Siehst Du, siehst Du das Licht?

Es scheint nur für Dich

Egal, wo Du auch bist.*

In Extremo, “Siehst du das Licht”

      Из желоба в полу с откинутой заслонкой дохнуло порцией жара, распространяющегося по прохладной комнате — на нижнем этаже затопили печь. Теплый воздух дошёл до простой кровати из тёмного дерева с лежащим на ней сенным тюфяком, и Орден почувствовал, как прыснула по коже волна приятных мурашек, вдохнул, переворачиваясь на спину. Рассечённое в недавней битве плечо болело, заунывно жгло, то и дело возвращая внимание Гилберта к себе, заставляя морщиться и вздыхать.

      Орден слышал уже звон, призывающий на заутреню, звучащий рассерженно-строго, приказывающий явиться, но сил было так мало. В рану как будто наливали тонкой струйкой расплавленное железо, и она пригвождала, тянула и тянула его вниз, к тюфяку, к полу. Звон завершился, уступая место шорохам, стукам, отдалённым звукам шагов и редким цвирканьям птиц за окном.

      Гилберт лежал, поглядывая в сторону, мысленно приходя на молитву вместе со всеми братьями, чувствуя нужду быть там, среди них, выполняя свой долг перед братством и свою потребность следовать его заветам, статутам. Его губы сжались, раскрылись, и в тот момент, когда рыцари преклонили колени, начиная вслед за Магистром взывание к Богу, с его собственных губ полился тихий шёпот святых слов, наполняя всё его существо, воодушевляя его.

      Pater noster, qui es in caelis,

      sanctificetur nomen tuum.

      Adveniat regnum tuum.

      Fiat voluntas tua,

      sicut in caelo, et in terra…

      [“Отец наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё. Да придёт царствие Твоё. Да будет воля Твоя как на небе, так и на земле”, лат.]

      Гилберт прочитал молитву до конца, а потом медленно, задумчиво повторил её первые слова. В них заключался весь смысл его появления на свет здесь, среди недружественных балтийских лесов и полей, населённых воинственными пруссами-балтами. Едва только осознал себя, едва только смог надеть кольчугу и взять меч, он встал плечом к плечу со своими братьями-рыцарями, чтобы нести другим свет Божьей веры и германского разума.

      “На земле”…

      Да, так есть и так и будет. Воля Твоя и царствие Твоё придёт на эту неправедную землю нашими мечами. Моим мечом.

      Гилберт посмотрел вдаль, за стены замка, где лежали ещё поселения и крепости воинственных пруссов, так яростно сопротивляющихся германскому светочу, и немного улыбнулся своим мыслям. Пусть болит рука, через неделю-другую всё равно заживёт. Чего стоили все эти раны, когда за его спиной была незримая, непознанная им родина, ждавшая его подвигов! Она дала ему все заветы, которые он знал, и Гилберт готов был без устали и с гордостью нести доверенное ему знамя праведной веры и немецкого духа, чувствуя постоянную поддержку всех своих братьев.

      Братьев, родных и неродных, у него было действительно много. Орден даже не всех их хорошо знал: всю свою жизнь, с самого появления, он провёл за восточными границами Священной Римской империи, лишь иногда по самым большим нуждам выезжая вместе с Великим Магистром на родину и встречаясь с другими немецкими государствами. Он среди них был самым молодым — ему едва-едва только минуло полсотни лет с той поры, когда император пожаловал монахам-рыцарям в самостоятельное управление первые земли! А ведь кое-кто из его братьев, вроде Баварии с Тюрингией, успел прожить уже половину тысячелетия — такой долгий, по меркам маленького Ордена, какой-то почти бесконечный срок… Гилберт иногда недоумевал: и что только можно было делать столько времени! Ему-то, совсем юному государству, старшие братья почти все до единого казались очень старыми, странными, может быть, слишком серьёзными, занятыми своими делами и далёкими от его проблем.

      Единственными двумя, кто не казался ему древними как сам мир, были самые младшие, чуть постарше него, братья — Австрия и Бранденбург. Родерих — или “герр Эдельштайн”, как он часто любил указывать окружающим — был всего-то на семьдесят лет его старше, такой же мальчишка мальчишкой — с яркими глазами и вихром на голове, как будто подтверждающим его взвинченность и тонкость натуры. Гилберт относился к нему смешанно: он его толком-то и не знал, хотя Родерих в те редкие личные встречи держал себя с Гилбертом довольно отстранённо и прохладно.

