелочи? Театра она в жизни не видела, как не водила знакомств ни с одним лицедеем. Да до этой осени она вообще ничего не видела дальше магического барьера отцова поместья.

Перекинув мантию через край ширмы, где уже висела позабытая больничная форма, Том снова опустился на койку, разулся и, совсем не толкаясь, осторожно прилёг рядом.

Так неприлично, так непозволительно близко…

Но разве ж его это когда-нибудь волновало? О, нет! Хоть её это волновало едва ли не в сотни раз меньше.

— J’ai attendu prèsque trois heures, ça me casse les couilles!

— Твой французский ужасен, — хихикнула Натали, не удержавшись.

Она кинула быстрый взгляд на его руки. Пальцы небрежно вращали белую палочку. Туда-сюда. Так нарочи́то наигранно. Так притягательно. Он что-то едва уловимо шепнул. Окно тут же захлопнулось. А Натали лизнула губы, стараясь не толкаться.

Том всегда держал оружие при себе. Так, словно бы он ожидал нападения в любой момент. Приди к нему посреди ночи без предупреждения — и он убьет тебя авадой, не просыпаясь. Просто на всякий случай.

А вот с Натали всё обстояло иначе: где швырнула, там и пригодилась. Глупо? Возможно. Необдуманно? Скорее всего. Однако сейчас её это волновало меньше прочего.

— Pardonne-moi, выучил на днях, но не успел натренировать восхитительно-картавый парижский прононс, — слишком тихо, но с нескрываемой усмешкой бросил Том, вынуждая приблизиться едва не вплотную, чтобы расслышать его шипящий голос.

О, да! Он определенно был тем самым-пресамым двуличным библейским змеем, соблазняющим самолично ступить на тропу изгнания и броситься в пучину греховных искушений, в самую гущу порока. Ох, мысли о маггловском боге всегда навевали ей жуткую скуку. Гадливое отвращение. Может, немного клокочущей злости. Но даже с таким раскладом сравнение это было едва ли не самым подходящим под двойственную натуру Тома Марволо Риддла: слишком скользкую, но до жути манящую.

— И ты прождал ради меня?

— Контролировал кирпичи и скучал, — усмехнулся Том, заставляя снова залиться жаром. Ей теперь даже без одеяла стало совсем не холодно.

— А что ты ещё выучил? — шёпотом спросила Натали, осторожно укладывая голову на удобно подставленное плечо. Конечно, ей ужасно хотелось закинуть на Тома ещё и ногу, вытянув ту поперек крепких бёдер, но это, наверное, было бы слишком.

— Je t’emmerde! C’est un fils de pute! Enculé! Comment ça va? Кстати, вижу, ты не надела пижаму? Как тебе удалось обойти сей лакейский обычай?

Натали громко расхохоталась, слушая этот бранный набор, наверняка почерпнутый Томом из арсенала похабника Лестрейнджа, и тут же едва не мурлыкнула, почувствовав прикосновение подбородка к темечку. Всеблагая магия, до чего ж приятно!

Но возмутиться она всё же была обязана, поэтому, набрав побольше воздуха, выпалила почти на одном дыхании:

— Фу, Том! Пижама же старая и насквозь провоняла сыростью подвальных клетей! Ты только взгляни на эту мещанскую ветошь! Сколько холопов её сносили едва ли не до дыр, а мне, великой княжне, предлагается такое надеть?! Да ни за что!

— Petite sotte, — ласково попенял Том, легко целуя в макушку.

Ну и раз уж речь у них потекла на французском, то и вопрос, не дававший ей покоя которую ночь подряд, теперь своевольно сорвался с губ и озвучил все потаённые желания о сладости и боли — её извечном навязчивом наваждении.

— «L’amour est comme une rose…»…Tom, est-ce que tu m'aimes?

И тут же прижала ладошку к чересчур болтливым губам. Ну кто за язык-то тянул, позвольте узнать? Сердце заколотилось, как в клетке, ведь ответ ей хотелось получить в высшей степени положительный, нежели — пусть и на капельку — отрицательный.

— Любовь… — презрительно протянул Том, вероятно, кривя при этом лицом. — Профессор Дамблдор, да вы никак приняли оборотку? — сразу же легко меняя всю брезгливость на иронию.

И как же так почти играючи ему давался карнавал эмоций?

Каким же был он разноликим… Казалось, мог лишь мановением руки менять все маски разом на другие.

Однако в том и состоял присущий ему дивный непередаваемый шарм…

Признаться, всё её манило. Всё, чем жил и дышал Том, казалось ей донельзя любопытным.

— Обхохочешься до колик, — передразнила его Натали.

Но как бы ни было, ей и взаправду не терпелось рассмеяться. И она худо-бедно, но сдержалась, чтобы губы не расползлись в глупейшей улыбке от уха до уха. Закусив нижнюю губу, она повернулась к Тому и вгляделась исподлобья. Прямо туда, где в густой агатовой тьме миндалевидных очей, блестящих в свете луны, прыгали смешливые чёртики. Ах, что за глаза! Будто два мерцающих угля с багровыми отблесками. А как начинали тлеть и обманчиво гаснуть, так сразу делали и без того горячий взгляд Тома еще более жарким, более желанным; таким, что Натали, истомившись по его ласкам, стала губы ошалело прикусывать и облизывать. Даже не замечая при этом, как зачарованно уставилась в чёрные омуты и погрузилась в них с головой, намереваясь в этой бездне найти успокоение одурелым фантазиям. И даже если там пусто так, что аж перекати-поле по закоулкам потерянной души разгулялось, она-то в силах собой всё заполнить. Ведь правда?..

Но колдовство сие безвозвратно сгинуло, схлынуло, растворившись в ночи, словно его и не было. Голосом, хлёстким, как кнут, и холодным, как снег, Риддл враз выдернул её из зыбковатого марева. А угли вновь разворошились и вспыхнули; ярко-ярко. Словно огнём стрельнули в самое сердце. И Натали поневоле вздрогнула. От страха ль или от возбуждения — разобраться она не успела.

— Мне даже неведомо, что это, — продолжил Том после длительной паузы, разводя руки в стороны и сразу же закидывая одну себе под голову. — Хотя я понимаю, что такое похоть. И знаю, что власть — то, чего я жажду. И принимаю то, что необходимо, — тихо, но уверенно добавил он, разворачиваясь в пол-оборота и цепляя пальцем белый локон.

А у Натали в груди сразу что-то предательски дрогнуло, легонько зашевелилось; словно тугая нить стянула непосильно тяжёлый груз. Но, увы, слова Тома не принесли ей до́лжного облегчения, ведь совсем не это хотелось услышать. И нитка в груди продолжала предательски стягиваться.

Осуждающе вздёрнув брови, Натали подскочила и выжидательно уставилась на Тома, скрестив на груди руки, словно безнадежно пытаясь пробиться сквозь стену его равнодушия. И заполучить иные ответы. Те, что смогли бы насытить её собственные чаяния и мечты, что стоглавой гидрой душили по ночам. Когда уединившись в тиши балдахина, она тянулась руками себе меж ножек и по-девичьи жмурилась, всегда представляя одно и то же: гладкую кожу, гордый скуластый профиль, россыпь бледных веснушек у самого носа — их там было двенадцать, — пушистые и больно длинные для юноши ресницы, что притеняли собой глубокие и всегда такие серьёзные глаза. И лишь сейчас в них мелькнул лёгкий отблеск спокойствия. Чистого, ничем не запятнанного интереса. К ней. И это осознание будило доселе неведомые чувства. Оно накатывало волнами, кружило голову, разгоняло кровь по венам и заставляло дыхание участиться, а сердце при том отстукивать барабанной дробью. И право, что это были за чувства! Таких отродясь Натали не испытывала.

Но сам Том лишь тяжело вздохнул, разжимая пальцы и, видимо, раздражаясь от необходимости всё объяснять и проговаривать вслух. Белокурый локон, выпущенный на свободу, ненужной завитушкой опал на плечо. Риддл же бездумно проводил его взглядом и тотчас небрежно подхватил обратно.

— Я тебя хочу, потому что ты властна надо мной тем, что нужна мне. А это куда лучше той чепухи, что Дамблдор, — в его тоне вновь проскользнуло презрение, — проповедует всем вокруг, заставляя их верить в то, что любовь — это сила. Врёт старик — это слабость! А слабостей у меня быть никак не может. Меня не раз лишали всего, и, клянусь, никто больше не посмеет сделать это ещё раз. И уж будь уверена, тому, кто попытается, — и муки чистилища покажутся райским блаженством.

После уверенно произнесённого заявления он поднял голову и снова прожёг нутро одним лишь взглядом. Пытался протолкнуться в разум. Чтобы выжечь эту истину в голове навечно. Или чтобы перевернуть там всё вверх дном, прошерстить каждый уголок, вызнать тайные желания и страхи.

Он всегда так делал.

Однако сейчас Натали это совсем не пугало.

Ну что он мог там увидеть?

Ведь она и сама была не в силах разобраться в том, что с ней творится. И ей просто, как любой юной особе, хотелось слышать жаркий шёпот признаний, от которых горло сдавливает стальным обручем, не позволяя вдохнуть полной грудью, а тяжесть в животе камнем тянет вниз, не давая вынырнуть.

Вот Сигнус был весьма красноречив, одаривая её комплиментами едва ли не каждый день. Но это ей наскучило. А Том — иное дело, все эти нежности хотелось чаще слышать от него. И может быть, назавтра и он уже сполна опостылеет, но вот пока что было так.

И теперь Натали даже не пыталась сопротивляться его давлению. Авось зацепит нужные мысли и наконец-то сделает то, чего она так хочет? Ведь ей жаждалось услышать вовсе не тот вздор, что он придумал на сей раз, боясь открыться, довериться… Будто мир разом рухнет! Ей всего-то нужно было что-то более… непристойное, откровенное, яростное, возбуждающее. То, от чего смогла бы набухнуть грудь, а меж ног стало влажно и горячо. И, может, для Тома всё это и было пределом? С его-то вымороженной чувственностью? Но мог он, хотя бы ради приличий, нашептать и в её уши каких-нибудь греховных, возмутительных непотребств (в конце концов, момент-то подходящий!); своим-то прихлебателям он всякое в уши льёт, не стесняясь. А те и рады внимать каждому его слову.

Впрочем, не только они.

Однако именно здесь и сейчас он решился поведать ей правду. Во всяком случае, всё услышанное очень на неё походило, хоть и не было в его словах той дурманящей сладости, которую она так ждала.

Но Натали всё равно хотелось ему верить.

И она верила.

И всё же нарочи́то обиженно надулась, метнув в него новый взгляд из-под ресниц.

Но Том всего лишь усмехнулся:

— Дай угадаю, — он прищурился, тая в уголках губ нечитаемую улыбку. — Верно думаешь о том, каков мерзавец, не мог уле́стить даму чем-то романтичным?

Прекратив ментальный террор, он плавно склонил голову набок и тут же перешёл к зрительному: ожёг бесовскими глазами, околдовывая то лицо, то учащённо вздымающуюся грудь; то спускался похотливым взглядом ещё много ниже. Туда, где у Натали всё мигом вспыхнуло, содрогнувшись в сладостном предвкушении. Она попыталась отвлечься, изо всех сил заставляя себя не толкаться и не ёрзать бедрами, хоть и хотелось ей развести их в стороны максимально широко.

Однако Тома эти действия всего лишь больше веселили.Быть может, до него дошло?..

Натали нахмурилась, отвернувшись, и стала нервно теребить непослушный локон. Она завивала его в спираль снова и снова, пока кудряшка не спадала с кончика, позволяя начать эту круговерть заново. Зараза! Ей отчаянно хотелось его внимания, а не этих скользких дерзновенных усмешек.

Но, словно догадавшись, Том уверенно взял ее за локоть, враз прерывая бессмысленный ритуал, мягко развернул и прижал к своей груди. На секунду-другую позволил ощутить обжигающую близость его тела. А после слегка приподнялся и невесомо потёрся о кончик носа своим, дыша прямо в самые губы. И мгновенно их опалило жаром — словно повеяло дыханием маггловской преисподней. Алчным. Греховным. Грозящим обжечь до уродливых волдырей.

