Сахар, строгая маленькая порция, бесшумно растворился в тёмном напитке - ложечка у него никогда не стучала о стенки чашки. В просторной кухне было уютно и почти тихо, и Бервальд позволил себе откинуться вместе с чашкой на спинку, пригубить неторопливо напиток. Он взял с цветастого блюдца зефирку - одну из заботливо положенных туда чужой рукой.

Минуты текли медленно, но тишина, соседствующая с ним, окружающая его, была правильной, пусть и не совсем привычной. После всего длинного будня, будь он проведён за станком в его мастерской или за переговорным столом в каком-нибудь министерстве, они с реальностью находили эту точку умиротворения, соприкасались в ней, и плечи Бервальда отпускало привычное напряжение.

Двухэтажная квартира, в которой он пил свой какао, была чужой, находилась в чужом доме и на чужой - теперь - земле. Двухэтажная квартира, просторная, но всё-таки меньше и скромнее его дома, была условием, при котором Швеция находил своё внутреннее равновесие. Теперь была.

Ночь опускалась, прикрывая собой город, и за огромными панорамными окнами - которых так много было в этом доме, хорошо хоть, не в спальне - неизбежно темнело. За вечерним распитием какао и неторопливым разговором, полным смешков и улыбок, наступала пора прикосновений. За умиротворением наступало время страстей. Неизбежно. В почти каждый из дней, что он проводил в этой квартире.

Это была небольшая часть их ритма, один из сценариев, который всегда повторялся, хотя каждый раз с какими-то вариациями - ох уж эта изобретательность, куда было деваться! Швеция даже иногда подумывал предложить ему работу дизайнера в Икее. Но не рисковал.

Чужие руки описывали прикосновением, сухим и тёплым, тело Бервальда, описывали плечи и вырисовывали торсовые мышцы. Швеция перехватывал жилистые, широкие запястья, забирал инициативу одним-двумя движениями - и атмосфера раскалялась резкими рывками, кружа две головы крепче вина и битвы, как и раньше.

Как и очень давно, когда он яро отказывался и отбивался от каждого прикосновения и поцелуя, чтобы в итоге всё равно возбудиться и… уступить.

Теперь Бервальд не уступит - но не свою честь. Он не уступит Данию: их братьям, его друзьям, собутыльникам, знакомым, первым и последним встречным... Своей памяти, их взаимному непониманию, обстоятельствам или чьим-либо страхам.

Хенрик часто смеётся. Хенрик обнимает его и жарко, крепко целует. Хенрик хочет его каждый день и часто даже этого добивается. Хенрик умеет светиться от радости, просто видя его. Хенрик сама непосредственность, хотя им обоим уже больше тысячи лет. Хенрик учит его улыбаться - иногда даже с каким-то успехом.

Хенрик сейчас в его руках стоил безмерно больше прошедших шестисот лет и всей той глупости, что была между ними раньше, и Бервальд в какой-то момент попросту скинул её, как старую паутину, отчистил от неё разум, вытер до блеска. Память о прошлой боли оставалась, но уже не имела никакого значения.

Ну а Дания… А Дания вообще пристал к нему первым всего-то месяц назад: Бервальд был у него по делу с утра, а Дания какой-то магией перевёл встречу в личную. И вообще сам всё это начал. Бервальд ещё не знал, как замечательно подходят датские зефирки к какао: Хенрик в то утро положил их ему на блюдце в первый раз.