      Вот другое дело был Отто Ландсберг, его любимый брат Бранденбург! Он появился как самостоятельное государство год в год с Австрией, но так разительно отличался от своенравного Родериха. Отто был уже таким большим, таким умелым и взрослым — лет восемнадцати на вид, как сказали бы люди. У него было упрямое лицо, но солнечно-рыжие волосы, стать настоящего воина и уверенность в каждом жесте. И вот уж кто-кто, а Бранденбург, хоть и был старше почти на целый век, не жалел улыбки для непоседливого громкого Ордена! Впрочем, лёгких братских подзатыльников Бранденбург для Ордена тоже очень даже не жалел. Но Гилберт не обижался: старший брат ведь лучше знал, что да как.

      Встречались они не так уж часто, но Орден старался всегда заехать к Отто в Берлин при каждой возможности, а полгода назад Бранденбург и сам обещал прибыть по весне. Вспомнив об это, Гилберт снова повеселел, заёрзав по постели и глядя радостно в практически квадратное, разделённое на секции рамой из тёмного дерева, окно замка и даже немного подзабыв о том, что не может сейчас даже встать из-за ноющего плеча.

      Заутренняя молитва уже кончилась — Орден понял это по тому, как снова в коридорах и комнатах стали раздаваться шаги и звучать приглушённые стенами голоса. Братья должны были собраться в трапезной для первого из двух положенных монахам-рыцарям за день приёмов пищи. Потом они отправятся в оружейную и приступят к тренировкам, усилившимся в преддверии нового, ожидающегося на днях, выдвижения против укреплений пруссов. Гилберт тяжело вздохнул. Ах, как он хотел быть там, в зале, среди звона тяжёлых кованных мечей и коротких команд, тоже демонстрировать свою удаль и укреплять свои навыки! Но ему тут было ещё лежать и лежать, увы. Гилберт засопел от досады. Впрочем, его тоже должны были не обделить вниманием и вскоре навестить.

      В самом деле, ждать Ордену долго не пришлось: через некоторое время, приоткрыв тяжёлую деревянную дверь и стукнув подносом, в комнату просочился оруженосец в сером плаще, принеся еды, кувшин молока и горячий травяной отвар для лечения. Поставив плошки на стол, он повернулся к Гилберту.

      — Герр Байльшмидт, я перевяжу Вашу рану, — в голосе рыжего "полубрата" слышались вопросительные интонации — по всей видимости, юноша, будучи человеком незнатным и простым, всё никак не мог свыкнуться с мыслью, что служит не просто знатному, пусть и очень молодому, рыцарю, а воплощению всего своего братства и государства.

      При появлении постороннего Гилберт мгновенно скинул с лица раздумчивое, практически мечтательное выражение, и разрешающе ему кивнул, поглядывая искоса на юношу. Тому было четырнадцать, и он выглядел уже немного старше самого Ордена, который при всей своей наглости, резкости и самоуверенности на вид не дотягивал и до тринадцати. Гилберта это всегда слегка задевало — пусть он был государством, а не человеком, и на его внешний возраст не влияли прошедшие года, но он всё равно так хотел поскорее "вырасти", выглядеть, как Бавария или Швабия, и, притом, быть намного, намного их сильней.

      Гилберт кисло покосился на рыжую голову юноши, разматывающего ему повязку. Он даже понимал, что его силы и внешность зависят не только от его правителя, Великого Магистра, но и от всех его братьев, даже от этих дьявольских пруссов — из тех, что были им покорены и считались уже служащими новому государству. Но ведь и они все, вся их жизнь и быт зависели от того, каким был он, Тевтонский Орден! И Гилберт совершенно точно знал, чего заслуживает. В конце концов, ведь он был авангардом германской нации, первым из её воинов, распространяющих и укрепляющих её господство! Он чувствовал, из самой глубины души своей знал, что был лучшим — именно потому, что был первым и главным из немецких государств тут, на востоке Европы, которому веками суждено было быть местом противостояния различных сильных держав.

      Громко цокнув и сердито дёрнувшись, когда отвар обжёг и так сильно зудящую открытую рану, Орден отвернул лицо к голой стене, покрытой только светло-серой штукатуркой, постаравшись сосредоточиться на ухваченной было мысли.