И Натали рванулась было к нему ещё ближе, чтобы прижаться ещё теснее, но Риддл контролировал каждый её вздох и, легонько прочертив носом полоску по щеке, увёл пламенное дыхание подальше от жаждущих губ, останавливая огненный шторм у самого уха.

А потом её накрыло шёпотом.

Чарующим.

Обволакивающим.

Таким, каким конокрады-цыгане успокаивали строптивых напуганных кобылиц.

— Ты моя слабость, — шепнул он в ушко и ужалил мочку невесомым, почти воздушным поцелуем. — Моя мука. Мой личный кошмар, — продолжил с лёгкой хрипотцой в голосе и сразу же влажно коснулся шеи. — Я закрываю глаза и вижу твое лицо, — Том нежно коснулся щеки, лаская кожу большим пальцем. — Упиваюсь твоим запахом, — он лениво зарылся в волосы и тягуче вдохнул полной грудью. — И слышу твой голос. Всегда.

Натали бессильно смежила веки. Её с ног до головы прошило мучительной дрожью, кожа взбухла пупырышками, а меж бёдер стянуло так сильно, что терпеть более мочи не было. Миллионы мурашек опрометью забрались под самую юбку, терзая промежность похлеще собственных пальцев.

— Везде, где бы я ни был, ты — мираж, заставляющий стонать от невозможности к нему прикоснуться, — продолжал нашёптывать Том. А потом расположил ладони на талии, через рубашку впившись в кожу до синяков. И прижал к себе с остервенением, властно, без единого сомнения в том, что так надо.

А Натали, не удержавшись, исторгла прерывистый стон. Ведь в его обычно таком хладном и равнодушном голосе сейчас отчётливо слышалось опасное недовольство. Но его движения, его ласки говорили, нет, они надрывно вопили об обратном. И от страха вперемешку с возбуждением на коже выступила ледяная испарина — точно морось осенним вечером. А следом, как на контрасте, обдало жаром, который сконцентрировался прямёхонько меж ног, растекаясь по бёдрам чем-то вязким и липким.

Сердце, будто пытаясь скрыться, разогналось до скорости фестральего курьерского, а голова закружилась, опрокинув Натали в пьянящий полёт. Дыхание сбилось, став частым и шумным. И в животе, который так уверенно поглаживала мужская рука, зародилось что-то неведомое, загадочное и заставляющее судорожно втягивать воздух каждые несколько секунд.

Натали так крепко вцепилась в рубашку Риддла, что та затрещала, грозясь разбежаться по швам. Не ослабляя хватки, она вжалась носом в его шею. Такую нежную и тёплую. Туда, где под бледной кожей размеренно отстукивал пульс, не сбившись при этом с привычного ритма. Но запах Тома кружил голову, не давая сомнениям в ней поселиться. Он пах чистотой: прокипячёнными, накрахмаленными и идеально выглаженными рубашками с едва уловимыми нотками лесной свежести. Слишком ненавязчиво, но так убийственно приятно. Этот аромат морочил все мысли, снова и снова сводя её с ума.

— И только посмей потом, ma mie, оправдываться, что я тебя соблазнил враньем, — без какой-либо шутливости прошелестело над ухом, когда Том жарко и влажно очертил языком ушную раковину. — Я травлю сладкими речами лишь тех, кому мне приходится лгать. Но с тобой хочу быть честен. С тобой одной, — сказал, как отрезал и, зарывшись рукой в волосы, притянул ближе, пробравшись языком внутрь.

Натали в какой раз уж не удержалась и застонала.

А Том, беззлобно усмехнувшись, перебрал рукой белые локоны, снова уткнулся в них носом и, сжав волосы в кулак, твёрдо оттянул Натали от себя. Он ещё раз жадно впился взглядом, заставляя стушеваться под этим напором. Натали потянулась к его точёному лицу, но вдруг дрогнула, прянув назад, словно не смея до этого совершенства дотронуться, дотянуться… Но Том перехватил ослабшую ладонь. Несильно сжал и поднёс ко рту. Опалил горячим дыханием.

— Том… — прошептала она. Ей отчего-то стало так страшно, так трепетно и тревожно, что она съёжилась до самых пальчиков ног, словно вся окаменела, как древние и́долища.

— Натали, — он мягко поцеловал ей костяшки, — не думай, расслабься, — и ловким движением расстегнул на рубашке пару верхних пуговичек.

Его губы немедля сместились ниже, невесомо коснувшись хрупко-острых ключиц. Горячие ладони улеглись на талию и уверенно заползли под блузку. И сердце Натали сорвалось в галоп, все же вырвавшись куда-то за пределы груди, оставляя вместо себя лишь алчную пустоту, которую тотчас заполнила животная похоть, что ширилась от каждого мокрого прикосновения губ и умелого движения рук.

Том отстранился и совсем легонько её толкнул, предлагая улечься, и Натали послушно откинулась на лопатки.

Он сразу навис сверху, несу́етно дыша и заглядывая в самую душу. Всё с тем же лукавым блеском в глазах, но не было в них ни жара душевного, ни бурлящих фантазий; блеск тот был холоден, как лёд на вековых перевалах, несмотря на багровые всполохи, и взгляд под ним мог бы казаться дерзким, коль не был бы столь равнодушно спокоен. Но Натали уже было не остановить. Она вновь тонула там с головой, не в силах справиться с собственным рваным дыханием, которое так мучительно раздирало грудную клетку. А ноги разъехались сами собой, приглашая Тома уместиться меж ними. И он вклинился безо всяких раздумий: властно, нагло и слишком напористо.

Чёрные волосы облепили лоб влажноватыми завитками, и он попытался их сдуть, ведь руки уже были заняты: одной он опирался о постель, а прохладные пальцы другой плавно обвели линию скул, следом грубо коснулись губ и крайне бесцеремонно проникли в рот. Дерзко оттянув нижнюю губу, они прошлись подушечками по зубам и раздразнили юркий язычок. Натали с готовностью их облизнула и, не желая отпускать так быстро, вожделенно втянув щеками, стала посасывать, не сводя при том со своего инкуба возбуждённого взгляда. Умирая от этой пошлости и рассыпаясь пеплом от умелых прикосновений, она не нашла в себе сил отвернуться или зажмуриться. А его пальцы, блестящие от слюны, словно поощряя в ней эту догадливость, двинулись вниз и хладной влажностью опустились на затвердевший сосок.

Вот же змей! Опять задурил голову, да так, что она и не заметила, когда он ей все застёжки на блузе рассупонил!

Том на излюбленный лад умело отвлекал, играя на чужих слабостях и чувственности, а сам меж тем делал всё, что ему заблагорассудится.

Бессовестно дурманил собой.

Хотя, судя по всему, ноющие соски этому никак не противились.

— Мне нравится, что под рубашкой больше ничего нет, — прошептал он и потёр пальцами твёрдый сосок, намеренно сжав тот сильнее, чем было нужно. — Я так и думал. Иногда всё соблазнительно просвечивает, но ты ведь и сама о том знаешь… — Он раздразнил зудящую грудь ещё пуще прежнего.

Из неё вдруг вырвался сдавленный хрип. Ушлый страмец, как всегда, подмечал детали, кои ей и в глаза бы не бросились. И жар вдруг плотно залил обе щеки от осознания того, что он всё в ней выглядывал…

— Что-то ты притихла, ma chérie, — подметил Том и, склонившись, задел волосами чувствительную кожу, отчего та снова вспухла пупырышками. И теперь уже ртом он стал ласкать грудь, жадно её засасывая и покусывая, попеременно сменяя одно другим.

Натали впилась руками в его затылок, запутавшись во влажных прядях. Она пыталась притянуть Тома ещё ближе. Хотя куда уже? А он грубо ласкал ртом одну грудь, не переставая при этом теребить и мять другую.

Натали хотелось всё видеть, участвовать глазами, возбудиться ещё пуще. Она взглянула на Тома сверху вниз. На то, как он сдавил ей бока над подвздошными косточками; откинул полы блузы и продолжил и рёбра лелеять, оглаживать, дразниться истомными нежностями, но и грани приличий под юбкой совсем не затрагивая. Хоть ей и мечталось после этих страстей послать все пристойности в самое пекло!

— Хотя обычно у тебя рот не закрывается, — продолжил Том и похабно причмокнул, втянув губами набухший сосок.

Взгляд его, точно репей, пристал к её телу. Не поднимая глаз, он чересчур умело одаривал нечестивыми ласками едва ли не вовсе плоские груди. И, по всей видимости, нравилось ему это не меньше, чем ей самой.

— Я просто…

Он быстро приподнялся и, не дав ей договорить, смял пересохшие губы поцелуем, мягко, но требовательно толкнувшись внутрь. И она послушно раскрыла рот, впустив туда охальный язык, который мигом обшарил каждый уголок, и вынырнул обратно, поддразнив губу напоследок.

Ахнув, Натали невольно вцепилась в крепкие плечи, беззвучно разевая рот и вбирая воздух, как высушенная на песке снулая рыбёшка. Сил на выдох уже не хватало и она почти что пискнула:

— Я…

— Тс-с-с. — Губ коснулись подушечки его нежных пальцев, вольно оттянув нижнюю.

И Натали всё же смогла выдохнуть.

Она и сама не знала, чем хотела ему ответить. Мысли терялись в дымке, что клубилась столь плотным туманом, что Натали увлекло лишь в ненасытное желание той любовной близости, о которой романов писано-переписано. Её сейчас всё одно что рвало на части, а разум будоражило, вымывая из него всё лишнее. Да тут и слова-то ни к чему! Ей хотелось жарких поцелуев, а не препирательств. Но об этом всё же стоило обмолвиться.

— Поцелуй меня, — шепнула, теряя те крохи добронравия, кои ещё теплились где-то на задворках объятого похотью рассудка.

Том игриво склонил голову в знак покорности, и до странности учтиво-неучтивая улыбка — правда, изрядно сдобренная откровенным самодовольством — разбила его извечно-равнодушную маску.

Лицо Натали же вновь полыхнуло жарким румянцем; по плечам вслед за нежным касанием мужских пальцев мелькнула стихийная дрожь; и она прикрыла глаза, отдаваясь во власть мокрых губ, которые немедля щекотнули поцелуями щёки, на краткий миг прильнул ко рту и, не мешкая, прожгли влажный путь до самой груди.

Уже в полном забытьи она закинула ноги на Тома. Плиссированная юбка непотребно задралась, и зябкий холодок овеял худые бёдра. А Том, оторвавшись от своего занятия, сразу же перехватил те поудобнее. Он дразняще пробежался пальцами по внутренней стороне. Сжал ещё крепче. И снова сомкнул губы на ноющей груди.

Совсем не заботясь о том, как это выглядит, Натали прижалась к его паху и стала тереться промежностью. А Том тем временем уже стянул с её ног тёплые чулки. Движения его при том были удивительно беспечны и, вместе с тем, преисполнены особой затаённой нежности. Он даже осторожно пересчитал аккуратные пальчики, которые мигом поджались, и одновременно с этим сильно прикусил торчащий сосок, заставляя Натали невольно шикнуть.

Девичьи ладони тут же требовательно зашарили по напряжённой мужской спине; исследуя каждый дюйм, они тянули ближе, заставляли прижаться ещё пуще, ещё теснее. Но плотная ткань его сорочки всё скрывала, не давая насладиться великолепием стройного тела.

А он был ей нужен. Необходим как воздух.

К тому же маска отчуждённости мало-помалу начинала разлетаться осколками, постепенно обнажая то, что было скрыто ото всех. И это манило Натали больше всего. Поэтому, пробежавшись пальцами вверх, она проникла под воротник, огладила шею и неожиданно для самой себя с силой по ней царапнула. Потом юркие пальчики высвободили пару пуговиц и тут же ощупали выпуклый кадык. Том сглотнул и на краткий миг отстранился, как видно, лишь для того, чтобы убедиться, что делает всё правильно; что нужен ей; что она тонет в его нежных касаниях, выгибается от грубых поцелуев и умирает под ним каждую клятую секунду.

И она умирала. Но смерть эта была мучительно-сладкой; тело разом ослабло, а внутри растеклось что-то липкое и вязкое.

