Bloodline

Стало вполне привычным описывать самые обыденные вещи и события какими-то необычными эпитетами. Такими, чтобы прямо язык заплетался, а зубы ныли. Не черный, а угольно-черный или иссиня-черный асфальт, в изобилии украшенный лужами с десятком, а может, и с сотней отражений золотистой луны. Не бледная, а мертвенно-бледная кожа с сеткой полопавшихся зеленоватых вен. 

Лунный свет восхитителен и сияет, как шампанское в хрустальном бокале. То самое, что вместе с привкусом клубники напоминает о теплых вечерах в тесной, но такой теплой и уютной комнатке под крышей. Когда дождь барабанит сверху, будто это вовсе и не вода, падающая с неба, а тонкие ловкие пальцы пианиста, скользящие по клавишам невидимого рояля.

Багряная кровь струится по губам, как до этого пряный кофе: то же самое тепло, то же самое удовольствие, то же самое всепоглощающее счастье. Восторг волнами накрывает с головой, закручивает в безумном водовороте из чувств. Счастье, благодарность, любовь? Печаль, недовольство, ревность? Тысяча и одно чувство — как безумная пляска, сносящая все границы разумного. Когда они впервые поняли, что не могут жить друг без друга?

Влажные поцелуи на разгоряченной коже. Кроваво-красные росчерки помады на молочно-белой груди. На подушке — россыпь медово-золотистых кудрей, так приятно скользящих под пальцами. И нежный, как звон рождественских колокольчиков, смех. Он был таким всегда. И в кофейне на Монмартре, где они впервые по-настоящему поцеловались. И под холодным дождем на Кингс Роуд. И…

Синхронные движения ладоней, сплетающиеся пальцы, губы, впивающиеся в такую манящую плоть. Обнаженное тело одновременно и теплое — особенно на груди, там, где слышно как сильно стучит сердце, и прохладное — там, где пальцы Кьёдо касаются миниатюрных девичьих ступней.

Всё это лишь игра. В ногах, обхвативших за талию. В улыбках на губах с размазанной помадой. И дорожка из поцелуев, спускающаяся по животу, — тоже игра. И ещё неотъемлемая часть этой безумной игры на грани экстаза — разорванная плоть.

Восхитительно манящая, пропитанная такой свежей, сильной кровью, дурманящей голову лучше столетнего вина. Жемчужные зубы вгрызаются в мясо, вырывают целые куски. Кьёдо похожа на оголодавшего пса, выбравшегося из самых мрачных глубин ада: кровь на губах, подбородке, шее, оголенной груди. Она спешно глотает оторванные от тела куски кожи и плоти, торопится и давится так, что видно, как работают её собственные мышцы. 

Язык с блестящим шариком пирсинга нежно скользит по внутренней стороне бедра. Похоть и целомудрие, страсть и нежность идут рука об руку. Не в первый раз унося мысли куда-то далеко-далеко.

  В те времена, когда они только-только рождались. Вырываясь под хор людских голосов из небытия. Проклёвываясь сквозь пепел и прах на расколотых костях. Наполняя своей сутью послушную человеческую плоть. Пробуждаясь, чтобы сразу же вкусить жертвенной крови и ринуться в самое пекло, неся разрушение и смерть. Союз демона и человека, обреченный гореть и не сгорать, терзаться жаждой плоти. 

— Кьёдо, мне страшно, — шепот тихий, едва различимый. 

— Не бойся, ведь я же с тобой. 

Окровавленные губы искажаются в ухмылке. Грубой, в чем-то вульгарной, но такой родной. Плавно переходящей в мягкую, нежную и немного робкую улыбку. 

Нельзя наполовину быть честным, наполовину любить, наполовину жить. Всё это — порочный круг, уходящий корнями в начало времен.

Сквозь ошметки плоти уже различимы розовые, окрашенные кровью кости. То, что когда-то дало начало всему. То, что сейчас задаёт новый виток бесконечности. То, что позволяет переродиться.

Растерзанная девушка на белой с кроваво-алым простыне, так напоминающей сарафан или, скорее, уже саван. Слабо подрагивающее тело, до этого кружившееся в танце, легко-легко переступая ногами и едва касаясь земли. Скребущие ткань руки, так крепко сжимавшие в объятиях. 

— Знаешь, мне кажется, что мы знакомы целую вечность.

Сухой кивок. Пикник в парке только для двоих. Вся вселенная как будто бы сжалась в этот момент лишь до одной поляны. Красные волосы заплетены в одну косу с золотыми. Щелчок фотоаппарата: девушки улыбаются на быстром фото. Они сидят голова к голове, делая вид, что кроме них в мире больше никого не существует.

— И что люблю я тебя тоже вечность.

Голова склоняется к правому плечу. Коса перекашивается и распадается на пряди. Как же давно это было. 

Всё кажется неважным, когда переплетаются пальцы, когда губы нежно касаются щеки. И днем, и ночью эта близость ощущается болезненной потребностью. С восторгом разливается по венам от прикосновений и поцелуев. С безумием тонет в желании просто быть рядом. У каждого свои миражи, которые человек сам раскрашивает и описывает всё ярче и вычурнее. Так, чтобы они слепили глаза и путали мысли.

— Мне страшно, Кьёдо. 

— Не бойся… 

Мутный, теряющий осмысленность взгляд скрывается, когда пальцы привычным жестом опускают веки. В приступе смешивается прошлое и настоящее, чередуясь рваными кадрами, словно кривой клип, сделанный за пять минут на коленке. Или такой же текст, набросанный на белом листе синей кровью отчаявшегося человека. 

Зубы клацают в миллиметре от затихающего сердца. Вдох-выдох — и мотор человеческого тела в последний раз сокращается, распевая предсмертную песню в унисон с дергающимися движениями глотки. Всё конечно и… всё кончено.

Багряная кровь струится по губам, как до этого пряный кофе: то же самое тепло, то же самое удовольствие, то же самое всепоглощающее счастье. Экстаз. Восторг волнами накрывает с головой, закручивает в безумном водовороте из чувств. Счастье, благодарность, любовь? Печаль, недовольство, ревность? Тысяча и одно чувство — как безумная пляска, сносящая все границы разумного. Первобытное чувство плещущей через край силы.

* * *

В баре шумно, хотя ещё даже не вечер. На улице холодный осенний дождь и ветер, пробирающий до костей. За столиком же тепло и уютно. Можно сосредоточиться на работе, не думая ни о чем. Фотографии сменяют друг друга на экране старого ноутбука.

— Разрешите?.. 

Девушка с яркими волосами стоит перед столиком и улыбается мягко, нежно и немного робко. После кивка присаживается, ставя на стол чашку с кофе. Ногти с кроваво-алым лаком едва слышно постукивают по столу.

— Меня зовут Кьёдо.