      Целых пятьдесят пять лет прошло с его появления на земле, ну надо же… Он, Гилберт, прожил человеческую жизнь. Первую из своих человеческих жизней, в которой не было ни года без сражений. Ордену даже порой казалось, что он родился прямо на поле боя, среди звона мечей и глухих ударов оземь мёртвых тел, среди лесов, в холоде европейских зим.

      Хотя, на самом деле, это было иначе.

      К тому времени, как Тевтонский Орден из крупного братства монахов-рыцарей стал не просто святым орденом, но полноценным государством, получившим в свою власть завоёванные у язычников-половцев земли и основанным во имя идей Господа, Гилберт уже несколько лет как появился на свет. Он хорошо помнил, как это случилось.

      Его первые земли… Они лежали в Святой земле Израилевой, и маленький Гилберт обнаружил тогда себя стоящим в храме господнем и читающим вместе со всеми братьями общую молитву тевтонцев.

      "Братья, молите Господа Бога, дабы утешил Святое Христианство своей благодатью и своим миром и защитил его от всякого зла…"

      Мальчик проговорил эти слова шёпотом, с удивлением понимая про себя, что они как будто появлялись на его губах прежде, чем их произносили стоящие рядом с ним огромные, сильные люди в кольчужных доспехах с головы до ног и белоснежных плащах. Молитва сама рождалась в его голове, и эти люди, монахи-рыцари в соборе, ярко освещённом обжигающим солнцем Святой земли Израилевой, словно воспроизводили то, что он думал. А может быть, это он повторял за ними, Гилберт не знал.

      "Молитесь за земли, что лежат подле земель язычников, чтобы Господь пришёл к ним с помощью, со своей мудростью и силой, чтобы вера в Бога и любовь могли распространиться там, и они смогли противостоять всем своим врагам".

      С этой фразой, произнесённой всё таким же стройным хором мужских и юношеских голосов и его детским, звонким, юный Тевтонский Орден понял: у него родилась цель. Он улыбнулся, чувствуя, как вспыхнул внутри огонь веры. Теперь он знал, что будет делать и чем будет жить, для чего появился на свет.

      И так действительно стало.

      Войны в Святой земле против нечистых мусульман, войны на земле Венгрии против наглых половцев и, наконец, Северные крестовые походы против язычников-пруссов. В каждом он участвовал, за каждый брался с энтузиазмом, который не остудили ни политические козни других орденов, ни отвратительная подлость Венгрии, который выгнал его, Гилберта, с честно отвоёванных у язычников Трансильванских земель, когда посчитал Орден больше ненужным для своей защиты, хотя Гилберт уже успел построить там первые свои крепости и заселить территории кочевников-половцев немцами.

      У него бывали неудачи — как в те разы, когда он сталкивался с юным Русью и непокорным, так и норовившим подгадить Литвой, — но Орден не обращал на них внимания. Он шёл вперёд, к своей цели, раз за разом усмиряя непокорные племена и не собирался сдаваться.

      Приподнявшись на узкой и грубой постели с помощью оруженосца, наконец-то закончившего с этой жуткой перевязкой, Гилберт взялся за завтрак, держа плошку между грудью и коленями и действуя здоровой рукой.

      Ещё неделя — нет, да какое там, три дня!! — и он снова возьмётся за меч, чтобы усмирить уже в третий раз восставших пруссов, выполняя свой долг и своё предназначение.

      ***

      Гилберт с гиканьем погнал коня быстрее вдоль по берегу Фришес-Хаффа**, пронесшись вперёд мимо брата. Отто засмеялся, качая головой, и свистнул своему коню, рванув вслед за Орденом. Обогнать Гилберта — да ещё на его собственных землях, где тот знал чуть ли не каждый куст и овражек, — было делом крайне нелёгким, но попробовать стоило.

      Они неслись от Бальги на запад, и побережье Восточного моря*** раскрывалось перед ними полумесяцами бухт и волнами уже поросших новой травой холмов. С воды веяло прохладой — залив не зря так назывался, — тянуло солоноватым запахом, и мчаться по пологому берегу вдоль зелёной лесной полосы было так легко, словно солнце и ветер подгоняли их в спины, а земля сама раскрывала перед ними новые дороги.

      — Гилберт, Гилберт, стой, паршивец! — закричал Бранденбург, давая шпоры коню ещё и ещё, приблизившись к маленькому белому всаднику, но всё равно никак не в силах поравняться с стремительным братом.