Выгнувшись до предела, Натали прижалась к Тому всем телом. Ей хотелось каждым кусочком ощутить его, вобрать в себя, быть с ним, в нём… Она обхватила его ногами и руками с такой силой, с какой порой хочется прижать любимую зверушку: стиснуть, сдавить в душных объятиях и никогда больше не отпускать, пусть даже это заставит ту задохнуться.

Её вдруг пронзило болезненным безумием.

И ей абсолютно не хотелось этому противиться.

Том едва заметно дёрнулся, однако грудь не выпустил. Напротив, ртом припал ещё жёстче, а руками отчаянно сжал узкие ступни, обнажив этим свою слабость, а может, пытался показать силу, но дышать при этом стал уже не так ровно. Она и раньше не раз подмечала до странного жадный застывший взгляд на своих ногах, но совсем не придавала этому значения. И теперь у Натали от осознания этой власти над ним по коже неистово зарябил холодок.

Немного сместившись, Том аккуратно закинул стройные ножки себе на плечи. Он не забыл прихватить губами нежные выемки под коленками и опустился на локти, чтобы пробежаться языком от груди до пупка. Остановившись там, где начиналась юбка, Том задрал ту как можно выше. И Натали вновь выгнулась. Она с силой вжалась в его плечи, готовая на что угодно, только бы он продолжил. А когда Риддл стал нагло и по-хозяйски уверенно ласкать и гладить внутреннюю сторону подрагивающих бёдер, то от избытка чувств она вцепилась в простыни. Потом в его руки. И снова в простыни.

Она металась между Сциллой и Харибдой, из огня в полымя, сбитая с толку невозможностью терпеть, перемешанной с острым желанием продолжать. Но даже сквозь одурманивающую пелену удовольствия всего на мгновение эти поглаживания почудились ей недостаточно заинтересованными. Обманными. Застылыми. Какими-то скрываемо-бесчувственными. Хоть и были при том идеально отлаженными.

Правда, стоило его голове нырнуть ещё ниже, немыслимым образом оказываясь у неё меж ног, и поцеловать через нижнее белье в самый срамной срам, как Натали отогнала прочь все смятенные мысли и испустила самый неприличный стон из возможных.

— Ох, ты ж! — она едва не взвыла, когда он рывком стянул мокрое бельё к самым лодыжкам, чтобы ничто ему не мешало. А низ живота едва не вывернуло наизнанку, поселив внутри ощущение нестерпимой щекотки.

Границы приличий были нещадно разрушены, и теперь ничто не мешало утонуть в грязи пороков и потаённых влечений.

Задворки сознания разлетелись в щепки, не сдержав собой урагана тёмных желаний, что вызревал день за днём. Словно Харибда, что поднималась из самых глубин и обрушивала силу стихии на всё то, что не успевало спрятаться; что затягивала в жестокий водоворот, не давая сил всплыть на поверхность. А коль удавалось Харибду пройти и не сдохнуть, то в дело вступала Сцилла, мгновенно перемалывая смельчаков вместе с костями. И что было хуже — не мог бы ответить даже самый отъявленный мореплаватель. Но даже зная о водах смертельных, ни один из них не отринул решение отправиться в путешествие неизведанное и опасное, закрыть глаза и прыгнуть.

И Натали «прыгнула». В самую пучину страстей, абсолютно не терзаясь при этом последствиями.

Вот только змей-затейник недолго позволил пребывать ей в блаженном забытьи и снова отстранился, исторгнув из её груди разочарованный стон.

Правда, сжалившись, он приподнял её за ягодицы и окончательно избавил от перекрученного лоскута, рывком отбросив панталоны куда-то себе за спину.

— Не переживай, poupéе, я с тобой ещё не закончил, — ровным тоном пообещал он, одним махом переменив позицию: сбросил ножки на кровать, широко развёл, удобно полуприлёг и ухватил под коленками, накрепко зафиксировав тяжестью своего тела.

Натали продолжала дрожать от макушки до пяток.

А Том отпустил одну ногу и провёл большим пальцем по увлажнившимся складкам.

— Ты здесь очень красива, — прошептал он, размазывая её выделения. Натали вспыхнула огнём, чувствуя собственную влагу. — И пахнешь приятно, — продолжил Том, подразнив самое чувствительную точку, и вновь ухватил под коленкой. — А на вкус какова? — вопросил он будто сам себя и лишь после этого вжался лицом, начиная выписывать умелым языком одному ему известный узор.

Натали мгновенно подкинула бёдра вверх, полностью отдаваясь этим мокрым и стыдным ощущениям.

Том, грубо сжимая колени, ввинтился в нее ещё глубже. Он даже пошло причмокнул. А язык его то умудрялся пёрышком танцевать по самым чувственным местам легко и непринужденно, то он медленно и тягуче, мокро и жадно скользил по всей промежности; ласкал половые губы сверху вниз; потом коснулся сморщенного колечка сжатых мышц, влажно облизал по кругу и легонько надавил внутрь. Натали дёрнулась так, точно её прошило молнией. Но Том не отступал. Он ощутимо баловал её языком, а большим пальцем быстрым движением ласкал разбухший от возбуждения чувствительный бугорок. Распутные хлюпающие звуки от этого враз стали такими громкими, а порочный язык до того настойчивым, что кисти бессильно разжались. Скомканная простынь была забыта. Не до того. Натали в блаженной истоме запуталась в жёстких кудрях Тома. Ей было так хорошо, что она с недюжинной силой впечатала его в себя, и бёдра, покрытые испариной, отринув всякий стыд, заходили ходуном.

Впору было перевернуться и сесть ему на лицо. Двигаться так, как хотелось ей. Оседлать строптивца силой.

Однако силой её держал Том, лишая любой, даже призрачной надежды на то, что ей будет дозволено одержать над ним верх.

И противиться ему она не решилась. Только с жаром толкнувшись вперёд, прижалась сильнее: всё теперь стало в разы порочнее и разнузданнее, чем до этого позволял себе Том. Он творил безумства этим развратным ртом. И заставлял в тех безумствах тонуть с головой.

— Je t’adore! Не прекращай! — едва ли не взмолилась Натали, преклоняясь перед сим божеством страстей и распутства.

Но он в каком-то оголтелом угаре вдруг сильно прикусил ей ягодицу. Да так, что Натали мигом вынырнула из сладострастного дурмана, словно её силой тряхнули за шкирку.

Она негодующе пискнула. Но аспид окаянный, не внимая шуму, лишь переключился на лодыжку и лихо ухватил ту зубами!

Разозлившись, Натали дёрнула ногой, поднявшись на локти, но Том вцепился клещом ей в бока и снова рьяно куснул за ягодицу. А вслед за тем, уткнувшись носом в лобок, тщательно и со знанием дела смочил слюной сжавшийся задний проход.

Никакие возражения, будь то трёпка за волосы или визгливые вскрики «ты сдурел?!», да даже буйные тычки коленками, не принимались им во внимание. Именно Том держал здесь верховенство. И каждая его последующая «ласка» становилась всё более грубой и варварской. Былое наслаждение увяло, а после и вовсе бесследно схлынуло, и на смену умильно игривому языку пришли грубые безжалостные пальцы. Сперва, растянув кожу вокруг заднего отверстия средним и большим, Том просунул внутрь всего один, указательный, — и то на четверть вершка — и коли так, то было это не столь пугающе, как могло ей вначале почудиться; но когда Том протолкнул его поглубже, то Натали невольно сжалась, мучимая доне́льзя отвратным ощущением нестерпимой наполненности. К тому же ужасно противоестественные действия и неизбежное склонение её к содомскому греху добавляли перчинки и без того острым впечатлениям.

Но Тома это, кажись, совсем не смущало.

Уверенно преодолев сопротивление мышц, он к первому пальцу добавил второй.

И Натали невольно дёрнулась. Едва не подпрыгнула. Попыталась вывернуться.

Желание вытолкнуть то, что мешало, и избавить ноющий зад от распирающих ощущений накрыло навязчивой манией. А расслабиться и отвлечься не удавалось никоим образом. И потому наполненность ей ощущалась ещё явственнее.

Не удержавшись, Натали гулко всхлипнула и зашипела, вцепившись в смоляные лохмы, попытавшись Тома от себя оттянуть. Но изувер окаянный не унимался и рьяно продолжал растягивать пальцами зажатый проход, совсем не считаясь с чужими чувствами. Он намеренно раздражал уязвимые стенки и даже слегонца подцарапывал слизистую ногтями, отчего Натали прошивало колкими болевыми вспышками. Но и о промежности Том тоже не забывал. Он всасывал и прикусывал чувствительный сикель и тихонько рычал. И Натали никак не могла понять: ей всё это дивно нравится и в удовольствие или отвратно до самой рвоты и полуобморока.

Природные позывы облегчиться при том тоже никуда не исчезли. Они участились, и Натали испугалась, что ещё немного, и она или воздух испортит, или ославится и вовсе самым мерзким и гнусным образом. Стыдные до невозможности картины так и стояли у неё перед глазами. Увы, но ещё чуть-чуть и она — княжна! — уподобится дебелой отцовой ключнице, что, рожая своего последыша, перемазала беленые холстины не только кровью, но и зловонной коричневой жижей. Нет, подобного позора ей никак не вынести! Лучше и вовсе просто умереть! Вот только палочка была незнамо где, а невербальную магию Натали так и не освоила.

Все эти мысли о бесправном унижении, изрядно сдобренные болевыми ощущениями, пронзили Натали от макушки до пят. В горле образовался неприятный комок, а в глазах — скопившиеся слёзы. С каждым движением пальцев она всё больше ощущала себя беспомощным курёнком, которого схватили, нещадно выпотрошили и рывком насадили на раскалённый шампур. А дальше что? Прожарят до румяной корочки? И сожрут, выплюнув обглоданные косточки?

Нет, это было уже чересчур!

Она отчаянно рванулась прочь, в попытке прекратить этот кошмар.

Но кто бы ей дал?

Твёрдой рукой Риддл тотчас пресёк любое неповиновение.

Липкий ледяной страх вдруг захватил каждую клеточку тела и пал тяжестью в низ живота. Заставил очухаться и начать действовать. В висках зазвучала бравурная музыка с одним лишь единственным словом «беги».

— Том, прекрати, мне страшно! — взвизгнула Натали и, со всех сил опёршись пятками о постель, встала на локти и попыталась его отпихнуть ещё раз.

И его пальцы вдруг выскользнули. Так легко, словно бы Том и не держал её вовсе.

Натали беспокойно нахмурилась. Столь непривычная теперь пустота сразу же дала о себе знать, и она спасительно сжала ягодицы. А страх нового беспардонного проникновения заставил их сжать едва не до судорог. Однако всё это шло как бы фоном. Первостепенным сейчас было оказаться от Тома как можно дальше, не свалившись при этом с кровати. Хоть это казалось ей выходом в сложившихся обстоятельствах.

Почувствовав под руками подушку, Натали упёрлась в неё локтями, распрямила ногу и ловко засадила ступней Риддлу прямо в лицо. Больно ему было или нет, волновало её в последнюю очередь.

Дыхание вырывалось хрипло и сбивчиво, и Натали силилась понять, в какой момент всё пошло не так. Когда Риддл преступил грань нормальности? И была ли она, эта самая грань?.. И была ли она — нормальность?..

Однако курвин сын лишь издевательски усмехнулся, как кот, играющий с мышью, и вальяжно откинулся на металлическое изножье. Натали подпрыгнула на кроватной сетке и взвизгнула, но тут же прикрыла ладонью рот. Сердце колотилось, как сумасшедшее; казалось, его стук, точно звон набатного колокола, заполнил собой всё пространство. Натали схватилась за грудь вгорячах, будто пытаясь его приглушить. И ей захотелось поджать под себя ноги. Сокрыть все видимое от чужих бессовестных глаз. Думы в голове разбегались, а руки не знали, куда податься: то ли запахнуть блузку, то ли одёрнуть юбку, то ли прикрыть всё разом про́волочным одеялом. Но ничего из этого сделать она не успела: Том молниеносно схватил её за лодыжку! Натали испуганно вскрикнула:

— Papá!

И вновь прихлопнула ладонью рот.

