Губы горели.
Скромное жилище Чжунли утонуло в полумраке — Ли Юэ накрыли сумерки, а небольшое окно в тесной кухоньке и в ясный день не давало много света. Было досадно, хотелось зажечь все свечи и лампы, чтобы ни одна деталь не смогла избежать его жадного взгляда, но Тарталья просто не находил в себе сил оторваться от чужого тела.
Полностью обнажённого.
Безупречного.
Желанного до дрожи в коленях.
Они никогда ещё не целовались так — голодно, кусаче, с языками друг у друга в глотках, так долго, что темнело в глазах и немел затылок. Несчастный стол за спиной Чжунли тихонько скрипел ножками по полу от их напора. С трепетом в кончиках пальцев Тарталья ощущал чужую голую грудь, ладные мышцы, рубцы шрамов, которые были старше него в сотни раз, и терял остатки разума, когда Чжунли вжимал его в себя крепче. Он только и успел, что стянуть с себя пиджак да кое-как выдрать рубашку из портупеи, и каждое прикосновение обнажённой коже к коже представлялось одновременно как вознесение на небеса и низвержение в бездну. Чужое естество жгло бедро через тонкую ткань полотенца и штанину его брюк.
— Блядь, сяньшэн... — Тарталья с сожалением разорвал поцелуй, когда почувствовал, что иначе задохнётся. Не то чтобы он был против — но было бы расточительством умереть, не вкусив всего, что ему готовы дать.
— Не бранись, — одёрнул его Чжунли, царапнув слух охрипшим голосом.
Тарталья попытался сфокусировать поплывший взгляд на лице напротив и потерялся в сиявших в темноте янтарных глазах — тонкий карий ободок вокруг вышедших из берегов чёрных зрачков. Когда на его щёку легла властная ладонь, а большой палец потёр раскрасневшиеся губы, оказалось, что и тёмные, гладкие, кажущиеся камнем, но живые горячие руки тоже испускают слабый свет. Схватившись за ладонь, Тарталья притёрся к ней, приник к внутренней стороне, проследил языком переплетения орнаментов, источающие элемент, от крепкого запястья до локтя.
<i>Господи, господи, господи, помилуй.</i>
Тарталью трясло от благоговения, от жадности, от невозможности поглотить его целиком и полностью, от того, что всего было чересчур и в то же время недостаточно. Словно умалишённый, он шарил руками по мощной спине и отчаянно вылизывал грудь, развитый торс, прикладывался щекой, молил, сам не зная о чём, и скулил, понимая, что его языка и губ слишком мало.
Когда взгляд обласкал аккуратный символ Гео под пупком, ноги окончательно подвели его, и Тарталья рухнул на колени. Полотенце давно съехало с чужих бёдер, и прямо перед его лицом оказался толстый, рельефный, увитый венами член. Пересохший было рот вновь наполнился слюной, а хватка в его волосах, до этого успокаивающая и нежная, сделалась сильнее и нетерпеливее.
Тарталья поднял глаза — на него сверху вниз жарко, покровительственно и страстно смотрело совершенство.
Даже лишившись чёртова гнозиса, Чжунли оставался богом.
Ни разу ещё он не брал у кого-то в рот, но препятствия и отсутствие опыта никогда его не останавливали. Облизав ладонь, он опустил её на твёрдый ствол, погладил, затем почти застенчиво пригубил обнажившуюся головку и собрал выступившую на конце терпкую смазку. Прерывистый вздох, почти стон сверху оглушил его; непослушными пальцами свободной руки Тарталья поспешил расстегнуть свои брюки. Он намок так, что сгорел бы со стыда, если бы был им обременён. От нехватки внимания к самому себе было почти плохо, но хвататься за крепкое, напряжённое бедро Чжунли, словно за якорь, казалось важнее собственного удовольствия.
Недвусмысленные признаки того, что Чжунли вело не меньше его самого, заставляли сердце трепетать от восторга. Осмелев, Тарталья решил взять глубже; обжигающая плоть легла на язык и, растянув губы, скользнула дальше. Оказалось не так просто, как представлялось сначала: Чжунли был большой, слишком. Тарталья умирал от похоти и страдал от собственного упрямства — недовольно задышав через нос, он попытался заглотнуть ещё и закономерно закашлялся.
— <i>Аякс,</i> — позвал Чжунли так, что для Тартальи осталось загадкой, как он умудрился не кончить. — Тише, не спеши.
Волшебные ладони бережно обняли его лицо, пальцы принялись нежно разминать челюсть. Досада тут же улетучилась, и Тарталья, разомлев, послушно расслабил горло, счастливо ощутив, как головка ткнулась в податливую глотку.
— О да, вот так, умница, — прикрыв глаза и задышав тяжелее и глубже, похвалил Чжунли.
Колени окончательно разъехались, и Тарталья жалобно застонал, чувствуя, ненавязчивое, мягкое движение бёдер навстречу его рту. Он жаждал быть хорошим для Чжунли, он был доволен, что пригодилось отсутствие рвотного рефлекса, ему нравилось отсасывать так правильно, что несдержанные стоны Чжунли вторили его собственным. Возбуждение облизывало каждый нерв и заставляло плакать, ёрзая на полу в тщетных поисках облегчения; Чжунли любяще утирал его слёзы пальцами и осторожно насаживал его голову на свой член.
— Ещё чуть-чуть, — потерянный, тяжёлый и влажный от вожделения взгляд отозвался пульсацией у Тартальи в паху. — Выпусти, если не хочешь испачкаться.
Последняя связная мысль покинула его, и Тарталья, обняв обе ноги Чжунли, взял его так глубоко, что уткнулся носом в пах. Шёлковое горло обволокло член Чжунли, стиснуло, и тот, единственный раз нетерпеливо дёрнувшись, вскрикнул и излился прямо в принимающую глотку.
Тарталью выломало, выгнуло и затрясло; едва придя в себя, Чжунли упал на пол рядом с ним и сгрёб в объятия. Успокаивающе поцеловал в лоб, в висок, опустил ладонь на промежность и, ощутив расплывающееся мокрое пятно, облегчённо выдохнул. Тарталья переживал оргазм в его руках, тёрся об него, ронял мокрое лицо на грудь, звал, но в конце концов, вымотавшись, размяк.
— Ты меня напугал, — мягко пожурил его Чжунли, когда у Тартальи появились силы поднять на него глаза.
— Это пиздец, сяньшэн, — хрипло разоткровенничался тот, всё ещё едва соображая. — Я думал, умру. В жизни так не кончал.
— Я же просил тебя не браниться. — Чжунли крепче сжал его бока и оставил поцелуй в уголке губ, собрав остатки собственного семени.
Тарталья упрямо потянулся и залез языком ему в рот, разделив вкус спермы на двоих.
<i>Всё что угодно, господи, для тебя всё что угодно.</i>