Юри не любит соревнования. Особенно по фигурному катанию. Особенно после того, как Виктор стал его тренером. Особенно, когда у него появилась цель — выиграть золотую медаль.
С тех пор Юри страшно. Очень страшно.
В их мире на запястьях написаны последние слова, которые ты услышишь от своего соулмейта.
Ох, сколько же на этой почве было написано книг. А сколько фильмов сняли! Юри нравилось их смотреть и читать. Однако… на своей шкуре он этого ощущения потери соулмейта познавать не хотел.
«Я наконец могу поцеловать твоё золото».
Фраза, казалось бы, самая обычная и довольно милая, заставляет Кацуки сжиматься под одеялом, нервно кусать губы, дрожать от предчувствия. Ураган чувств бушует в его душе с каждым днём всё чаще и чаще.
Виктор очень хотел, чтобы Юри выиграл золотую медаль на Гран-При в две тысячи шестнадцатом году. Виктор холил и лелеял эту мечту, вдохновляя Юри и придавая ему сил двигаться дальше. И Кацуки двигался. Вот только не передать словами, каким было его счастье, когда он отстал от Плисецкого на четырнадцать сотых. Всего четырнадцать сотых, а какая радость. Какое облегчение.
Юри никогда в этом не признается, но он был до безумия счастлив держать в руке серебро, а не золото. Как камень с души упал.
Оп! — развязалась удавка на шее. Бултых! — удавка с камнем в воде. Тук! — она на самом дне.
И это чувство предвидения самого худшего не грозит Юри в ближайшие два месяца.
Но потом наступает Чемпионат Четырёх Континентов.
Японец не понимает, почему же он продолжает кататься, если это приведёт его к несчастью. Не понимает, но с каждым разом его прыжки всё лучше, движения всё плавнее, а чёрная дыра в сердце всё больше.
Виктор тоже не понимает. Он искренне пытается помочь своему ученику, другу, любовнику, но не может — Юри не говорит. Вернее, не может.
В их мире свою надпись на запястье видит только её носитель. А произнести её не может, челюсть сдавливает, воздух в лёгких словно кончается, а язык деревенеет. Только носитель фразы знает её содержание.
У Никифорова точно есть подозрения, но он ничего не говорит. Только улыбается и, бывает, вечерами грустно смотрит в окно его квартиры в Питере, когда думает, что Юри не видит. Но дело в том, что Юри как раз всё видит. Видит и молчит, лишь обнимает крепко-крепко, целует нежно-нежно и любит сильно-сильно. Ночью он отдаётся ему весь, без остатка, а днём вновь появляется эта незримая стена недосказанности.
Время течёт быстро, слишком быстро. Кацуки понимает: скоро финал их совместной пьесы. Они либо разбегутся по разным сторонам и больше никогда не встретятся, либо… А что «либо» Юри знать не хотел.
Дни сменяют друг друга, события вращаются, словно те цветные шарики в калейдоскопе: тренировки, лёд, Виктор, тренировки, еда, Виктор, сон, тренировки, коньки, Отабек, Юрий, Виктор, коньки, репортёры, Джей-Джей, Пхичит, сон, Виктор, еда, тренировки, турнир, короткая программа, сон, Виктор, Виктор, еда, лёд, произвольная программа, лёд, баллы, судьи, соперники, золотая медаль и… Виктор.
Ноги Юри подкашиваются. Каждое движение даётся с трудом — как же это сложно, оттолкнуться от льда и поехать дальше. В руках букет роз, на шее золотая медаль, под ногами лёд, впереди сияющий Виктор.
— Я наконец могу поцеловать твоё золото, — с нежностью произносит русский.
И Юри понимает: это конец. Он больше никогда не увидит Виктора.
Мир переворачивается, перед глазами всё плывёт, а надпись на руке разрывается нестерпимой болью. Кто-то кричит, что-то рушится, блеск, свет, грохот! Юри падает. Больно. Ему больно. Болит нога, болит рука, болит голова, болит сердце. Всё тело болит. И дышать нечем. Он буквально выпадает из реальности на пару секунд.
В себя Кацуки приходит быстро. Оглядывается и понимает: Ледовый Дворец рушится, люди бегут, кричат, плачут. А над ним самим склоняется обеспокоенный Виктор, в спешке помогает подняться и быстро выискивает глазами выход. А Кацуки вдруг улыбается. Широко, радостно, счастливо. Слёзы прорывают «плотину», так бережно оберегаемую последнюю неделю. Среди этой суматохи только одна мысль бьётся в голове: «Неужели это не конец? Неужели природа ошиблась?»
— Виктор… — голос дрожит, слёзы застилают глаза. Юри кажется, что он сошёл с ума. — Я так счастлив.
Никифоров не успевает ничего ответить, лишь отталкивает Кацуки в сторону трибун. Ногу японца вновь пронзает адская боль. Он зажмуривается. А когда открывает глаза, видит лишь булыжник на том месте, где стоял Виктор. А под булыжником алая лужа крови и, кажется, палец.
Слова застревают в глотке. Хочется кричать изо всех сил, но горло пересохло. Хочется подбежать к этому камню, отодвинуть булыжник и увидеть Виктора, но тело не двигается. Хочется вернуться в прошлое и спасти Никифорова, но это невозможно. Хочется забыться и умереть, но его кто-то подхватывает на руки, несёт куда-то.
Всё вокруг мельтешит. Яркий свет бьёт по глазам. Спасательная бригада, пожарные, скорая помощь, репортёры, военные — все собрались тут.
Юри что-то говорят, спрашивают, но, видя состояние парня, что-то колют ему в вену, и парню становится немногим легче. Его тело расслабляется. Медики идут проверять благосостояние других: пострадала куча народа. Кто-то из фигуристов накрывает его одеялом, пихает одноразовый стаканчик с отвратительным горячим чаем в онемевшие руки, накрывают одеялом и отходит, отводя печальный взгляд.
Лишь когда рядом появляется Пхичит, Юри начинает понимать, что происходит. Сознание возвращается резко, выводя его из той сладкой полудрёмы. Он снова слышит, снова видит, снова чувствует.
— Вик… тор… — одними губами шепчет он.
Чуланонт без лишних слов обнимает друга за плечи и прижимает к себе. Ответ ясен, как Божий день. Юри и сам всё видел.
Перед его глазами снова предстаёт тот булыжник в луже алой крови.