А Том в который раз недобро усмехнулся и небрежно провёл по её ноге пальцами.

— Ты что, ненормальный?! — зашипела Натали, оставляя попытки запахнуться, и попыталась подтянуть к себе покрывало, ни на секунду не выпуская опасность из поля зрения, но пальцы захватили лишь простынь.

Желание укрыться, спрятаться, затаиться — да пусть даже схорониться от него под землёй! — кровью забухало прямо в висках.

Нервная дрожь прошила тело, сковав конечности. Пальцы сплелись едва не морскими узлами. Но при всём при том грудь по-прежнему тяжелела с каждой секундой под липким вожделеющим взглядом, а соски снова встали торчком и ныли, умоляя о ласке. И тут на Натали, подобно летней грозе, обрушилось понимание, что учтивыми мольбами о прощении их свидание никак не окончится.

Но Том молча придвинулся ближе и поднял голову. За какие-то секунды на его лице сменилась целая гамма эмоций. Вот соболиные брови приподнялись и выгнулись, будто его что-то изумило; вот он уже тяжело глядел исподлобья, что уж никак не могло сойти за раскаяние; вот закусил губу, что вкупе с промелькнувшей в уголках рта виновато-смиренной улыбкой вполне могло бы сойти за искреннее сожаление. И всё же… Том, казалось, переигрывал: смотрел чересчур умильно, но при этом так по-змеиному хищно и пристально, что Натали — пусть на секунду — засомневалась в чистосердечии его намерений. Однако мягкий, обволакивающий голос спугнул мятежные мысли:

— Прости, ma chérie, слегка увлёкся, — по-прежнему не сводя с неё глаз, он невесомо прошёлся поцелуями сперва по пальцам, затем приласкал косточки голеностопа, а после выжег поцелуями-укусами и дорожку к коленке. — Но ты сама виновата — тёрлась о меня, как сумасшедшая.

И Натали вновь протяжно вздохнула.

Если это и были извинения, то какие-то очень уж извращённые. Том как будто просто-напросто перекладывал вину за случившееся на кого-то ещё. И тем самым снимал с себя любую ответственность.

И Натали вдруг кольнула неуверенность в истинности его чувств. Но то было дело десятое. Влюбится ещё, курвин сын! Другое, что в такие вот моменты Том выглядел по-настоящему опасным. Он не имел обыкновения спрашивать её разрешения. На что бы то ни было.

Но вот беда… Ходить по краю обрывистой пропасти было слишком притягательно. И Натали, ёжась от отголосков пережитого, вновь сдалась на милость безумных желаний.

Увы, ничто не приносило ей больше радости и не расцвечивало жизнь яркими красками так, как щекочущее нервы ощущение смертельной опасности. Точно нацеленный в грудь самострел.

Но… Быть может, просто испугавшись такой новизны в отношениях, она и напридумывала себе все эти ужасы в его поведении?.. А Том прав, и виновата сама Натали? В конце концов, бёдра её кружили с таким рвением, что устоять мог разве что какой-нибудь незаинтересованный в ней мимо идущий мужеложец?

Или же, напротив, коварный змеище просто-напросто прознал о том, чего в жизни ей не хватает, вот и старался держать её на прицеле?

Но уж если по чести, Натали назвала бы себя бессовестной лгуньей, если б сказала, что ей это нисколечко не нравилось.

Она поёрзала, устраиваясь поудобнее, и высвободилась.

— Ты меня напугал, Том, — потянувшись, Натали игриво провела пальчиками ноги по его шее, задев кадык. Неотрывно и жадно отслеживая его реакцию. Впрочем, пока она наблюдала за ним, он не сводил тяжёлого взгляда с неё самой. — Не надо так…

И очертив пальцами линию подбородка, она мягко впечатала миниатюрную стопу ему в рот, ощутив кожей рваный горячий выдох.

— А ты умудряешься будить всех моих демонов разом, не делай так больше, — с угрозой шепнул Том и грубо схватил Натали за ногу.

Она и пискнуть не успела, как стопа подверглась граду исступленных ласк и поцелуев.

Том действовал нетерпеливо, с какой-то поистине звериной жадностью. Эта реакция была ей внове. Риддл трепетно оглаживал лодыжку и коленную чашечку, вцепившись собственническим взглядом, лаская кожу вверх-вниз. Потом стал покрывать пальчики влажными поцелуями. Втянув губами большой, начал его сочно посасывать и даже щекотать бесстыдным языком. Натали не удержалась и хихикнула:

— Щекотно!

А Том, не отрываясь, кинул в неё затуманенный похотью взгляд, не преминув в недовольстве повести бровью, и опалил изящный изгиб стопы взволнованным жгучим дыханием. Нежно потёрся о неё щекой. И подрагивающей рукой сильно сжал узкую голень.

Теперь Натали тоже задышала чаще. И Том, заметив это, снова ртом прихватил поджавшиеся пальцы. Было не понятно, кого он дразнил: её или же себя самого?Однако, даже несмотря на эти игры, создавалось стойкое впечатление, что вся любовь и страсть Тома на данный момент предназначалась только одной избранной части её тела.

Натали с удивлением отметила, что ногу он обсасывал куда более жадно и рьяно, чем ту же грудь. И всё же, всё же… Она всё равно ощутила, как пылает залитое краской стыда лицо, а соски не просто торчат, а каменеют от этих в какой-то степени извращённых ласк.

Хотя, наверное, она и сама недалеко ушла, раз продолжала водить второй стопой по этому совершенному лицу, ерошить волосы, щекотать пальчиками ухо… И эти действия были не менее приятными и возбуждающими, чем жаркие поцелуи в промежность. От каждого прикосновения нахального языка она готова была стонать. Её точно било током. И она уже и думать забыла о том, что пять минут назад ей хотелось спрятаться. Сейчас её снедало желание залезть на Тома сверху и топтать его грудь, ловя при этом торжествующие выдохи и голодный животный взгляд. Прикусив губу, она толкнулась второй ножкой ему в пах, слегка огладив внушительного вида выпуклость. И чуть не сгорела от стыда и неловкости, ощутив всем своим естеством бесконтрольный жар, дрожь в руках и впившиеся в ладони острые ногти.

Но Том лишь блаженно закатил глаза, притираясь к ней так близко, словно они были двумя идеальными половинками единого целого. Он качнулся вперёд, усилив давление. Натали в нерешительности замерла, не решаясь на большее, и тут её прошило осознание: ей отчаянно хотелось услышать его мольбы; чтобы в горячке любовной агонии гордец Том Риддл выстанывал её имя раз за разом…

— Продолжай! — Правда, на горячечный стон или смиренную мольбу это походило мало. Скорее на приказ, которого немыслимо ослушаться. В мгновение ока Риддл сноровисто скинул штаны, выпуская на волю набухший член. Натали сразу зажмурилась, ведь до этого ей не приходилось видеть зрелый мужской орган, готовый к соитию. Однако до сих пор отдававшиеся в ушах требовательным набатом слова снова возродили в животе стайку щекотливых бабочек.

— Я же велел тебе продолжать! — нетерпеливо потребовал Том, и Натали, чувствуя, что стала вся липкой и от пота и обильных женских соков, медленно приоткрыла глаза, уставившись куда-то в каменный свод потолка поверх головы Тома.

На ощупь и слегка неуверенно она огладила двумя стопами твёрдую плоть. Его член был горячим, как дикий огонь, неприлично изогнутым, а вены на нём вздулись и приятно ребрили ей кожу.

Том задышал чаще. Дыхание из него рвалось так хрипло и громко, что у Натали даже возникла грязная порочная мыслишка о маленькой мести. Захотелось сделать что-нибудь неприятное. Сродни тому, что недавно по его милости испытала она сама.

Поэтому она обманчиво неторопливо прошлась одной ногой по всей длине, щекоча выпирающие вены, а второй нащупала довольно упругие и подтянутые яички под жёстким слоем волос и надавила на них как можно резче и сильнее… И тотчас по ушам ударил грубый, надрывный полустон-полувзрык. Натали даже дёрнулась, придавив те ещё хлеще. Вот же ж неугомонный! Ничем его не пронять! Правда, Риддлу это всё явно понравилось, и его реакция вполне могла сойти за мольбы о большем. Но едва Натали погрузилась в пленительные фантазии о доминировании, как он вдруг отстранился, схватил её за ноги и резко рванул на себя. Торопливо проведя ладонью по члену вверх-вниз, он нацелил разбухшую головку прямиком на срамные складки. Однако, несмотря на вечер утех, Натали не была к этому готова. Страх перед неизведанным вновь пробрался к ней в низ живота.

Но Том, не церемонясь, мощно и неумолимо качнул бёдрами и толкнулся вперёд, преодолевая сопротивление мышц.

Натали ойкнула и дёрнулась. Меж ног всё полыхнуло чадным огнём. А в груди будто лопнула струна, удерживавшая тяжёлый груз. Душа воспарила, а треклятые бабочки, казалось, сговорились разорвать все внутренности.

Натали то ли взвизгнула, то ли рвано выдохнула, не сумев удержать эмоции, что зрели в ней этим вечером. Она даже понять ничего не успела, как уже ощутила его внутри. И это было чем-то немыслимым — как будто весь его жар впитался каждой клеточкой её тела. Трясущимися руками она потянулась к нему, чтобы обнять, прижаться ближе… Но Том навис над ней и качнулся снова, шлёпнув мошонкой по влажным ягодицам и болезненным хватом придавив ей запястья над головой. Натали сразу же попыталась вывернуться, но куда там! Хватка оказалась поистине мёртвой; из глаз брызнули слёзы. С новым звучным шлепком он качнулся в третий раз — так глубоко, что болью отдало в пояснице.

— Я же предупреждал, не делай так… — шумно выдохнул Риддл, окончательно отпуская себя и наваливаясь всем телом, вминая, вбивая добычу в постель и сжимая хрупкие кости до фиолетовых синяков.

— Пожалуйста, перестань, мне больно! — прохрипела Натали, отчаянно рванувшись прочь, но мужская хватка была так сильна, что в запястьях что-то негромко хрустнуло. — Зараза, да пусти же! — вскрикнула она, извиваясь под тяжёлым телом.

Но эти трепыхания лишь его раззадорили, опрокинув в пучину животных страстей. Следующим пострадало плечо, которое Риддл укусил даже сквозь ткань с такой силой, что боль прошила Натали до самых внутренностей. Затем, не переставая жестоко и грубо таранить влагалище, Том переключил внимание на грудь: сжав зубами сосок, чувствительно его прикусил и потянул. До боли. Натали едва не взвыла, задёргавшись. А Том, поднявшись, бесцеремонно приблизился лицом к лицу.

— Нет! Отстань! — замотала она головой в разные стороны, но Том прижался лбом, силой удерживая в одном положении, и грубо протолкнул в рот свой язык, стукнувшись зубами об зубы.

Тошнота сразу же поднялась из самых глубин. Ведь Риддл наслаждался ей так, как мог только каннибал-душегуб. А она чувствовала себя безвольной беспомощной жертвой; подношением для Танатоса, не способного к жалости; самой жизнью на пути Нергала свирепого; непорочной душой на потеху Диаволу; Василисой Кощеевой; Персефоной Аидовой.

А сам Сатана продолжал дерзновенно кусать ей губы и тут же зализывать их языком. Он вколачивался глубоко внутрь, причиняя ужасную боль и придавливая бёдрами, и вместе с этим вгрызался в ключицы. Свирепо терзал зубами соски. И оставлял засосы на нежной коже, точно метки принадлежности. Давал понять всем и каждому, в том числе себе самому, что это принадлежит лишь ему, и он сам решит: казнить иль миловать. Он раздирал ей на части не только тело, коим владел по-зверски нещадно, но и душу тоже изловчился искромсать на ленточки.

Натали порывалась кричать, а он приглушённо рычал.

Маска отчуждённого равнодушия окончательно треснула, разлетевшись осколками, да так, что напрочь заставила усомниться в том, была ли она? Иль Натали так наивно купалась во лжи? Предпочитала не замечать, насколько калечная, перекорёженная гибельными страстями гнилая душонка таится под этой совершенной личиной?

А может, ужас ей вовсе почудился?