      Орден обернулся через плечо, его алые глаза смеялись. Он был так рад, что Отто, наконец, удалось немного освободиться от всех своих забот в маркграфстве и империи, найти время и приехать к нему, в восточные немецкие земли. Они уже побывали в Кёнигсберге и Бальге, но это же всё было не то: это всё Бранденбург уже видел!.. А Гилберт так хотел его восхитить, удивить чем-нибудь, и его прямо распирало желание показать ему новый замок.

      — Ничто не остановит великую немецкую нацию! Даже другая немецкая нация!!! — его громкий ответный вопль вспугнул несколько чаек, которые, тяжело махая крыльями, поднялись над водой.

      — Ах ты ж белая чума! — выругался Отто, невольно улыбнувшись.

      Гилберт, услышав это, с внезапной резкостью осадил коня, повернув его немного вбок, преграждая путь коню брата. Из-за этого Бранденбург едва успел удержать свою лошадь, чтобы не встала на дыбы. Орден поглядел на Отто возмущённо, полыхнув глазами, и даже отчасти сурово.

      — Неправда Ваша, герр Ландсберг, не говорите обо мне так! — звонким и тревожным голосом воскликнул Гилберт, хмуря брови и невольно приподнимаясь на стременах. — Я чист, и дело моё свято! — запальчиво и резко, одновременно с бесконечной убеждённостью в своих словах добавил он.

      Отто, справившись с встревоженным конём, поглядел на Ордена пристально несколько мгновений, как будто проверяя на пресловутую чистоту, но на самом деле укоряя самое себя за такие слова, а затем кивнул.

      — Да. И в самом деле, — переложив узду в одну руку, он наклонился к Гилберту, сжал его плечо, ловя ставший таким обиженным и колючим взгляд. — Всё так, мой младший брат, ты прав. Прими извинение за то, что неудачно сравнил, — ровно и негромко сказал он, глядя Ордену в лицо.

      Гилберт подумал немного, секунды две, и степенно кивнул, заставив Отто спрятать улыбку, заново появившуюся при таком серьёзном виде брата. Будучи постоянно при дворе императора Священной Римской империи, то и дело вступая в споры с братьями и королевствами иных наций — как входящих в империю, так и вне её — раз за разом поднимая меч против одних рука об руку с другими, Бранденбург за прошедшие столетия давно научился держать лицо. Однако, этот совсем ещё юный мальчик трогал его душу всем своим существом, начиная от внешности и кончая тем, в чём он видел смысл своей жизни рыцаря.

      Отто видел и знал: Гилберт был особенным. Отличающимся от других немецких государств. Он даже появился удивительным образом: из монашеского ордена. Ведь обычно земли, отданные Святой Церкви во владение, как то различные епископства и архиепископства, ордена Тамплиеров и Госпитальеров, имели весьма обширные земельные владения с поселениями, но не рождали воплощений, номинально оставаясь принадлежащими той или иной стране, а фактически — служа только Папе Римскому. Но Немецкий орден, начинавший, как и все остальные, стал государством. Хотя он тоже выполнял волю Рима, в первую очередь он следовал своим собственным законам — орденским статутам, и владения его считались имперскими. Жители же его были немцами и поляками, а на землях трудились переселенцы из немецких стран и завоёванные народы. И, между тем, Орден продолжал воевать…

      Отто, снова пуская коня вслед за Гилбертом, продолжал его рассматривать и размышлять. Он был необычным во всём, этот белый мальчик с красными глазами, самый младший из его братьев. В то время, как каждое государство, каждая страна жила для себя, пытаясь вырвать у соседей земли, а то и вовсе их подчинить, пытаясь получить себе преимуществ и прав больше, чем у других, руководствуясь интересами своих правителей, Магистры ордена и сам Орден руководствовались идеей. Строгая монашеская жизнь и тяжёлый военный труд шли у них рука об руку, помогая побеждать нечистивцев и тем самым спасая их потерянные души перед Господом Богом. Отказ от мирского, отказ от всякого личного имущества в пользу общественного имущества ордена, отказ от женщин, соблюдение постов и частые чтения молитв — Отто, рыцарю, привыкшему к светской жизни, было очень трудно представить, как можно год за годом проводить в этом режиме.

