Они встретились с Данией в один из миллиона обычных дней, который не стал каким-то поворотным в жизни Холла. Возможно, так случилось из-за того, что они много раз виделись и раньше, конечно, — но только именно в этот раз между ними зародилось что-то своё, личное.

      В любом случае, Тим де Вард был совсем не тем человеком, который придаёт хоть какое-то значение датам и прочим ”судьбоносным” знакам: ей-богу, они волновали его в последнюю очередь, как раз после мнения других воплощений о нём самом. Ну, а если учесть, конечно, что его вообще практически ничего и никогда не волновало всерьёз, помимо своего благосостояния, то их и вовсе не было в списке.

      Кроме, может быть, Дании. И, ещё, наверное, сестры.

      Нидерланды об этом не рассуждал, не размышлял и даже особо не задумывался — ох, у него всегда находились дела посерьёзнее или поинтереснее на повестке любого дня. Однако, внутри него что-то сдвигалось, когда он рисовал перед собой лицо Дании, со всеми самыми мелкими деталями и чертами, фотографически запоминая, как и в чём был тот одет и печать какого настроения отражалась у него на лице. При этом было неважно, рисовал Холл его мыслями или же кистью по холсту — с той же скрупулёзной взвешенной внимательностью, дотошностью, которой уже не первый век славилась фламандская живопись.

      Беда, правда, была в том, что Хенрик Хансен, живой Хенрик Хансен оказывался каким-то неясным образом всегда немного не таким, как рисовало его воображение или рука Холла. Улыбка на лице у него была чуть мягче, чуть шире, чуть веселей или теплей, глаза были ярче, а уж волосы лежали и вовсе всегда неуловимо в ином беспорядке.

      Холл безотчётно сердился, что не может остановить мгновение, остановить Данию в его вечной непоседливости и изменчивости, что со всей своей точностью и любовью к деталям всегда оказывается неправым и неточным. Он сердился, потому что из-за этого ему хотелось видеть Данию снова и чаще.

      Может быть, кому-нибудь вроде Пруссии, Польши или Франции такое желание и было очень легко и просто воплотить в жизнь, но, однако, только не Нидерландам. Потому что Тим де Вард очень не любил звать кого-либо в гости — и чуть-чуть меньше не любил ходить к кому-либо в гости самому. Ему не нравилось показывать, что у него есть и остаётся какая-либо нужда, будь то нужда денежная или же нужда в общении. Впрочем, первую он устранил, пусть для этого пришлось до бесконечности много работать и воевать, ходить в море и открывать новые земли там, куда ещё не смогли и не успели доплыть испанцы, португальцы, французы или англичане. Что же касалось второй нужды, то в этом вопросе у Нидерландов, увы, не было средства, легкого, простого и универсального.

      Зато у него — в тот самый непримечательный, незапомненный день — появился Дания. Дания, которого совсем не нужно было звать к себе в гости — Хенрик всегда приходил сам и даже почти сразу после того, как они оказались в одной постели, без спроса и каких-то там лишних сомнений. Дания как-то сразу стал тем, кого так легко было поцеловать по губам и глубоко, в рот, и кого бесконечно долго можно было касаться в абсолютно любой точке тела в тот или иной момент, с силой или с лёгкостью. Касаться так, как хотел Тим, так, как он любил это делать — и так, как нравилось самому Дании.

      Очень много раз Хенрик Хансен звал его к себе в гости и сам, вот только Нидерланды молчал, пожимал плечами — и никогда не приходил, если только у него не было какого-то дела к королевству Дания. Он не пользовался этими предложениями, несмотря на то, что порой хотел бы — увидеть Хенрика лишний раз. Он мрачнел при мыслях об этом и отказывался это обсуждать.

      Ведь всё дело было в том, что, отвечая на желанное приглашение и приходя в гости, Тим де Вард считал нужным и требуемым чем-то отплатить хозяину в ответ, дать ему что-то ясное и явное, материальное и требуемое. Однако, именно для Дании, ради которого Холлу было не жаль времени и даже — страшно сказать! — денег, он не мог никак найти подходящего дара.

      Потому что Хенрику Хансену не нужны были его деньги — точно так же, как не нужны были ему его цветы, его заморские безделушки или его сладости. Дания, конечно, искренне порадовался бы всем-всем последним, кроме пресловутых денег, но это было бы слишком неравным обменом за то, что давал и предлагал Холлу он сам, приходя и без всяких экивоков оставаясь у него на ночь. Грея собой постель и жизнь Нидерландов.

      Тиму де Варду нечем было отплатить Дании за то, что открыл между ними, в нём самом и в самом себе Тим. Он оставался перед Хенриком Хансеном в большом, никогда не могущем быть оплаченным долгу, и это отравляло ему жизнь, отравляло их отношения: их уже сложившуюся правильность и простоту.

      Вот только однажды случилась война — случился Франциск со своей внезапной Первой империей, будь он проклят. Тот самый Франциск, подвесивший Нидерланды за шею — и та самая война, в которой Дания утратил Норвегию.

      Поэтому, едва только Тим де Вард смог встать, он пришёл в дом, в котором был сильнее всего нужен. И он не ошибся: ни домом, ни в своей там необходимости.

      Он отдал Хенрику Хансену долг очень просто и очень сложно. Ну ей-богу, что он ещё мог ему предложить такого весомого, понятного и конкретного — и одновременно нужного, в самом-то деле? Своё тепло, свои объятья, свою близость.

      Только самого себя, конечно.