И её напугал просто липкий кошмар из тех, что внушают служители Мары? А душный тяжёлый сон рассеется поутру, когда она откроет глаза и увидит мирно спящего Тома, пригревшегося у неё под боком?

Зыбкая явь ли всё это или бескрайний безбрежный мираж?

Она жмурила очи с усилием

И боялась открыть их, увериться;

Убедиться, что не было морока.

Убедиться. И зверю довериться.

Ведь никак не хотелось мириться ей

С тем, что в нём она не заметила;

Не узрела пороков неправедных;

Гниль чернявую обесцветила.

Но что уж говорить — Том Риддл обладал недюжинным талантом заставлять окружающих поверить в его добрые помыслы. Тщательно маскируя свою порочность, он умело водил за нос, увлечённо играя на чужих желаниях. А внешний облик его с лихвой компенсировал внутреннюю неполноценность. И если в нём и сидел монстр, то до поры до времени он лишь наблюдал. Медленно и лениво выпрастывал острые когти один за другим. Ждал наиболее подходящего момента. И обходил по кругу, с каждым шагом продавливая личные границы.

Но даже теперь, когда маски были сорваны, а изгородь из благоразумия нещадно развалена, он не переставал зализывать им же нанесённые раны и следом шептать о том, как прекрасна Натали.

Он разрывал её этим двуличием. Дробил кости.

И она не знала, куда ей от него деться.

— Ты моя, только моя… — его толчки заставляли промежность наливаться кровью, и Натали готова была взвыть оттого, насколько это моментами было приятно. Боль и наслаждение, сплавленные воедино; то, чего хотела, боясь в этом признаться. — И я волен делать с тобой, что захочу…

— Перестань! Замолчи!

Она билась под ним, как птица о прутья железной клетки. Остервенело. Неистово. Как разъярённая гарпия. А окаянцу нипочём — лишь слаще, лишь в радость.

— Я уже в тебе и буду только ближе…

Сдерживать себя она была не в состоянии, а терпеть всё это казалось невыносимой мукой. Голова кружилась, то ли от мучительной тянущей сладкой пытки, то ли от вида собственной крови на его губах, которую он жадно слизывал языком.

Ей вдруг стало дурно. Словно одной ногой она погрязла во тьме. Ей захотелось забыться. Выпасть из реальности. Да сделать хоть что-нибудь, чтобы не слышать его вкрадчивый змеиный шёпот, проникающий в уши и расползающийся тысячью иголок по всему телу.

Она стонала и дёргалась, как еретик-колдун на христианском костре, которому первые языки пламени лижут его ноги. Но когда костер разгорелся, а боль телесная и моральная достигла своего апогея, то сознание дрогнуло. Перед глазами всё помутилось, и Натали опрокинулась в забытье.

Она словно моментально ухнула в полынью, под лёд, и теперь глядела оттуда; через кривое стекло, а потому мир стал ей видеться каким-то эфемерным, размытым, слишком зыбким и неестественным. Всё вокруг потеряло свой цвет и насыщенность. Стало плоским и мёртвым. Серым. Натали будто смотрела тот чёрно-белый фильм, на который Сигнус водил её в маггловский кинотеатр. Она наблюдала со стороны. Как они с Томом, точно те влюблённые актеришки-магглы, готовые едва не растерзать друг друга, дюже больно вживались в фальшивые роли.

А потом её тело обмякло, стало податливым, как пчелиный воск. Бёдра сами собой двигались в заданном ритме, шея изгибалась под порцией новых укусов и поцелуев, а руки и вовсе опали, более ни в чём не препятствуя. Словно так и надо, словно так и задумано.

В одночасье всё стало совсем безразличным.

И этот потусторонний шёпот. И эти жёсткие фрикции. И эти безжалостные руки, скрутившие ей запястья.

И зудящая боль от укусов. И ноющие истерзанные соски. И искусанные губы.

Боль меж измученных бёдер, до этого рвущая её пополам, просто не имела значения.

И даже вес придавившего её к постели мужского тела казался ей теперь несущественным.

Мысли словно погрузились в тягучий кисель.

Исчезли мысли с головы.

Теперь там царство пустоты.

Моментов счастья нет, страданий;

Намёков нет и нет воспоминаний.

Все испарилось мигом вдруг…

Не помню и тебя, мой друг.

Врагов не помню, ни семьи…

Не выйти мне с забвенья колеи.

Вся боль прошла, что так терзала,

И все мечты с собой забрала.

Воспоминаний тех куски

Для меня стали не близки.

Одну лишь мысль понимаю:

Теперь, быть может, умираю?

Чудилось, что она и не она вовсе, а нечто бестелесное, невесомое, эфирное, непонятное… Она была всем и ничем, везде и нигде. В абсолютной пустоте. Не притронешься, не ухватишь. Всё ускользало, рассеивалось без следа и превращалось в очередное безликое ничто. Может, и она теперь ветер? Или туман? Вода в речке? А может, песчинка с Мареновых пустошей? Бестелесный дух? Она не знала… Точно мокрой тряпкой стёрли что-то важное, то, чего она не запомнила.

А время… Оно тоже вдруг утратило всякую меру, стало вязким, густым и теперь вселяло лишь чувство удушливой отстранённости. Но и это вдруг стало совершенно неважно.

Чей-то голос настойчиво всё звал и звал её издалека, как будто сквозь плотный и толстый слой ваты.

А в следующий миг громкий протяжный звон прорезал мутную завесь. И на Натали водопадом обрушились чувства. Вот только даже вода бывала гнилой и затхлой, а ещё липкой и гадкой, как смола, от которой вовек не отмыться, как ведро смердящих помоев.

И время вновь пустилось в бега. Но прошла от силы минута, а может и того меньше. Ничего не поменялось. Разве что тяжесть мужского тела навалилась неподъёмным грузом, запястья заныли ещё пуще, истерзанная кожа разрывалась от боли, струйки крови стекали на груди, соски зашлись трещинами, а меж ног всё горело и плавилось, щипало и хлюпало.

Изворачиваясь змеёй, Натали величайшими усилиями попыталась из-под Тома вылезти, чувствуя, как горло перекрывает комок.

Но тщетно.

Ядовитые жалящие укусы от этого становились только больнее и смертоноснее. Том наваливался ещё сильнее, буквально впрыскивая в неё собственное безумие. И Натали ощутила, как в животе расползаются отвратительно копошащиеся фантомные черви.

Ей вновь хотелось разрыдаться. Сбежать. Спрятаться.

Но вопреки этому, она лишь вжалась в Тома ещё теснее, крепко-накрепко сцепив ноги у него на пояснице, словно пытаясь зажать его в тиски и хоть таким образом прекратить всё это.

Или напротив…

Признаться, она и сама уже запуталась, чего именно хочет…

— Прижмись ко мне крепче и не отпускай… я всё контролирую, — шепнул Том.

Всё, да не всё. Себя-то он контролировал? Или всё это были намеренные, тщательно спланированные хищнические деяния? Он, конечно, мог списать всё на то, мол, дескать, Натали будила всех его демонов. Но так ли это? Или демоном во плоти являлся он сам? И точно знал, что делает и чем это в итоге закончится? Не испытывая ни жалости, ни угрызений совести, он творил с ней то, от чего у нормальных людей кровь стынет в жилах. И от этих мыслей становилось лишь хуже… Натали уже ничего не понимала. Ничему не верила. Не хотела мыслить, не хотела чувствовать; лучше бы ей и вовсе погрузиться в зыбучий песок и раствориться в нём с головой.

Но, может, если она будет податливой и послушной, то чудовище быстро доделает свои грязные дела и просто уйдёт?.. Ему станет скучно, и он оставит её в покое? Рванёт на поиски новой забавы?

Вот только клятое тело никак не хотело внимать тем крупицам благоразумия, что ещё крутились где-то на самом краю воспалённого разума. Оно самовольно изворачивалось, ещё больше подстегивая чокнутого садиста; словно мученический огонь христианского костра уже пробрался к ней в голову и сжёг там всё подчистую.

От прилива крови промежность набухла, а каждая новая фрикция, ещё больше раздражая внутренние стенки, наполняла тело невыносимой истомой и ожиданием большего. Остроты ощущениям, которые и без того танцевали на лезвии кинжала, прибавляли и чрезмерно жёсткая фиксация, и передавленные запястья. Как ранка на губе, которую и теребишь, и зализываешь, и никак не можешь остановиться.

— Пусти меня! Ирод! Пусти! — визжала Натали, выкручивая руки и ритмично двигая бёдрами.

Она выгибалась, прижимаясь измученным сосками к его груди, но тёрлась только о неприятную ткань измятой рубашки. Том не соизволил её даже расстегнуть. Ему просто не нужны были нежности, не нужны касания. Словно человеческие чувства были для него чужды и совсем непонятны. Будто бы он считал их ярмом на шее, бесполезной обузой. Избавлялся от всего того, что ставило его вровень со всеми. Стало ясно, как белый день, что всё, чего он хотел, — владеть, унижать, порабощать и наказывать, показывать окружающим силу и превосходство, даже если об этом его не просили.

При этом он сам из раза в раз нарушал чужой покой, заходил за грань, приближался и прикасался. Хотел быть много ближе. Чтобы потом отстраниться и отдалиться.

Может, он и сам был не в состоянии понять, в чём нуждается? И его раздвоившийся разум, не сумев договориться сам с собой, обвинял во всём окружающих? Нападал без нужды? На всякий случай? «Либо поймай, либо будь пойман сам» — девиз, под которым он жил, которым дышал, через который судил.

Возможно, он, конечно, и хотел понять природу любви, истошно крича о том, что он здесь, что он есть, что хочет быть кому-то нужен. Только вот уши зачем-то заткнул. И глаза завязал. И закрылся на сотни замков за колючей непроходимой изгородью. Чтобы на помощь к нему уж точно никто не пришёл, не добрался, не достучался. Ведь слабости для него были неприемлемы, и он сурово наказывал других лишь за малейшее их проявление. Словно в очередной раз что-то доказывая — в первую очередь, себе самому.

Или это Натали почём зря отчаянно пыталась найти в нём человека? Даже теперь. Пыталась ухватиться за ускользающий мираж? Заполнить собой его пустоту? Ведь по итогу та оказалась бесконечной бездной, из которой в неё вглядывалось голодное чудище. И задобрить его она могла лишь обглоданными костями. И сколько их уже там скопилось? Не сосчитаешь…

Но она продолжала стремительно падать вниз, в пустоту; туда, где мёртвые звёзды освещали ей путь к заблудшей душе. В Риддлов личный Тартар, в котором он пребывал и из которого никак не получится выбраться.

А Том лишь грубо подгонял её в спину, заставляя испытывать острую необходимость остаться с ним навсегда.

Терпеть этот букет из эмоций и ощущений ей было одновременно и приятно, и тягостно. Но боль всё же перевешивала, и Натали снова попыталась вырваться. За что и поплатилась: оба запястья были перехвачены ещё грубее, а вторая рука Тома властно легла на горло. И несильно, но неумолимо начала сдавливать. Сперва едва-едва, затем чуть сильнее, постепенно синхронизируя давление с толчками внутри её тела. Двигаясь всё быстрее, под конец Том сорвался на бешеный неконтролируемый галоп.

— Смотри на меня! Не смей закрывать глаза, — рыкнул её мучитель. Хриплый командный тон не оставлял ни единого шанса ослушаться. Но она ослушалась и крепко-крепко зажмурила веки. Не видеть. Не слышать. Не чувствовать. Но почти сразу Том хрипло застонал, тяжело навалился, уткнулся в плечо и задвигался так рьяно, что кровать заходила ходуном.