      Но Гилберт мог. Гилберт не просто жил так — он с пламенем в глазах и в сердце нёс свою идею на древке знамени, и вера его светилась на кончике его меча. Бранденбург задумчиво покачал головой: этот мальчик был монахом-отшельником среди них, государств, и его обособленность вкупе с предназначением, толкавшим всё его существо вперёд, оставляла его поразительным образом чистым. Сколько бы он ни пролил крови половцев, пруссов или литовцев. Сколько бы ни срубил голов и не проткнул грудей. И к этой чистоте как ничто подходил белый цвет его волос и бровей, как будто подчёркивая его отрешённость от всех остальных, его отрицание обычного пути других стран.

      Между тем, они подъезжали к незнакомому Отто замку, хотя местность Бранденбург смутно узнавал. Не очень большой, но строгий, как и все орденские замки, со стрельчатыми проходами, составляющий практически правильный прямоугольник, насколько мог судить Отто, он был лаконичен и красив. И его красоту лишь подчёркивала живописная местность, залив и виднеющаяся вдали коса.

      Гилберт, пустивший лошадь неторопливой рысцой рядом с конём брата, поглядывал на него с загадочностью и радостной искоркой в глазах, явно переполненный ожиданием какого-то ответного действия. Бранденбургу даже показалось, что будь они пешими, Орден бы то и дело обегал его то справа, то слева, заглядывая в лицо.

      — Ну как тебе, брат? Узнаёшь? — заулыбался Орден, с ярким любопытством посмотрев на Бранденбурга.

      — Мне кажется, я бывал здесь какое-то время назад, — Отто прищурился, обводя взглядом место и припоминая. — Мы тогда приехали с маркграфом и его свитой, не так ли? О, неужели это?.. — он посмотрел на Ордена, и улыбка того стала просто до неприличия широкой. Бранденбург усмехнулся, поняв по ней, что угадал.

      — Правильно, брат! Это тот самый замок, что основал твой маркграф дюжину лет тому назад. Мы наконец-то завершили его строительство в камне! — Гилберт махнул рукой в сторону краснокирпичной крепостной стены. — Замок на моей земле, названный в твою честь, Бранденбург, — с гордостью сообщил он.

      Отто поглядел на него, улыбнувшись. Невозможно было не ответить на всю ту искренность и счастье, что светились в глазах Гилберта, как истинный ребёнок радующегося произведённому эффекту и преподнесённому подарку. Да и сам подарок, надо было признать, был весьма достойным.

      — Чудесный замок, Гилберт, — со сдержанным восхищением Отто, легко кладя руку на плечо Ордену. — И мне по сердцу то, что это так важно для тебя. Может быть, однажды я тоже посвящу тебе один из своих городов, — он бросил взгляд вдаль, где за лесами и реками стоял его Берлин, растущий не по дням, а по часам, ждущий его возвращения и вечно полный хлопот.

      Орден, между тем, выправил коня, выпрямился в седле и посмотрел на Бранденбурга со всем возможным достоинством — уж насколько это получилось у него с взъерошенными ветром волосами и раскрасневшимся после скачки лицом.

      — Великий Тевтонский Орден в моём лице согласен, — выдержав паузу, звонко ответствовал Гилберт и тут же озорно улыбнулся, немного наклоняясь к Ландсбергу с широко распахнутыми хитрыми глазами, добавил: — Но не меньше, чем на столицу, брат!

      — Наг-лец, — с этаким почти ласковым нажимом отозвался Отто, кинув на брата строгий взгляд светло-серых глаз.

      Орден немного смутился, отводя в сторону глаза, пряча свою шкодливость. Его царапнуло внутри — но отнюдь не виной. Бранденбург осаждал его так, что другой почувствовал бы стыд, а то и вовсе стал извиняться, но Ордену такая строгость была отчего-то приятна, почему-то даже нравилась. И это было так странно...

      — Посмотрим, как будет, — добавил Отто с нечитаемой улыбкой и подогнал коня, направляя его к мосту через ров.

      ***

      Весенний день, уже такой долгий, с поздно наступающей темнотой, сходил на нет. В недавно отстроенном зале, где только-только подсохла простая белая штукатурка на стенах и даже ещё стояли в углу леса и лежали инструменты, на вечернюю трапезу собрались монахи, оруженосцы, простой люд — из тех, кто успел поселиться вокруг нового замка и участвовал в его постройке. Над столами гудели разговоры и слышался неторопливый стук деревянных ложек о глиняные миски.

      — Как там наш Империя? Расскажи, — Гилберт потянулся к кружке пива, стоящей перед Отто, но быстро получил по рукам и, слегка пригорюнившись, вернулся к собственной, с водой.

      Конечно же, он ждал Бранденбурга не только из стремления к нему, но и с жаждой новостей. События имперских немецких государств доходили до него, безусловно, да и Великий Магистр, часто ездивший в Рим и в столицу Ордена в Святой земле — Акру, рассказывал. Но это всё было не то — никто ведь из людей, даже сам Магистр, не мог поведать ему о том, что происходит между всеми странами, которых он знал, которые были важны ему.

      Которые были ему семьёй.

      Орден ждал ответа с некоторым нетерпением: даже Отто он не видел около десяти лет, с головой уйдя в подавление прусских бунтов, что уж говорить о других братьях и других странах!

      — Всё пропадает в южных землях, в Италии, — с лёгким безразличием отозвался Бранденбург, разламывая свежий, горячий и мягкий ещё, хлеб. — Впрочем, пусть бы, раз ему так милее. С этим малышом, уже известное дело, хорошего пива не сваришь, — он медленно, с укором покачал головой, впиваясь зубами в хлебную мякоть.

      Орден даже руки на колени опустил, услышав подобное. Со Священной Римской Империей его мало что связывало, но тот ассоциировался у Гилберта пусть не с чисто немецким государством — всё же империя объединяла очень много народов — но с главным среди немцев, основным и центральным звеном. Так, как это было завещано немцами-основателями империи. Неужели это когда-то перестало быть так?

      Да, конечно, он слышал обо всех проблемах внутри империи краем уха, он знал, что его братья не слишком-то дружны между собой, часто ссорятся и друг с другом, и с самим Империей, но чтобы они больше вообще не считались с тем, в чей состав входили? Гилберт моргнул. У него в голове не укладывались сказанные Бранденбургом слова.

      - Как же так? — встревоженно переспросил Орден, глядя на Отто во все глаза, и продолжил взволнованно: — И ты говоришь, он маленький?.. Я видел его в последний раз уже так давно — ещё в 1226, когда получил от него Золотую Буллу на северные земли, — он нахмурился, выуживая из памяти туманные воспоминания первых лет пребывания на холодных северных берегах пруссов. — Он был для меня тогда уже такой большой, лет десяти на вид, — Орден непонимающе свёл брови. — А сейчас — неужели сейчас, ты хочешь сказать, он выглядит так же, как и полвека назад? - воскликнул Гилберт, не удержав голос из-за щемяще-тревожного чувства, сжавшего горло.

      Несколько людей обернулись на его слова, отчего Орден ойкнул и слегка втянул голову в плечи — негоже было простым людям много знать о своих и чужих государствах, уж сколько раз выговаривал ему Великий Магистр!

      Бранденбург качнул головой, не изменившись в лице ни капли.

      — Именно, Гилберт. Он так же мал, как был пятьдесят лет назад. Он не подрос, не стал крепче не то, что с двадцать шестого года, — вообще за последние сто лет, после того, как умер могучий Барбаросса, расширивший его влияние и на какое-то время укрепивший его власть. И он всё также смотрит не на север, а на юг — туда, где теплее, — недобро усмехнулся Отто. — Правит Священной Римской империей сейчас и вовсе испанец, и нашему малышу давно уже не стало до всех нас, немцев, особого дела, — он глотнул из кружки, со стуком поставив её на стол и поглядев на Ордена прямым, блестящим взглядом. — И, знаешь, нам ведь до него теперь тоже нет! Пусть хоть до второго пришествия отсиживается в Италии или ещё где — мы теперь сами себе хозяева. Вот так вот, брат, — кивнул он.

      Гилберт отпрянул немного от стола, незаметно для себя вцепившись в него пальцами. О Господь, как же многое пропустил он за те года, что подавлял восстание за восстанием в завоёванных землях, пока не видел своих братьев и, особенно, Бранденбурга! Всякое бывало среди немцев, всякое бывало с Империей, но такого он не припоминал!

      — Что-о?.. — у него не хватало слов, мысли все разбежались врозь. — Отто!! Но как это, как же так?!