Натали снова дёрнулась, но снова безрезультатно. Том был слишком тяжёлым. Грудную клетку сдавило так сильно, что Натали не могла нормально дышать. Да что там, Том не давал ей наполнить лёгкие хотя бы крохотным глотком воздуха…

Руки невольно дрогнули. В единый миг Натали накрыло бушующей волной ранее неизведанного ей ужаса! Почудилось, что в пережатой груди делается что-то неладное: мучительно давит и стягивает внутренности, словно дьявольскими силками. Умереть здесь и сейчас! В этой кровати! Под тяжёлым весом возлюбленного! Как же нелепо и неестественно…

По телу вихрем пронеслась дрожь. Липкий страх невольно обязал дёргаться и брыкаться. Прилив сил был столь ощутим, что Натали сочла, что этого будет достаточно. Враз выдернув руку из цепкой хватки, она тотчас вцепилась ею в Тома. Она его царапала, хватала, щипала и била. Пыталась высвободить захваченное горло, где уже вздулись пережатые вены. Вдохнуть…

Разум померк, отдаваясь при том на волю чутья, как у затравленного оленя. Подгоняемое первобытным ужасом животное не мыслит, а лишь жаждет уцелеть. Бежит прочь. Вот только вымотанное и раненое, оно не способно тягаться ни с охотниками, ни с гончими псинами. На беду несчастного оленя, он обречён с того самого момента, как был замечен.

Но Натали хотела спастись! Дышать! Что угодно, только б пожить ещё самую малость! Она даже готова ползти из последних сил хоть по острым камням, хоть по стылой земле, хоть по голому льду! При этом гонимая в спину взбудораженной гончей, взявшей кровавый след. И Натали будет жить! Бороться! До последнего вздоха… который был много ближе, чем ей ранее чудилось.

Тело начало заходиться мелкими судорогами, а голова готова была лопнуть, как мыльный пузырь; она кружилась и кружилась, кидая из угла в угол, в разные стороны, как под самыми тяжёлыми опиатами, унося бессмертную душу куда-то в поднебесье. К остывшим звёздам. На мёртвые орбиты чужеродных планет…

Потом лицо обдало огнём. По лбу градом потекли капли удушливого пота. И в одночасье всё стало похоже на один большой комок оголённых нервов: бёдра тряслись, талия неестественно выгибалась; ноги сцепились, а вслед за тем Натали перестала их чувствовать, как и руки, которые она тоже уже не ощущала.

Ей отчаянно хотелось кричать, но онемевший рот порождал лишь надсадные сиплые хрипы.

Вдох-вдох-вдох…

Ещё…

Быстрее.

Ещё…

Хлеще.

Через силу. Через препятствие…

Тем временем Риддл спешно сменил позицию: отпустил второе запястье, но крепко обхватил рукой за талию, прижимая к себе, тем самым сдавливая живот. Точно хотел вплавить её в самоё себя со всех сторон: сверху, снизу, у горла. Окончательно лишившись возможности дышать, Натали запаниковала. Ослабшими, вялыми и едва ощутимыми руками она попыталась стукнуть Тома по спине, но силы кончились на очередной мучительной попытке вдохнуть. Инстинктивно Натали задержала дыхание, но лёгкие и без того были пусты; запаса кислорода явно было недостаточно, чтоб продержаться ещё хоть минуту.

Пережатое горло уже саднило и резало, точно изнутри его распирала огромная рыбья кость. Которую отчаянно хотелось выхаркать и выкашлять. Выплюнуть прочь. Избавиться.

Теперь выдохнуть хотелось не меньше, чем глотнуть воздуха, и Натали снова задёргалась в конвульсиях, машинально подавшись вперёд. В глазах помутилось. Лицо раздуло. Уже ничего не различая, она упёрлась ватными ладонями в мужские плечи.

Но Том словно обезумел. Он уже не стонал и не шептал ей красивые речи, а выл и по-звериному рычал, вбиваясь внутрь и никоим образом не заботясь даже о чужом удовольствии, не говоря уж о благополучии.

Совершенно ослабев, Натали в последний раз проскребла ногтями по напряженной спине и замерла. Сознание стало гаснуть: хрипы, взрыки и влажные хлопки отодвинулись на дальний план, жужжание в ушах стало невыносимым, а со всех сторон стремительно надвигалась тягучая темнота. По бёдрам потекло что-то тёплое. Но подумать о чём-то Натали была уже не способна.

Из мертвенного оцепенения её выдернула жгучая боль, опалившая щёки. Словно по лицу нещадно прошлись мокрой плёткой. Раз, другой, третий. Веки слабо дрогнули и с трудом приподнялись. Из дрожащей пелены выплыло до невозможности идеальное и бесстрастное мужское лицо. Совершенные черты не искажал даже отголосок, да хотя бы тень каких-либо эмоций. Парень едва не отвесил ей новую затрещину, но Натали сделала самый громкий и протяжный вдох в своей жизни и вовремя закашлялась. Да так, словно пыталась избавиться от лёгких. Выкашляв их прямо на этого парня. А спустя несколько томительно долгих секунд воспоминания предсмертного ужаса придавили силой могильной плиты. И этот парень, которым несомненно был Том Риддл, убедившись, что Натали жива, просто-напросто завалился на спину и глубоко вздохнул.

— Сказал же: глаза не закрывай. Я всегда всё контролирую.

«Вот же чурбан бесчувственный!» — всё, о чем могла думать Натали, пока превозмогала приступ мучительного удушливого кашля.

— Толку с того… — сипло прокаркала она, разминая и поглаживая горло, на котором наверняка уже наливались черным багрянцем отпечатки его паучьих пальцев.

— Я мог видеть, что ты впадаешь в забытье, и разжать руку, — абсолютно невозмутимо изрёк Том, как будто бы речь шла о погоде.

Лжец!

Внутренний голос непрерывно нашёптывал ей, что не нужно с Томом даже разговаривать, не нужно провоцировать ещё больше, не нужно якшаться с ним. Лучше просто молчать. А ещё лучше — уйти.

Только куда?..

Склеенная из разлетевшихся осколков маска уже была натянута на зловещий волчий череп, а изгородь из благоразумия отстроена заново. Никто в здравом уме даже предполагать бы не стал, что под личиной приторной вежливости, изрядно приправленной любезной обходительностью, скрывается самое настоящее зло. В лучшем случае они покрутят у виска и попросят не придумывать такие неправдоподобные истории. В худшем — устроят «охоту на ведьм». Ведь это только Натали заглянула в закулисье и знала, что там, за забором, обитает бешеная псина, познавшая вкус человеческой крови. И она будет скрестись, выть и скулить. Она будет пускать слюни, прыгать на стену и биться о неё головой. И рано или поздно вновь развалит даже самое крепкое заграждение.

И лучше к сему моменту быть оттуда как можно дальше.

Вот только Натали никогда не могла побороть своё любопытство и не заглянуть в щёлку, чтобы бесстыдно и необдуманно подразнить разъярённое животное. Раз за разом она жаждала заново вкусить острое чувство опасности. Ощутить его в животе трёхпудовым грузом. Огнём пустить под самую кожу. А затем войти в раж и азартно трясти злосчастный забор, слушая истошный собачий лай и поглощая собственный страх, чтобы до последнего перекатывать на языке пьянящий медовый привкус. И только потом брезгливо выплюнуть едкие слюни, коря себя за безрассудство.

— Ты даже не смотрел, — не удержавшись, прохрипела Натали, не переставая себя успокаивающе поглаживать. Однако бесконтрольная дрожь уже коснулась кончиков пальцев.

— Я бы смотрел, если бы ты была чуточку послушнее и не делала чего-либо себе во вред, — вкрадчиво шепнул Том. — Подумать только, — раздумчиво продолжил он, смягчая голос на несколько тонов, — ты могла умереть по собственной глупости. А я бы себе места не находил всё утро.

Потянувшись, он дразняще провёл пальцем по бедру, подцепив краешек подмокшей юбки (когда это случилось, Натали даже не запомнила).

Натали невольно вздрогнула.

— Не трогай меня! — взвизгнула она, дёрнувшись от него, как ошпаренная.

В голове зашумело, и Натали свалилась наконец с этой проклятой узкой кровати, едва не уткнувшись носом в каменный пол… Холодный, грубый и грязный. В лучах лунного света танцевала больничная пыль от лекарств. Вокруг веяло ночной сыростью. Но даже всё это казалось не столь неприятным в сравнении с тем, насколько грязной и испачканной чувствовала себя Натали. Потная, растрёпанная, липкая. Обмочившая от ужаса юбку… На внутренней стороне бёдер подсыхали, отвратительно стягивая кожу, белесые потёки «любви» Тома.

Любви, о которой она грезила ночами.

Любви, которой не суждено было даже родиться, и уж тем более окрепнуть.

Любви, что она сама себе придумала, и как дура в неё поверила.

Любви, в которой нуждалась лишь она одна.

Натали.

Но не он.

Не Том Риддл.

Ей вдруг отчаянно захотелось помыться. Счистить самой жёсткой мочалкой эту грязь, эти воспоминания. Пусть даже ради этого ей придётся содрать кожу до мяса.

С трудом удерживая готовые пролиться слёзы, она свернулась калачиком. Дрожь накатила с новой силой, а следом селем накрыл болезненный приступ дурноты.

Зачем он это с ней сотворил? Наказал? Или это всего лишь очередное доказательство его ущербности?

Она не знала.

И вряд ли Том расщедрится на ответы.

Натали сжалась ещё сильнее, подтянув трясущиеся острые коленки к груди. Впрочем, руки тоже недалеко ушли, да и все тело ходило ходуном, как тот кисель, в котором недавно застрял её разум. Она остервенело одёрнула юбку и обхватила себя крепко-крепко, будто так могла приглушить, задушить, удержать рвущуюся изнутри тоскливую боль.

Вставать не хотелось. Натали устало прикрыла глаза. Из-под ресниц уже несколько секунд бежали слёзы, влажными дорожками прочерчивая щёки и оседая солёной горечью агонии на ещё недавно таких предательски отзывчивых на его ласки припухших истерзанных губах.

Нет! Она же приказала себе не плакать!

Только не при этом надменном мерзавце.

Она держалась изо всех сил.

Но их было недостаточно.

Непослушная влага безудержным потоком хлынула прочь, тесня и разрывая грудь лавиной навалившихся чувств. Вина? Гнев? Унижение? Сожаление? Натали уже ничего не понимала. Не могла разобраться. Всё смешалось в убийственном коктейле из негативных эмоций, мгновенно наполнившем её до краев и поселившем внутри стойкое отвращение к самой себе. Ведь она должна была… да ведь просто обязана была заметить его изъян! Эту гниющую червоточину! Ведь он врал как дышал. А она неоднократно его на этом ловила. Но как дура раз за разом велась на эти обманные речи. С ослиным упрямством закрывала на всё глаза, предпочитая ничего не замечать. Верить Риддлу, как в первый раз. Доверять.

Ох, но помилуй Мара, его враньё всегда было таким сладким, таким упоительно прекрасным, что копаться в своих подозрениях не было ни сил, ни желания.

Он, как дурман-трава, мастерски путал мысли, кружил голову, пьянил и очаровывал, заставляя отринуть стыд и забыть всё и вся. Он заполнял собой пространство от и до. Вклинивался в разум, пробирался под кожу. Он был всегда и везде: такой отзывчивый, внимательный, понимающий её, как никто другой; и даже если казался порой немного равнодушным, она всё списывала на его натуру: мужчина-защитник, надёжный, как скала, и невозмутимый, как океан в мёртвый штиль; спина, за которой можно спрятаться, — какая горькая ирония!

Том постоянно сводил её с ума — даже сейчас он отчего-то не уходил, играя на оголённых нервах одним своим присутствием; даже воздух здесь пропах невыносимой чистотой: запахом свежих, тщательно выстиранных и выглаженных рубашек. Уникальным ароматом Тома Риддла, от которого её теперь выворачивало наизнанку.

И ведь она велась на эту актёрскую игру. За что в итоге сполна поплатилась.

Поделом ей.

Как и сказал давеча Риддл, она сама во всём виновата. И только ей одной нести на хрупких плечах и этот жгучий стыд, и эту мучительную боль, и это горькое разочарование, что острыми кинжалами впились в самое сердце. Ей вдруг стало слишком больно. Нестерпимо. Вся эта боль грызла и рвала грудь, а душа внутри билась и кричала в агонии, точно ей там теперь стало тесно. И от полного бессилия и невозможности повернуть время вспять Натали ущипнула себя и протяжно по-звериному взвыла.

Ну какая же она дура! Непроходимая идиотка! Уже давно пора было понять и принять, что все его слова — ложь в чистом виде. Том говорит одно и тут же делает другое. Но его враньё такое сладкое, такое упоительно прекрасное, что Натали снова и снова продолжала попадаться на него, как тупая рыба на пустую, но такую манкую блесну. С острейшим беспощадным крючком на конце.