      — А вот так! — сурово отрезал Отто и всем корпусом развернулся к брату. — Этот испанец не признан папой, как и многие императоры до него. В империи смута, Гилберт, в империи нет единой власти и нет никакого знания, куда нас всех вести! — воскликнул он, нахмурив тёмно-рыжие брови.

      Самому Бранденбургу тоже было не совсем по нраву, как поменялся уклад жизни по сравнению с тем, что было полвека, век тому назад. Но пришли новые времена — и относиться к ним следовало по-новому, действуя так, как велит ситуация.

      — Впрочем, сейчас мы за ним уже и не пойдём: ему нет веры. Он слишком ненадёжен, слишком слаб. Уже сорок лет назад наши князья получили больше власти от императора, — спокойнее продолжил Отто. — А теперь и вовсе правит тот, у кого больше силы и знатности, и в этом истина. Пойми, — он положил узкую, но крепкую юношескую ладонь на плечо маленького Ордена, напряжённо выпрямившегося и вслушивающегося в каждое его слово, — пойми, Гилберт, это правильно. Властвовать на своей земле должен тот, кто лучше знает, что на ней делать, — ясно, чётко, хотя и не повышая голоса, но декларируя, сказал Бранденбург.

      Гилберт вздрогнул под его рукой, немного опуская голову. Ощущение крепкой прохладной ладони Отто, так ясно чувствуемой сквозь льняную ткань рубахи, как будто возвращало его на землю, ставило мысли на место — и вместе с тем туманило голову одним своим наличием. Он шумно вздохнул, потом ещё раз, поёрзав по лавке, неосознанно ослушиваясь давления этой самой руки.

      — Но разве Священная Римская Империя — не то единственное, что объединяет всех нас, братьев-немцев, наследников Великого Рима и Древней Германии? — наконец, сформулировал Орден то неясное ощущение неправильности происходящего, что почти свалило его с ног несколько минут назад. Его голос прозвучал тише, с толикой неуверенности, хотя и не утратил звонкости. — Разве это не то, за что я борюсь, неся истинную веру Господню неправедным пруссам, и ради чего веду свой Крестовый Поход? — его алые глаза озарились ясным светом, когда он упёрся взглядом в лицо старшего брата.

      Бранденбург улыбнулся несильно, вновь увидев в Гилберте это полыхание молодой, но такой твёрдой в своей вере души, сжал сильнее пальцы на его плече. Юный Орден настолько разительно отличался от молчаливого, тихого, иногда почти незаметного малыша Империи. Гилберт-то имел и силу идти вперёд, и знание, куда идти. Он был таким горящим своей идеей, таким убеждённым в своём праве — в отличие от Империи, который по большей части хмурился и мялся. И даже в одежде они предпочитали противоположные цвета.

      — Да! Да, конечно же, мы, германские государства, — наследники Рима и немецких племён, — сцепив перед собой руки, кивнул несколько раз Бранденбург. — И ты прав, Священная Римская Империя нас объединяет по вере и наследству. Именно поэтому он и существует до сих пор! Но дела, ежедневные простые дела, важные решения, присуждение наших обязанностей или защиту наших прав он не может осуществлять за нас. Не в силах и более не в праве.

      Отто вздохнул, выпрямляясь и откидываясь на стену, приобняв Ордена за плечо, заставив того снова вздрогнуть, прислушаться к своим ощущениям и немного покраснеть от того сумбура, что они собой представляли. Брат был первым, кто его так долго и крепко обнимал, и Гилберт не знал, что делать, но ему точно хотелось, чтобы Отто его не отпускал. По крайней мере, не сразу. И Отто как будто слышал эти неясные желания, свободно, но крепко держа его в объятии.

      — Империя близок к Риму, все его устремления крутятся вокруг Италии и Папы, он погружён в борьбу с ним за свои интересы, тем самым отстаивая перед Святым Престолом интересы всех нас, — поразмыслив, признал Бранденбург. — Но мы-то здесь, Гилберт. И наши люди, которые в нас нуждаются, о ком мы обязаны заботиться, ибо они — суть мы, тоже здесь!

      Он посмотрел на Ордена и слегка потормошил его за плечо, улыбнувшись.

      — Ну а ты… Ты же сам сказал, что твоё дело свято! Ты воюешь за то, чтобы все эти тёмные, заблудшие души повернулись к Господу. Ты несёшь им веру и цивилизацию — два самых огромных блага, которыми мы можем одарить отсталые, непросвещённые народы, брат. И ты сам это знаешь: разве мне правда есть нужда повторять тебе это? — Отто со сдержанной улыбкой немного приподнял бровь, и Гилберт, воспрянув, улыбнулся в ответ.

      — Нет, герр Ландсберг, Вам нет нужды напоминать мне о моём долге! — со смехом отозвался он, кинув быстрый взгляд на стол. — Ибо я всегда ношу его с собой в душе! И, чтобы Вы более не сомневались в чистоте моих намерений, предлагаю Вам брудершафт! — он проворно подхватил со стола кружку пива, которую Бранденбургу поднёс оруженосец на смену старой, порядком удивив последнего и вынудив поставить ещё одну.

      Отто засмеялся, хлопнув юного Ордена свободной рукой по груди, а потом взялся за пиво.

      — Я вижу, тебя ничто не остановит, — заметил он, а затем степенно, неторопливо кивнул. Мальчик был ещё мальчиком, конечно, но и был достоин серьёзного отношения. — Принимаю Ваше предложение, герр Байльшмидт.

      Они перекрестили руки, и Гилберт, наконец-то, с удовольствием, фыркая, отпил ещё и ещё пенистого напитка, найдя столь веский повод его попробовать. Правда, затем настала очередь объятий и поцелуя, и Орден, перебарывая собственное смущение, ринулся первым в руки Отто, чмокая его. Отто заулыбался, аккуратно поцеловав по обряду его губы в ответ.

      Бранденбург выпрямился, отпуская брата и возвращаясь к пиву, немного покусывая губу. Всё-таки, этот такой светлый — белый — мальчик как никто рождал в его сердце отклик, и он и сам чувствовал себя легче рядом с ним, как будто откидывая все земные заботы, чувствуя легче свои душу и тело.

      Отто обернулся к Гилберту, улыбнулся ему снова и заметил:

      — Я думаю, мне нужно чаще ездить сюда, в твою страну, брат. Потому что это самое лучшее место на земле.

      Ясная улыбка Тевтонского Ордена, озарившая, казалось, всю трапезную залу, была ему ответом.

      ***

      Гилберт сидел, скрестив ноги и облокотившись на них, на зелёном пригорке, залитом солнцем, разглядывая лежащий перед ним разросшийся городок и замок в центре него. Его меч лежал плашмя на его бедре, упираясь в землю между ног, словно находясь в двойных объятьях. Его меч поработал на славу за последние восемь лет и теперь имел полное право на временный отдых.

      Стояло лето, и это было лето 1283 года, в которое он подавил последнее из прусских восстаний. Это было лето, когда захваченная земля стала принадлежать ему полностью, и пруссы признали в нём, Гилберте Байльшмидте, свою новую страну.

      ...Это лето было спустя три года после того приезда Бранденбурга, после всего этого сложного разговора об Империи и её месте, после которого в душе Гилберта зародилось нечто маленькое, но бесконечно важное, чему он не знал ни названия, ни предназначения. Это был словно какой-то комочек, непонятный сгусток, мелькавший на краю сознания, который он едва ли мог даже уловить в себе — не то, что разгадать.

      Между тем, люди в городке, в замке и округе вовсю трудились, выращивая, возделывая, создавая, продавая и покупая. Уча новообращённых прусских христиан, невежественных, едва ли умеющих считать, языку и порядкам. Немецким языку и порядкам.

      Гилберт смотрел на поселение со смешанным чувством задумчивости и радости. Его Крестовый Поход длиной в шестьдесят лет был завершён — пруссы и другие соседние народы покорились ему, пусть даже кто-то из них сейчас ещё не был согласен, это уже не было важным.

      Важным было лишь то, что всё это теперь — его люди. Суть он, как сказал тогда, в крепости Бранденбург, Отто, который после той встречи и впрямь стал приезжать чаще.

      Люди, которых он, Тевтонский Орден, должен был защищать — от напастей и от врагов, в том числе, от набегов воинственных литов.

      Contra insidias inimicftrum omnium,

      tarn visibilum quam invisibilium

      firma defensio.

      [“Пусть будет твердая защита от всех врагов, видимых и невидимых”, лат.]

      Произнеся слова из молитвы монаха-доминиканца, Гилберт усмехнулся, вставая с земли и неторопливо спускаясь с холма.