Она тяжело вздохнула, сглатывая ком в горле и снова заходясь в приступе нервного кашля. Ей нужно было взять себя в руки.

Но запах рубашек — быть может ей уже мерещилось? — прокрался в ноздри, и тошнота вновь всколыхнула желудок. Натали даже заметить не успела, как Том оказался прямо над ней. Она окинула его невидящим взглядом, а он небрежно подтянул брюки в коленях и присел совсем рядом. Очень близко. Натали тут же испуганно дёрнулась. Она попыталась задом отползти в сторону, перебирая ногами по полу, но только упёрлась спиной в старую больничную тумбу. Том сразу же ухватил её за израненные плечи. Пробежался взглядом. И, отпустив, стал от самого низа аккуратно застегивать на блузке пуговицу за пуговицей. Он нарочно делал это подчёркнуто медленно, с каждой секундой ещё больше упиваясь чужим унижением.

Натали затряслась в наступающей истерике. Она очень хотела, чтобы ей было противно…

«Уходи, просто уходи», — беззвучно молила одними губами.

Но Том нагнулся много ближе и опалил пострадавшую шею дыханием. Мягким. Невыносимо горячим. И у Натали по коже пробежали тысячу раз уже проклятые гнилые мурашки.

— Tu es la plus belle des roses…— Этот сладкий яд вновь усыплял разум, лёгким соблазнительным полушёпотом вползая в уши.

И Натали против собственной воли снова погружалась в его ложь, вот-вот готовая в очередной раз заглотнуть убийственно острую железку.

Глупая-глупая рыбёшка, соблазнённая уловками умелого рыболова.

Как в первый раз.

Как всегда.

— Уходи, прошу тебя, Том, — прошептала Натали, с огромным трудом сдерживая в себе тягостный приступ рвоты.

Тело изнывало так сильно, что слёзы градом текли по щекам, и остановить их никак не получалось. Губы дрожали. Из носа текли сопли, и Натали каждую секунду шмыгала, убирая их рукавом. Ей очень хотелось схватить палочку и наложить на себя сотню обливиэйтов. Стереть все ниточки, что связывали с тем «человеком», который сейчас тяжёлым взглядом пригвоздил её к полу.

Однако она не смела отвести от него глаз.

А он даже не думал перестать смотреть. Пожирать ей душу. Раздирать сердце.

Слюни стремительно заполнили ротовую полость. Натали нервно сглотнула. Раз. Ещё раз.

— Слово дамы для меня превыше собственных желаний, ma chérie. Однако палочку я всё же временно оставлю себе. Акцио.

Её единственное спасение, её оружие, которое она так неосмотрительно оставила без присмотра, тут же беспрекословно прилетело в чужие руки, оставляя Натали на произвол судьбы.

— Нет! — дёрнулась она, но Том поднял руку вверх, второй упёршись ей в грудь.

— Не могу быть уверен в том, что владелицы кизиловых палочек являются психически стабильными личностями. Признаться, однажды я случайно спалил такую, едва она коснулась моих пальцев. А сейчас держу безо всяких проблем. Надо же… Но кто знает, что взбредёт в твою глупую и непредсказуемую голову, petite sotte.

И тут у Натали не осталось сил, чтобы бороться. Ни с ним. Ни с самой собой. Показалось, что ей эмоционально содрали кожу, а все внутренности при этом скрутило в мучительном спазме, и она не удержалась, извергнув содержимое желудка прямиком себе на грудь. На белой ткани стремительно расползались смердящие пятна — очередная порция посрамления.

— Вижу, ты очень устала, — без единого намёка на издёвку подметил Том и, склонившись, коснулся губами щеки, словно ему не было никакого дела до этого отвратительного запаха рвоты. Словно ему вообще было плевать на саму Натали. Или даже на самого себя.

Он то ли ослеп глазами, то ли слепота его проросла много глубже, чем могло показаться на первый взгляд.

Он был слеп собственной душой. Слеп своим сердцем.

Просто слеп.

И убог.

Со лживой отцовской заботой Том приложил ладонь ко лбу Натали и равнодушно заключил:

— У тебя жар. Да и воздух здесь пропах чем-то — он театрально принюхался, — неприятным. Том никогда не переставал играть. Даже теперь. И если бы у Натали осталось хоть толика сил физических и моральных, она бы снова сгорела от бесконечного ничем не смываемого стыда. — Знаешь, не лишним будет впустить немного свежести, — подметил Том и, поднявшись, плавным взмахом кисти распахнул все окна настежь, впуская внутрь порывы сырого ветра.

Что ж. Натали всегда хотела увидеть театр.

Вот только она не ведала, что ей самолично придётся «блистать» в импровизированном спектакле.

— Отдохни.

И, не оборачиваясь, он наконец-то скрылся за этой проклятой ширмой, которая должна была хоть как-то спасать чистокровных девиц от незваных чудовищ!

— Ненавижу… ненавижу… ненавижу… — стала бессвязно шептать Натали, вцепившись пальцами в волосы.

Она раскачивались влево-вправо, взад-вперёд, как изломанная, а потому более вовсе ненужная, старая неваляшка. С её уст против воли срывался еле слышный скулеж. Она не знала, сколько прошло времени; оно опять загустело, заставило погрузиться в пустоту и раскачиваться, раскачиваться…

Но ветер вдруг настойчиво стал трепать спутанные кудри, и Натали замолчала, сразу же останавливая бессмысленное вращение. Она непроизвольно вытерла подтекающие сопли и прислушалась: ничего, кроме неприятной тишины, которую изредка прерывало лишь лёгкое завывание прохладного ветерка.

Натали подползла на коленях к самому окну. Кожа стёрлась, и в тех местах легонько пощипывало; однако в сравнении с тем, что ей пришлось пережить, эта боль уже казалась совсем незначительной. Она упёрлась руками в каменные стены и попыталась подняться. Хотелось вдохнуть побольше воздуха, словно бы его было недостаточно; тело дрожало, и во рту пересохло; одни только сопли безостановочно вытекали из распухшего носа. Но встать у неё не получалось — ноги раз за разом разъезжались в стороны как у новорожденного оленёнка. А стылый ветер опять озорно взлохматил локоны, хлестнув ими прямо в лицо.

Он что, звал её поиграть?

И хоть холод Натали терпеть не могла, но пуще того — одиночество. Неуютное. Пугающее. Бесконечное и ничем более не заполнимое.

— Тебя нет! Ты предал меня! Ты бросил меня! Бросил! Одну! — крикнула Натали в пустоту. — Одну…

Она начала стучать по каменной кладке ладонями изо всех сил.

К кому она обращалась? К Тому, который обманул и взял её против воли, словно был беспощадным зверьём? Или, быть может, к отцу, которого не было рядом? Ведь его никогда не было. Он постоянно отдавал себя работе: и денно, и нощно жил в своём проклятом бюрократическом мире, решая никому не нужные, незначимые вопросы. А когда она действительно в нём нуждалась — его не было рядом. Никогда.

— Ты отправил меня подальше, лишь бы только не нянчиться, не заботиться. Скинул, как ненужный пласт! Отдал в жены! Передал меня незнакомцу на попечение! Ты должен был сам меня защитить, уберечь! А ты… Ты чудовище! — Натали лупила стену изо всех сил, ранила руки, выплескивая всю злобу и обиду на ни в чём не повинный кусок камня.

Но внутренний голос, который обладал куда большим здравомыслием, шептал ей, что Натали ещё некоторое время назад сгорала от чужих прикосновений, не поминая отца ни словом, ни делом. Напоминал, что ей всегда было плевать на кого-то, кроме самой себя. Он напоминал, что отец, скрепя сердце, сделал то, что должен был; что он обязательно вскоре её заберёт и отомстит, как того требуют долг и честь: вызовет мерзавца на дуэль и убьёт одним лишь взмахом руки.

Но хотела ли этого Натали?..

Хотела бы она, чтобы отец в очередной раз забрал у неё что-либо и опять исчез? А он исчезнет! Опять оставит её одну! И всё начнётся по новой…

Она не знала. Не знала, что ей нужно. Она никогда ничего не знала! Потому что была неотёсанной дурой! В очередной раз эгоистичные порывы завладели её телом, её разумом, её душой; и хоть иногда ей удавалось их обуздать, чаще всего она пускала жизнь на самотёк. Предавалась безумствам. Ей хотелось туда, где есть небо. Но потом тянуло обратно на землю. Она из раза в раз устраивала бессмысленную драму и купалась в ней до посинения; падала в первые попавшиеся объятия, а потом бежала прочь вгорячах; и затем опять возвращалась, как побитая псина. Ведь ей просто не хотелось оставаться одинокой.

И вот у неё больше не было никого, кто помог бы теперь ей подняться; ни одной души поблизости, способной взвалить на себя хотя бы малую часть того, что сейчас плескалось в Натали через край. И даже Том ушёл, оставив её одну. И она его прогнала. Но теперь хотела, чтобы он вернулся. Зачем? Чтобы опять прогнать? Проклятье! Что ей нужно?! Почему она не может этого понять?! Ведь Том абсолютно точно был болен. Или это она больна? Или они оба неизлечимо больны?

— Глупая, глупая, глупая, — бурчала она, щипая себя изо всех сил за бёдра.

Но потом, с огромным трудом преодолевая неудержимую дрожь, Натали кое-как встала на ноги. Свежий ветер уже в третий раз упрямо взлохматил ей волосы.

Он что, звал её полетать?

Натали опасно свесилась из окна.

Она вдохнула полной грудью этот свежий и чистый воздух — такой, какой ей более никогда не стать.

Вольный ветер вновь хлестал по лицу волосами. Они разлетались в разные стороны, путаясь всё больше.

Он словно что-то хотел ей сказать? Только что?

Кругом были скалы, осень, ночь и свобода. Та, которой ей так не хватало.

— Ты в отличие от меня волен делать, что вздумается… — шепнула она прохладному ветерку, который более её не раздражал. — Я бы хотела стать ветром…

Она и так слишком долго жила взаперти, чтобы в очередной раз привязаться к кому-то или чему-то; чтобы в очередной раз стать заложницей собственных желаний. Том душил её во всех смыслах. Он терзал её на части, таща за шкирку в прогнившее логово. Да, ей не хотелось быть одинокой. Но и не хотелось быть запертой. И ей надоело копаться в грязи. Надоело вязнуть в этом всё сильнее и сильнее.

Я стою во тьме

На одной ноге.

Не могу бежать

И поддаться мгле.

И двуликий дух

Разрывает плоть,

Заставляет жить

Или утонуть.

Утонуть сейчас,

Не увидев свет.

Или жить в ночи

Ещё сотни лет.

Кабы знать ответ

На извечный спор.

И не прятать зло

На свой задний двор.

Ведь потом оно

Даст о нём узнать,

Растворит в себе

И не даст сбежать.

Тут, в этом старинном замке, ей нечем было дышать, некуда спрятаться, негде затаиться: Том Риддл был повсюду, даже собственные мысли были отправлены его ядом. Но Натали слишком боялась быть одинокой, чтобы долго от него бегать. Однако она хотела, действительно хотела освободиться от этого пагубного влияния на глупое податливое тело и на слепую никчёмную душу.

Ей просто нужно было вернуть себе свою чистоту. Хотя бы малые крупицы того, что у неё так несправедливо отняли. И она не собиралась окончательно прозябать в ночи, погружаться в эту тьму ещё глубже; не собиралась на себе тащить ещё и Тома, ведь сама с огромным трудом пыталась с этого дна выкарабкиваться, а он лишь нещадно тянул её назад.

Если он рядом — ей нечем дышать. Если его нет — она задыхается ещё больше.

Нельзя. Нельзя поддаваться этому безумию. Нельзя пребывать в этой бесконечной петле собственного больного рассудка, который заставлял её копаться в гнилье, чтобы отыскать там хоть что-нибудь, что могло бы заполнить пустоту внутри; это непроходимое одиночество, которое разъедало в ней весь здравый смысл. Мир не может в одночасье перевернуться с ног на голову. Чудовище не должно стать родным, а его изуверства — чем-то обыденным; тем, что она заслужила, самолично возложа себя на мученический алтарь. И лишь для того, чтобы вновь почувствовать себя живой. Ведь ей не хотелось быть одинокой.

Нет.

Ей нужно было уничтожить это в себе. Разорвать петлю зависимости от кого бы то или чего бы то ни было раз и навсегда. Ей нужно было остаться чистой. Остаться нетронутой.

Или… Это и есть те самые обглоданные кости, которые она собиралась самолично швырнуть в чёрный омут?.. Чтобы задобрить монстра?.. Пожертвовать собой? Ведь ей это и нужно было — положение, в котором можно бесконечно себя жалеть? Этого ей так не хватало? Этого она так жаждала? Прожить всю жизнь в борьбе с нападающим, который раз за разом будет зализывать ей раны, а она — ему верить, но с вожделением ждать новых нападок? Качаться из стороны в сторону, как маятник? Бежать, а потом возвращаться? Ходить по кругу день за днём, чтобы получить порцию личного опиума — дозу внимания от всепоглощающего одиночества? И знать при этом, что это абсолютно точно её убьёт: сегодня или завтра, а может через год или десять — неважно; это был лишь вопрос времени.

Нет. У неё никто не отнимет свободы. Даже если она самолично на неё посягнула.

Ветер всё гудел и гудел в самые уши.

Он звал её. Она это слышала.

Но в какой из миров её забросит судьба? Быть может, её унесёт на крыльях Танатос, а Харон переправит на лодке в Подземное царство? Или быть ей за рекой Смородиной извечным Мареновым служителем? Возможно ли, что её доставят на суд к Осирису? Если так, то Аммат без сомнений сожрёт её сердце, которое пустило чёрные Риддловы корни. А может, ей и вовсе прямая дорога в христианский Ад проложена. Вариться в котле до скончания времён… Нет, христианская религия слишком жестока; даже для таких, как Натали…

Она свесилась вниз ещё больше.

Ей тоже хотелось быть ветром. Быть кем-то другим. Хотелось сбежать ото всех, в том числе от себя самой. Туда, где есть небо.

***

За спиной возвышался вырезанный прямо в скале древний волшебный замок. А перед глазами чёрной мглой расползался в стороны Запретный лес: вековые дубы, грациозные и размашистые сосны; лёгкий шелест листвы, редкий треск сучков; ухание спрятанных в кронах ветвей хохлатых пушистых сов; а чем глубже, тем страшнее, чернее и опаснее: мглистый туман стелился там по жухлой траве, сгущался в прогалинах, слоился в окрестных гиблых болотах.

Зыбкий Ветер путался в непослушных смоляных кудрях; он игриво шуршал плотной мантией, пробираясь под сорочку; он задорно щекотал юношеское тело, которое стремглав, мечась из стороны в сторону, летело, огибая древнее строение, подбираясь к замку с другой стороны.

Серый кипучий воздух вокруг напитался запахом почвы и древесной коры, вобрал в себя аромат ночной сырости. Юноша почти беззвучно спустился на землю, придавив стоптанными старыми туфлями увядшую траву, с треском наступив на сухую ветку. Он втянул ноздрями изящного тонкого носа прохладную лесную свежесть, начиная переминаться с ноги на ногу.

Ветер тревожно утих, он наблюдал.

Юноша устремил свой взгляд на слабый брезжущий в окнах свет от редких факелов. Затем неторопливо перевёл глаза на запястные часы.

Но Ветер и без того знал, что рассвет уже близок. «И что с того взять?» Он напряжённо растрепал красивую чёлку.

«Ну же, я верю в тебя…» — тихо шепнул незнакомец, опираясь спиной о корявый многолетний ствол. Он с небрежной элегантностью отбросил локоны с глаз.

Ветер тут же обуяло любопытство. Однако было здесь что-то ещё…

Он суетливо дёрнул ткань мантии, от которой веяло если и не замшелым могильным холодом, то уж точно чем-то опасным и ненадёжным; чем-то, что всколыхнуло в Ветерке беспокойство.

И он вдруг решился узнать: в чём же тут, собственно, дело? Быть может, он станет свидетелем чего-то удивительного? Или быть ему зрителем чего-то запретного?

Он рванул ввысь, взвинченно растряс верхушки деревьев и пустился туда, где в ночи мелькали огни в старых окнах, которые ещё недавно были для него заперты. А ему так хотелось внутрь. Ведь та девушка была очень красива: тонкий ангел с золотистыми волосами.

«Ненавижу… ненавижу… ненавижу…»

Но разве мог этот ангел ненавидеть? Здесь явно было что-то нечисто…

Ветер проник в помещение и подлетел к растрепанной девушке много ближе, и всё вдруг встало на свои места. Он в ужасе изумился! Кто сотворил с ней такое?! Кто мог надругаться над невинным созданием и после оставить её тут тонуть в собственных мучениях? Кто мог быть столь изощрённым в этих зверских деяниях? Человек ли то был? Ведь даже старший брат Ураган и старшая сестра Буря не столь жестоки в самых худших своих проявлениях.

Ветер коснулся белых волос, дёрнул за них, не давая ей падать в пучину отчаяния. Он пытался хлопнуть створками, закрыть её от ужасов ночи, но был силён совсем не так, как Ураган; мощи хватало лишь на то, чтобы дёргать красавицу за кудри или лениво качать сосны в лесу, слушая пение недовольных птиц.

Девушка перестала крутиться, словно заведённая кем-то юла, и подползла ближе к окну. Она прислушивалась. А Ветер рванул вслед за ней. Он был совсем не глупый, а вполне даже сообразительный, хоть и старшие брат и сестра всегда над ним насмехались. «Ты жалок и слаб! Что можешь сделать ты, вихрастый юнец?» — подтрунивали над ним силы природы. «Чем можешь ты нас удивить? Я вот грозный и страшный; кидаю деревья», — хвалился порывистый старший брат. «А я сыплю снега на дороги; кричу метелью в зимней стуже; проливаю штормовые дожди под музыку Громовержца. А на что же способен самый младший из нас?» — высмеивала его неукротимая сестрица.

А что он мог? Девам задирать платья? Или бесстыже проникать к ним под юбки?

Ведь ему тоже хотелось быть чем-то большим. И возможно, сегодня ему выдался шанс.

На сей раз он не стал оглаживать бёдра юной девчушки; был уверен, что этого с неё уже хватит. И ему вдруг стало предельно понятно, кем являлся под окнами юноша.

«Не плачь! Не давай ему смотреть! — пытался кричать Ветерок, снова хватаясь за белые локоны. — Ты ему проиграешь!»

«…Бросил! Одну! Одну…»

Она калечила хрупкие ладошки о стену всё сильнее с каждым ударом. Ветру искренне хотелось ей помочь. Он сделал то, что мог: мягким касанием приласкал худенькие плечи, на которых через тончайший шёлк проступали бордовые пятна; огладил нежные и мокрые от слёз щёки. Ему хотелось по-человечьи кричать, но получалось только взлохмачивать спутанные кудри.

Здесь вдруг потемнело. Даже луна убежала, ведь ей было больно смотреть. Ведь это она прогоняла зло по углам; но оно просочилось сквозь свет, и она его, как назло, не приметила, не узнала, не разгадала в нём помыслов. Она была тоже отчасти повинна, и пряталась теперь в тучах, сгорая от бессмысленной жалости.

«…Я хотела бы стать ветром…»

«Не быть тебе мною! Я жалок! А ты просто умрёшь! И ему только это и нужно!» Хмурый холодный парень, от которого пахнет чем-то ненастоящим. Чистотой, но какой-то слишком искусственной.

Девушка свесилась из окна.

Ветер рванул в самый низ. Он нервничал. А юноша был поразительно спокоен. Ветер хлестал его по щекам, но тому было словно всё безразлично.

«Будь такой же, — шептал он в пустоту, прокручивая в руках древко палочки, которая ежесекундно стреляла в него красными искрами, — не сдавайся так просто».

«Просто?!» — гудением в воздухе раздавался крик Ветра.

Юноша, даже бровью не поведя, убрал палочку в карман и беззвучно проплыл к изножью обрыва, под замковые стены. Он присел на покрытую ночной росой высохшую редкую траву и, нащупав тонкий сучок, стал рисовать что-то бессмысленное и непонятное. Минуты теперь словно замерли. Время не шло ни вперёд, ни назад. А Ветер летал то вниз, пытаясь трясти этого незнакомца, то вверх, порываясь помочь юной деве. Но он ничего не мог сделать и потому злился, раскачивая верхушки деревьев. Луна ушла, и густая ночная тьма стала бесконечной и беспроглядной. Однако ночь всегда темнее всего перед рассветом. Но кому-то не суждено его встретить по воле кого-то другого…

Юноша беспечно насвистывал себе под нос детскую считалочку:

«Маленький сластёна Томми

Скушал все конфетки в доме.

И сладкого к ужину не имел,

Так как всё за обедом съел.

Осталась лишь булка с маслом одна,

Нарезать хотел — нет ножа, вот беда!

Ещё было б можно оладьи испечь,

Да время сластёне спать уже лечь».

И как только в нём умещалось столько цинизма?

«Рассвет близко. Протянешь немного — и мы будем вместе», — шептал себе под нос черновласый демон. Лживый-лживый черновласый Сатана.

Тогда как непорочная душа для его потех в это время свисала над краем пропасти, не ведая, что чудовище ждёт её снизу. Играет. Ставит ставки и наблюдает за происходящим. И от победного — или не очень — конца её отделяло лишь одно неверное движение.

И вскоре… громкий визг разрезал повисшую в ночи тишину.

Кабы мог, Ветер бы унёс её за дремучие леса, за моря-океаны, за зубчатые горы… Но он был всего лишь стылым осенним Ветерком.

Кабы мог, он бы зажмурился. Но летел рядом с ней до самой земли, утешая, как получалось: играл со светлыми волосами, одёргивал влажную юбку, целовал молочную кожу. Но почти сразу она с глухим стуком упала подле юноши. А может, она даже увидела его перед смертью?.. Ведь застыла с неясной улыбкой на дивном лице. Потому что отныне была свободна.

Ей удалось стать ветром. Пусть и всего на мгновение.

Она лежала плашмя. Луна недоверчиво выглянула из-за туч, посмотреть на происходящее. Она подсвечивала холодным мерцанием неестественно вывернутые ноги и руки, так, словно тело перекрутили как тряпку и просто швырнули наземь.

Тяжёлый вздох прозвучал похоронной мелодией над мёртвым распластанным телом. Негодяй поднялся и заложил руки за спину. Окинул некогда прекрасное произведение искусства, этого небесного ангела безразличным немигающим взглядом.

«Жаль», — холодно сказал он и отвернулся. Но не было в его голосе ни печали, ни раскаяния. Голос его был мёрзлым, как лёд на вековых перевалах, и звучал настолько равнодушно спокойно, что Ветер вдруг почувствовал себя так паршиво, что не смог больше здесь оставаться и стремительно рванул прочь, напоследок взметнув в бесстрастное лицо кучу мёртвых жёлтых листьев.

***

В большинстве своем мы принимаем условия и правила человеческих взаимоотношений. Но есть люди, которые с помощью своей внешности и природного (или деланого) обаяния заставляют окружающих следовать их воле. Последствия подобных действий в каждом отдельном случае определяются потребностями и уязвимостью «жертвы». В основном они не приносят большого вреда и становятся частью повседневных взаимоотношений. Но если за дело берется психопат, положение жертвы может оказаться катастрофическим. Психопаты к любой ситуации подходят как к «благодатной» возможности, испытанию воли или состязанию, в котором может быть только один победитель. Их мотив — беспощадное и безжалостное стремление к власти.

Роберт Д. Хаэр «Лишённые совести. Пугающий мир психопатов»

Всегда есть ситуация, которая поспособствовала; и люди, которые могли бы помочь, но их нет; которые хотят помочь, но сделать ничего не в силах; и всегда есть те, кто ничего не заметил. Пожалуйста, обращайтесь за помощью в тот момент, когда вам кажется, что вы одиноки. Абсолютно посторонний человек может стать тем, кто удержит вас за руку в этот тяжёлый период жизни.